4. Круги Своя

                                               Круги своя

        Психопатология отношений искусств с действительностью

                                                                   Памяти князя

                                                              Дмитрия Петровича                                                                                                                                      Святополка-Мирского.

                                          Второй цикл

                                     1.  У Нарвских ворот

Одно из питейных заведений, у Нарвских ворот; но это только так говорится, для общего обозначения места. На самом деле сильно недоходя, на полутемной  улочке, которых там много. Никогда в том районе не было дорогой торговли с большими витринами, зато сколько угодно мест как это – в полуподвале; вывеска на уровне окон первого этажа, ступеньки вниз, никакого заказного дизайна, в лучшем случае вычурный фонарь над входом, если достался по случаю, а чаще простое матовое стекло в окне у двери, с надписью полукругом – недорого и понятно. На улице никого, но улица такая, что нет желания там надолго задерживаться. А внутри лучше?

Спускаюсь по ступенькам; они едва освещены простой лампочкой. Толкаю двери, тяну; одна половина закрыта намертво, другая на сильной пружине, едва удержишь, и напирает на спину, чтобы быстрее проходил. Внутри то, чего и ждешь – полутьма, красноватое освещение, стойка, уголовный рэп, не слишком громкий, чтобы не мешать тем, кто в глубине, где столы и даже кабинеты. В переднем помещении и вокруг стойки толчется народ, у них там что-то происходит - игра, ставки, или просто спорят; человек за стойкой меня не замечает, голова у него опущена, он что-то пишет. Я жду, но люди стоят плотно, приходится протискиваться между ними. Недовольные лица поворачиваются...

Нельзя было найти другое место? Или это специально для меня – смотри, где мы работаем, не то, что ты, вот и справляйся с нашей публикой... Были у него соображения. Какие - мне знать не дано. Я толкаю кого-то, потом сильнее. Человек рявкает на меня – что ты ломишь, видишь, дело у нас тут, подождешь... Я беру его за руку выше локтя, смотрю на него, заставляю свое лицо обвиснуть, как будто сплю на ходу... Позови мне бармена, говорю я, показываю бровями... Он всматривается в меня, корчит рожи, но что-то срабатывает, может быть, даже мое мафиозное лицо; он окликает человека за стойкой, тот поднимает голову, я протягиваю ему поверх голов сложенный вдвое листок с десятью долларами в нем, он быстро пишет на этом же листке, возвращает мне тоже через головы между двух пальцев вытянутой руки. Я отпускаю своего человека, отхожу, раскрываю листок. Там номер карандашом, рядом со словом ”Родион” - он сам написал его, с росчерком, который здесь знают, очевидно. Ни слова не было сказано, и вот у меня номер кабинета, где он ждет. Ну хорошо, ради бога; если это все стоит того, для чего он хотел меня видеть...

                                                     *

В нем все фальшивое, и имя, и то, что он о себе рассказывает людям. Родион – это, должно быть, кличка, не имя. Таких имен уже не дают. Может быть, из фамилии переделаная. Его настоящее занятие – полицейский информатор. Остальные – обман, чтобы поддерживать разные легенды. Фамилия его, он говорит, Романов, но и это, может быть, легенда. Слишком напоминает сочетание Родион Романович; не иначе - выдумал кто-то в конторе... Я видел его раза два до этого – только-только чтобы узнать при встрече. Запомнилась не столько внешность, сколько манера говорить. Конечно, с его нынешними узнаваемыми манерами он уже не может быть агентом; он оставил это сколько-то лет назад,  и манеры складывались уже после. Теперь у него команда, он не работает провокатором сам, он курирует. Складывает вместе все, что ему приносят, и несет выше, со своими соображениями. Он любит слово анализ. Он чувствует, что дошел до элиты профессии, в своем, конечно, секторе – людей без специального образования, которые вышли из народа силой своего национального ума; он ценит свои мнения, охотно ими делится, но уже ожидает от слушателя внимания, чтобы выразить их без спешки, и цветисто. Речь у него получается витиеватая, как веревка (серьезного материала, как у палача, например); он вплетает туда пряди разных стилей – от прежнего преподавателя марксистской философии до нынешнего православного батюшки, и они все начинают в его устах звучать в одну дуду, сливаются в органическое целое, как  части компоста (там ведь могут быть и хорошие части, не в обиду батюшке, например). От его разговора быстро устаешь, потому что весь его пафос об одном – как приятно для души, когда  начальство твердой рукой делает, что ему желательно. Этот мир успешного начальства ему понятен и дорог, он чувствует в нем эстетический заряд, даже с элементами эротики, и этого тоже много в его лексиконе. Ну, не важно...

Заведение уходит все дальше вглубь, через залы и зальцы, мимо колонн, закутков и ниш, на столах мерцают по-западному свечи в стеклянных плошках. Потом темный коридор; у потолка светильники в виде факелов, тусклые, только чтобы разобрать номера на дверях. Дверей  штук пять-шесть, как будто всю эту секцию переделали прямо из сортира с кабинками.

                                                     *

Вот и мой номер; я толкнул дверь, почти ожидая увидеть нечистую тесноту, ведро с тряпкой, бачок с цепочкой и трубу... Но нет, там все было благородно: полукруглый диванчик с мягкой спинкой, на котором сам Родион расселся всем телом; руки уперты по сторонам. За его головой на резной деревянной решетке горела лампа вроде ночника в абажуре матового стекла, а перед ним на овальном столике помещался графинчик и кое-какая закуска – рыбка красная ломтиками, черные маслины, зелень, хлеб; посверкивали мельхиором ножи и вилки. Два прибора по сторонам стола. Две рюмки - пустая и наполненная до половины.

- Добрый вечер, - сказал я, не имея этого в виду, закрыл за собой дверь.

Родион кивнул, дожевывая, показал ножом на пустую рюмку.

- Садись, - сказал он, - Наливай себе, если хочешь. Не знаю, что ты пьешь. Это у меня водка, смирновская, хорошая.

- Пусть будет, - сказал я, пробираясь вокруг стола к диванчику.

Он ждал, пока я усядусь, подвинулся в сторону, сложил руки на животе, смотрел. На нем был бесформенный коричневый трикотажный пуловер на молнии сверху донизу – попытка носить цивильное без понимания для чего - он подчеркивал обширность живота по сравнению с плечами, клетчатая рубашечка видна, где расстегнуто, и поверх нее борода лопатой. Он был мне неприятен, и я ждал, когда он заговорит – может быть, дело устроится быстро, и не понадобится пить с ним, избегать дыхания, слушать разговоры и ждать, когда это кончится.

- Наливай, наливай, - сказал он, подтолкнул ко мне графинчик, - Мне придется тебе рассказывать. Мне вдохновение понадобится, а тебе... Не знаю, что тебе понадобится. Может быть, даже одним графином не обойдемся.

Он погладил бороду, взял ее в горсть, как будто собирал вместе мысли, и тут я заметил – если бороду заслонить, усы-то сами по себе будут не меньше хороших ницшеанских. Хотя тут, наверное, ругой образец на уме был... Похоже... И одно другому не мешает; те образцы тоже от тех еще образцов брались...

- Дело у нас серьезное получилось, - сказал Родион, - Ты поймешь, когда я расскажу. Наши собрались, кто надо, в репе почесали, ни к чему не пришли, и послали меня, чтобы я тебе это все объяснил. Так что мы здесь с тобой не для того, чтобы свои дела между собой обговаривать, как паханы какие-нибудь. Мы с тобой – представители сторон... Я - потому что я смогу объяснить так, что ты поймешь. А ты - потому что если ты поймешь, что их беспокоит, ты не оставишь это, пока оно не выяснится... Они про тебя это знают.

Этого еще не хватало. Контора хочет что-то передать другой стороне? Это бывает, но это может быть и провокацией, и ложной информацией, чем угодно - и мне надо будет решать, как к этому относиться? И придется решать, если они со мной первым говорят. Я к этому отношусь серьезно. Это мой недостаток; я это знаю. Если надо передать дезинформацию, то через меня это легче. А его послали, потому что он умеет убеждать. Сколько раз он уже делал это – уговаривал, объяснял, соблазнял... Потом люди, может быть, теряли жизнь. Мне нужно отбрасывать все, что он скажет, вылавливать, что ему на самом деле нужно. Это тяжелая работа. Зачем мне это? Пусть он идет по инстанциям. Что это за личные контакты!? Зачем мне эта ответственность?

- Ты не нервничай, - сказал Родион, - Тут никакой засады нету. Тебе не надо мучаться, зачем тебе это говорят... Это информация. Только передать своим. Если сам поверишь...

Он наклонился ко мне, понизил голос. Горячий воздух с алкоголем и оливковым маслом коснулся лица, и меня передернуло...

- Наши-то не знают, чему верить. Поэтому они хотят кому-нибудь рассказать. Это всех одинаково касается. Если ваши разберутся, то тоже слава богу. Не важно кто... Так вот... Я тебе саму историю расскажу...

- Нет, - сказал я, - Подождите. Если ваши хотят что-нибудь обсудить, то это не наш с вами уровень. У них есть каналы. На наш уровень оно попадает только тогда, когда... Когда нельзя через каналы... Например, если разногласия... Или сверху закрыли дело, но есть группа, которая думает иначе... Влиятельная группа... Что-то такое. Вот тогда они уже могут послать и в обход каналов...

Родион кивнул, потянулся за рюмкой, опрокинул, поставил на стол, утер усы ладонью.

- Ну, вот, - сказал он, протянул руку ладонью кверху, потом перевернул ее вниз; тоже какой-то знакомый жест, не помню, чей... - Видишь, правильно они тебя определяют. Конечно. Группа... Правильно... Давай, я тебе историю все-таки расскажу, ты тогда поймешь. Смотри... Недавно из органов уволили одного, в чине капитана. С полгода уже будет. Ты про это не слышал. Тебе это не надо. Одних принимают, других увольняют...

В дверь постучали. Родион отвернулся от меня, посмотрел на дверь, полез за пазуху своего пуловера. Я отодвинулся на край дивана. Только стрельбы тут мне не хватало!

- Занято здесь! – крикнул он в дверь, повернулся, посмотрел на меня. Я покачал головой.

Дверь открылась, вошел крупный мужик в сером, быстро огляделся по сторонам, задержался взглядом на мне, потом посмотрел на Родиона, нахмурился. Родион держал в вытянутой руке жетон, который достал из-за пазухи. Хоть не пистолет... Мужик подошел, наклонился, посмотрел.

- Виноват, - мужик отступил, отвел глаза, встал смирно.

- Я ведь сказал, занято, - зашипел на него Родион, - Так какого хрена!...

- Донесение было... – сказал мужик, - Что подозрительный...

- Кто? – сказал Родион, кивнул на меня, - Этот?

- Этот, - подтвердил мужик, - Положено проверять...

Вот она, моя незаметность; уже местный топтун пришел посмотреть...

Родион засмеялся. Оценил иронию положения...

- Иди отсюда, - сказал он мужику, - Доложишь, что это у меня тут с контактом встреча. Понял?

- Так точно, - мужик повернулся, пригнул голову перед низкой дверью.

- Погоди, - сказал Родион, - Скажешь им, что я тебя велел поощрить за инициативу.

Мужик обернулся в двери, не выпрямляясь, кивнул два раза.

- И покрутись тут еще. Посмотри, чтобы никто не мешал. Скажи им, что я тебя здесь оставил пока. А как мы будем уходить, пойдешь со мной. Мне тебе сказать надо кое-что.

- Есть, - сказал мужик, и вышел, прикрыл за собой дверь.

Может быть, и поощрят, чтобы не разговаривал о том, что видел. Нельзя знать. Может быть, это у них между собой такой код, и найдут его завтра рано утром в переулке с огнестрельным или ножевым. Поэтому я не имею дела с этими людьми... Поймал на себе взгляд Родиона; он улыбался откровенно, во весь рот.

- Ничего ему не будет, я тебе обещаю. Хотел наказать его, но не стану, из-за тебя. Чтобы ты не думал об этом, не отвлекался. Хочешь, я тебе его дело перешлю, чтобы ты мог проверить. А прочитаешь, познакомишься с его деяниями, может быть, и передумаешь - что как раз надо было его...

И жест... Вот поэтому я с этими людьми... Ага, не имею дела... Просто сижу за водочкой иногда...

- Здесь у них свой круг, - объяснил Родион снисходительно, - Не поняли они, зачем ты сюда пришел. Это местные пацаны - думали, может ты продаешь что-нибудь... Наш для них смотрит, если надо, по совместительству... Семью кормить – лишняя десятка не помешает. А нам только лучше, если он в местных делах ориентируется.

Сколько этих десяток тут крутится каждый вечер, от одного к другому?

- Это место для нашего с тобой дела самое хорошее... Ну, так вот, капитан-то, уволенный за романтические причуды, - Родион опять опрокинул свою рюмку, аккуратно подцепил вилкой ломтик рыбы, кружок лука... Пока прожевывал, долил, посмотрел на меня, - У него мысль была; откуда взялась, никто не знает, но съела она его карьеру, подчистую, потому что пошел он с ней не к тому человеку. Разве можно к Генералу прямо так, без подготовки? Тот послушал, и сказал – убрать из органов, вместе с мыслью. С другой стороны, к кому ты с этим пойдешь?...

- Наши-то, - сказал он, подхватил еще ломтик с тарелки, - Они уже от абстрактного ушли, а к конкретному еще не пришли... Они только теперь поняли, что придется с этой мыслью разбираться, а в одиночку у них не получается. Может быть, вашим легче будет... Потому что, раз Генерал сказал – убрать, и чтобы духу не было – то, если кто теперь попадется, что он эту мысль дальше расследует, то все может быть. Ты понимаешь?

- Нет, - сказал я, - Не понимаю. Что за мысль-то у капитана? Какие мысли вообще бывают у капитана из органов?

- А всякие, - сказал он, - От этого никто не застрахован. Ты тоже. Спасибо скажи, что не пришла тебе такая мысль, что всю твою жизнь съела, и ты в лесах прячешься...

- Он еще и в лесах прячется?

- Прячется. От спецназа приходится прятаться. А пока прячется, еще и курьеров грабит. Наличку отбирает. Это не говоря про бизнесменов этих тамошних, которые думают, что они у себя в провинции большие люди. Что у них охрана хорошая. Капитан-то своих так тренирует, что они эту охрану по кочкам несут...

- Зачем ему наличка в лесу? Для чего?

- А для того, чтобы расследование продолжать, агентам платить. Им-то все равно, на кого работать.

Упорный капитан попался. И самостоятельный. Или просто одержимый.

- Я не понимаю, - сказал я, - У вас что, бунт? У вас уже люди в лесу, и сами себя обеспечивают. Серьезной охраны не боятся, от спецназа уходят... У вас что, система по швам пошла? Наконец?...

- Ага, - сказал Родион, - Так это все х..ня по сравнению с тем, что он выдумал.

- Ну, не знаю, - сказал я, - Вы меня совсем заинтриговали. Что вы, инопланетян наконец нашли? И теперь не знаете, как развязаться?

- Вот, - сказал он, - Это близко. Смотри... Капитан сам специалист был, и занимался надзором. Других проверял. Инспектировал. Отчеты составлял, от года к году, об уровне  разных подразделений... Ну, это тебе не надо. В общем, видел он много чего в системе сверху. Озабочен был ее улучшением. А в последнее время стал замечать, что как-то все неровно идет, то туда, то сюда... Ну, ты сам знаешь. Раньше не так было. Раньше, если что сказано, молчали и делали. А теперь...

Я промолчал; не мое дело это комментировать...

- Капитана больше всего беспокоило, что дух настоящий уходит. Он и в отчетах писал, что как будто безразлично всем становится, а от этого и уровень... Он и предложения разные сочинял, и способы изобретал... И пришло ему в голову - а что, если это там кто-то копает... До нас, то есть...

Родион посмотрел на меня многозначительно.

- Что значит, до нас? – не понял я, - Или до вас? По цепочке команд, что ли?

Родион вздохнул, потянулся к рюмке, отпил, посмотрел на меня больными глазами.

- Нет, - сказал он, - Я лично, честно тебе скажу, тоже не понимаю, что он там на самом деле думал. Но начальству непосредственному он рапорт подал, под названием – ”О пресечении разрушительной деятельности в прошлом”. Вот прямо так.

- Это что за деятельность? – опять не понял я, - И чья?

- А это если бы, например, кто-то устроил так, что, скажем, после пятьдесят шестого - не просто тебе так речь, а целый процесс... Сроки... И законы... Или – чтобы в семнадцатом вообще ничего не было... Совсем...

- Нет, - сказал я.

- Ага, - кивнул он, - То есть, ты пойми правильно: это пример только, чтобы тебе ясно стало, о чем он думал. В какую сторону...

- Хорошо. Примеры... Но если бы в семнадцатом ничего не было, мы бы это и знали сейчас. Нас бы так в школе учили. А мы знаем, что было.

- Ну, да, - согласился Родион, - Конечно. А он говорит – хоть вы что говорите, а я чувствую – должно было не так быть, по другому, лучше, но кто-то вмешался, и все испортил... И если не остановить, еще хуже будет. Я, говорит, понимаю, что вы правильно говорите, но вот прямо слышу, как будто где-то за стенкой – все иначе, а мы, вместо того, чтобы туда, - сюда попали... Вы спросите специалистов, должно быть объяснение! Спросили, что ты думаешь... Те насмех его. Как ты говоришь – нельзя нам знать, если что-то изменилось там; что стало, то и знаем. А он говорит – что вы делаете, так мы из-за вас и проиграем это дело, а тут, может быть, судьба наша решается... Все злее становился. На начальство голос начал поднимать. Вы, говорит, не те люди, я найду таких, которые поймут. И что ты думаешь, некоторые у нас сочувствовали... И до сих пор...

- На голову проверяли?

- Не успели, - сказал Родион с досадой, - Пока собирались, он прямо к Генералу пошел. Генерал-то его принял, потому что это было об инспекции подразделений... Ну, принял, а он и давай ему теорию свою излагать; тот слушал, слушал, потом кнопочку нажал, вызвал адъютанта, а капитану говорит – вы подождите в приемной, мне надо распорядиться тут...

Капитан, может быть, решил, что дело его теперь запустят в производство. Сидит, ждет... Тут приходят люди – мол, пройдемте с нами. Он и пошел. А в коридоре-то его машинкой, электрошоком, значит – да в кандалы, и на самолет, и в Тьмутаракань.

Это я могу понять – что генеральская душа не смогла смириться с картиной противника, который меняет прошлое так, чтобы в результате и самого Генерала могло бы не быть. А добраться до него нельзя. Зачем же ему такая теория?

- Но опять недооценили они его, - продолжал Родион, и голос у него дрогнул, как будто он пересказывал фильм про Чапаева, когда наши в атаку пошли, - Не довезли до Тьмутаракани, как развязался он у них, разборка там была, на борту, а потом он пилотов убедил пролететь где-то, где он указал, взял у них парашют, и ушел. И с тех пор ловят его, и все не поймают. А люди к нему переходят, это бывает, он многих знает, и вот уже, в лесах-то - и базы у него, и еще, и потоки денежные, в наличке, и вообще... Потому что он верит. А это заразительно. У нас мало чего осталось, чтобы верить в это...

Да. Как-то образ складывается не похожий на простого сумасшедшего. Интеллект, да еще интуиция, физические данные, упорство, способности лидера – опасный человек складывается, если он есть на самом деле. И это еще не главное. Главное – почему он так верит в свою теорию? Почему она его не отпускает? И можно понять, что заразительно, и наверное, помогают ему незаметно, поэтому и не ловится, а растет. С таким настроением он у них запросто в герои выходит, у них это все откликается, за живое где-то хватает...

Если даже Родион чувствует священный трепет.

Нехорошим на меня повеяло оттуда. Не потому что плохим. А чем-то обширным, черным, обширнее и чернее, чем человеческий опыт... Как же это капитан почувствовал? Есть ли за этим что-нибудь, кроме чувствительности его и фанатизма?

- Но ведь это же... – мне захотелось, как тому Генералу, отмести капитана вместе с его теорией, - Мало ли что можно придумать... Одно дело, свалить на кого-то, да еще бог знает где, в прошлом... А другое дело доказательства... Есть у него доказательства? Как такое вообще можно доказать?! Хотя бы факт какой-нибудь...

- Конечно, - сказал Родион. – Без доказательств ты аньяк. А с ними – совсем другое... С ними ты наблюдаешь что-то несусветное. Он-то верил, что наблюдает.

Я опрокинул рюмку, зажмурился. Не стал заедать. Забыл. Сидел с закрытыми глазами, искал в темноте, за что зацепиться в этом несуразном деле. Мне не хватало широты мышления, чтобы охватить всю эту картину. Я открыл глаза.

- Ну, так что с доказательствами?

Он снова вздохнул.

- Из-за простой дурости, - сидел бы я здесь с тобой, как ты думаешь?

Есть? Есть доказательства? Или провокация? Такого масштаба? Но зачем? Не понимаю. Может быть, потом соображу... Но какая мысль (для конторы!)... Не слишком ли сложно для них, не слишком ли образно... Нет, было бы больше деталей, а детали их образца всегда видны... Нет, это правда. Капитан, по крайней мере, должен быть на самом деле. Они могли бы выдумать теорию, но еще и капитана – нет. И уж точно не доказательства, они бы их как раз хотели для убедительности представить. Откуда же они их взяли?

- Что, в рапорте есть что-нибудь?

- Нет, в рапорте одна теория упомянута, и то немного. И все уже начали думать, что пройдет это все, и забудется.

- Что, не прошло? Не можете сказать? Засекречено? Что?

Он молчал, мялся, открывал рот и снова закрывал, наконец, решился.

- Меня ведь к тебе послали  не для того, чтобы я тебе конец истории сказал, разгадку... А чтобы ваши подумали тоже, может быть, попробовали сами найти. По-настоящему никто не знает. Но я тебе подскажу одну вещь. Ты знаешь, где строят новый Мариинский?

- Ну, знаю, на Петроградской. А что? При чем тут это?

Он кивнул, как будто я подтвердил то, что он знал, но надеялся услышать не так...

- А есть у тебя наблюдатели, которые в последние месяцы были не в городе, а совсем в других местах?... Ну, ты знаешь... Но чтобы новости слышали, от других, может быть... Спроси у них, где, они думают, его строят; послушай, что скажут. Потом еще встретимся. Только не тяни, у меня нервы тоже не резиновые. Я не знаю, не вычисляет ли меня кто-нибудь. Или другой вариант может подвернуться; и пропадет для ваших эта история... Три дня хватит тебе?

- Три дня? Что за спешка? Что может измениться? И почему сейчас не сказать?

- А если, - сказал он, и оглянулся в темный угол кабинета, - Если на самом деле... Кто-то сидит там и меняет... не знаю что? И завтра я просыпаюсь, и смотрю – я уже не Родион никакой, а продавец в овощном отделе? Как это будет?

- Это паранойя будет. Мало ли что кому почудилось... – Я понимаю, что у них есть что-то с этим театром, а, может быть, и еще, но пусть он мне это сначала расскажет...

- Нет, - сказал он, подумав, в ответ на мои мысли, - Если я тебе сейчас скажу, ты тоже отмахнешься, и проверять не станешь, отложишь. А через неделю, может быть, оно так повернется, что мы и интересоваться не этим будем. Надо ловить, пока оно здесь...

Да, это-то уже настоящая паранойя...

- И капитана никакого уже не будет, - продолжал он, как во сне, глядя в стену, - И с тобой тоже что угодно может быть.

- Со мной? – удивился я, - Со мной-то почему? Пока ничего не было.

- Откуда ты знаешь? А? – и какой-то взвизг послышался мне в его голосе.

И я понял, что нет, не знаю. Что же это такое? После истории на Миллионной, если где-то винты развинтились... Нет, я так на ходу не соображу. Надо с людьми посоветоваться.

- Хорошо. Я попробую. Не позже, чем на третий день, даже если ничего не найду. Как нам встретиться?

Он протянул мне карточку с телефоном.

- Вот туда позвони, и спроси меня. Они будут знать, зачем ты звонишь. И поторопись; это я тебе без всякой дури говорю – поторопись ты, господа бога ради!

                                      2.  Что делать

Я не пошел домой; постоял у себя на углу, и побрел к набережной, и там - как обычно, от своего моста к Дворцовому. Темная Академия слева за темной водой, темные дома справа, пятна желтых фонарей впереди. Было совсем поздно, люди проходили редко, больше группами, чем в одиночку - пьяный смех, брань, иногда вдруг тихий разговор... Я никак не мог сосредоточиться ни на чем. Ругал Родиона за то, что не добился от него внятного... Один административный испуг; я даже не мог сказать, правильно ли я понял мрачный энтузиазм капитана... Как всегда у них, все несуразно, и все многозначительно. При чем тут театр, и где его строят? Потом я вспомнил, что у меня ведь на самом деле есть кого спросить... Есть у меня наблюдатели... Родион высказал это совершенно прямолинейно. Может быть, он имел в виду... Да, наверняка он имел в виду не просто наблюдателей, а мою именно ситуацию. Контора про меня все знает; это была подсказка. Они всегда у меня за плечом, но я не хочу об этом думать... Я могу туда прямо сейчас пойти, и спросить. Там другое время, там все другое, она может быть сейчас в гроте. Она скорее всего там. По крайней мере, я расскажу ей...

Но тут уже, наконец, я очнулся, и начал соображать. Если я уже все равно хочу рассказать ей, то... Я могу, наверное, попросить ее поучаствовать в этой загадке. Она вне здешнего мира. Я могу оставлять у нее записи о событиях... Газеты. О чем это говорит, если вчера написано одно, а сегодня другое? Бог его знает, о чем это говорит; надо сначала увидеть, что это вообще бывает... Это так просто; надо только приходить и сравнивать. Как я не подумал; наблюдатели в других местах... Капитан, конечно, от своих наблюдателей что-то узнал. Про театр, например. Кому придет в голову спросить? Ему, наверное, пришло. Почему пришло?... Или заметил расхождения в донесениях; никто не сопоставлял, поэтому и не замечали, а он сопоставил... Он что-то знал до того, как сообразил, как ему это проверить. Он сначала убедился, прежде чем дошло до того, чтобы послать ко мне Родиона. Время должно было пройти, недели... За это время они успели планы составить, интригу построить. Какое они мне место отвели в этой интриге? Я даже судить не могу об этом.

И поэтому мне тоже надо быть готовым. Здесь я у всех на глазах; но если я соберусь куда-нибудь по этому делу, надо, чтобы кто-нибудь знал. Что собрался, что отправился. Куда отправился, на сколько... Вот что надо сделать. Надо записать все об этой сегодняшней встрече, и отвезти ей, и оставить там. Ее не тронут; не сунутся даже. Не с ее нынешним статусом, связями. Нет... И газеты. Неважно, что глупо. Это ведь просто о том, что было, факты, какая разница откуда, хоть бы и из газет... Не составлять же перечень вручную... А мне на самом деле надо собираться. Мне надо увидеть капитана. Из первых рук... Станет он со мной разговаривать? Это не он послал Родиона, это ”группа товарищей”... Не важно, захочет ли он разговаривать. Уже все названо, что мне надо было знать. Мне нужно понять, почему капитан сделал это именно так... Может быть, не обязательно с ним. Это может быть место. Почему он именно там велел себя высадить? Я не спросил где. В лесу. Ну, это я узнаю, это не трудно. Он курьеров грабил... По оперативным сводкам... Завтра. Сейчас надо пойти и все записать; собрать все, что надо, и завтра отдать ей.

Это может быть именно место. Надо посмотреть.

                                                *

Утром я разыскал своего контакта в конторе, попросил данных о капитане, место, и все, что еще не слишком закрыто. Около полудня мы встретились. Место оказалось странное. Действительно, леса; не совсем рязанские, но близко; целый район, и большой... Все точки, где у него были операции, ”эксы”, тоже все в том же районе. Не утруждает себя планированием, если есть деньги близко - хватает. Или почему-то ему надо быть в том районе постоянно? Но не везде он эксы делал, где-то просто появился, побыл, и ушел, и больше не возвращался. А где-то, наоборот, появлялся снова и снова, даже без эксов. Посылали туда людей, ждать его. Потеряли они этих людей. Значит, там он выставлял заграждения, куда регулярно ходил. Нужно ему было, чтобы там не мешали. Бросили они это, потому что ничего интересного для них он в тех местах не делал. Там и не было ничего интересного - район такой, что незчем туда ходить, сказал контакт. Тайга глухая, и везде старые лагеря разбросаны. Там этой хозяйственной деятельности было... Надо было людей чем-то занять. И никто потом эти места не культивировал. Поэтому теперь нечего там делать. Там и люди не селились - кому понравится? И не растет там ничего - желтая крапива и сухой плетень, как в песне.

А есть у него какая-нибудь главная база? - спросил я. Где-то же он держит свои запасы, и амуницию? Даже партизаны как-то устраивались с этим... Нет, сказал контакт, сейчас не то время, в лесу базу не спрятать. От немцев – да, можно было, а теперь вертолет прилетит, одна ракета, и все. Он свои запасы по деревням держит, понемногу, тут одно, там другое. Люди там от его милости зависят, им спорить не приходится. Но он, говорят, с ними хорошо обходится, даже помогает...

Да, не иначе как капитан вернуться собирается, готовит себе на подстилку общественное мнение, если до политики у него дойдет. Или просто хочет захватить весь район? И оттуда на Москву, что ли? Может быть; этот капитан уже прославился безумными идеями.

Я вернулся домой, посмотрел в компьютере, как это выглядит со спутника. Глухие места капитан выбрал, по ландшафтам неприглядные. Почему эти? Что там для него? Особенно те, в которые он ”возвращается, и ничего там не делает”. Пять или шесть таких мест, и он посещает их снова и снова.

Я уменьшил разрешение. Вот он, весь его район. Он вытянут с севера на юг; внизу почти до Казани доходит, наверху почти до Печоры. Вятка, Воронеж... Действительно, ссылали туда. Они там еще с начала девятнадцатого века людей держали, и первый Николай, и Александры все. Не Забайкалье, не Вилюйск, куда смертельных врагов помещали; но тоже не хорошие для жизни места. Сюда шли не столько политические, сколько административные... Ага, с Герцена началось... После него еще несколько имен. До революции им там поселение давали, надолго... Даже с должностями, чиновными; не органичивали даже передвижение, только районом... Как у капитана... Герцен, как выпустили, уехал, и не вернулся, в Лондоне поселился... И многие так...

После революции уже разницы не было, везде лагеря... Им много их надо было, а здесь уже база была. В деревнях окрестных тоже потом селили... Имена, имена... Знакомые имена... Господи, что же мне там искать? Капитан-то, может быть, просто дурит, выбрал места, где не так сильно ловить будут, а потом, и правда, в политику, как оппозиционер? Те места одними названиями про оппозицию говорят. Но его прошлое интересует. Насколько далекое прошлое?

                                                *

Наконец, я оторвался от компьютера. Записал, как помнил, встречу с Родионом, и разговор с контактом о капитане. Получилось очень по-разному: то почти литература, а это - отчет областного инспектора казенной палаты. Положил то и другое в большой конверт. Подумал, и написал еще короткую записку – как найти Кудрявого. Если что. Он знает все, что надо обо мне знать. Вот теперь я готов.

                                          3.   Грот

- Здравствуй, - сказал я.

Она подняла голову, посмотрела. Все такая же, все такая; или я не замечаю изменений, или она на самом деле перестала меняться. Но я все еще не могу сказать точно. Надо подождать, дать ей время. Я бываю здесь слишком часто, чтобы судить. Слишком редко, чтобы в конторе сочли это посещениями по личным делам, начали принимать в расчет...

- Ты всегда в этом гроте...

- А где мне еще быть, - она опускает голову, возвращается к своим камешкам.

Говорят, Острова бесконечны. Может быть; по крайней мере, разнообразны. Нашелся и для нее грот, и ручей в нем; вход наполовину спрятан в густых зарослях. Что-то вьющееся заплелось там в высоких кустах: видно, что цветы разные. Это не виноград, конечно, какие-то плющ и хмель, а в тени, где ветки гуще, где прохладно и темновато – мягкий мох у корней и папоротник...

Внутри – большие валуны и россыпь разноцветных камешков всех размеров. Цвета самые кондитерские, особенно утром, когда в грот попадает солнце. Она проводит здесь много времени; раскладывает камешки в мозаику, строит башенки, дороги, небольшие городки. Или сидит у входа на круглом валуне, смотрит на море через арку, где выход на маленький пляж. В солнечные дни блики на волнах переливаются вдали, миллионы мгновенных вспышек, за которыми глаз не успевает следить, видит только колыхание бесконечного мерцания; оно говорит об огромности пространства воды, о глубине, манит и беспокоит.

Какие-то ее вещи лежат здесь; на пляже ее следы повсюду.

- У тебя стало больше свободного времени...

- Да. Он много занимается около дома, с генералом Гоголем...

Она так зовет начальника их охраны: долгополая хламида, перстни на всех пальцах, длинные волосы завиты и расчесаны на прямой пробор. Похож, на самом деле похож. Очень приятный мужик.

- А ты? Кроме камешков?

- Они дают мне делать, что я захочу. Мне пока больше всего нравятся камешки. И еще сидеть, гулять. Разговаривать. Когда ты приходишь. Я еще так часто ему нужна.

- Сколько еще...

- Он говорит – всегда. Я думаю, это так и есть. Не обязательно вместе в доме.  Это все – дом...

Она оборачивается к выходу из грота, обводит неопределенным движением руки кусты, тропинку, рощу... Рука опускается на колено, как будто забывает закончить жест.

- У меня так не было давно. С детства. Я не думаю больше, что времени может не хватить. Что все кончается. Оно теперь все время начинается, каждый день что-нибудь... Что там  в городе?

- Скучаешь?

- Нет, мне никто не мешает поехать. Посмотреть. Но все теперь другое. Не хочу смешивать. Потом… А ты там каждый день... Как я раньше.

- Конечно, - говорю я, - Твой дом так и стоит. Я думаю, никто его уже не тронет, никогда. Забудут о нем. Как о моем забыли. Ты сможешь вернуться туда, когда захочешь, жить там, выходить в город. Никто не обратит внимания...

- Нет, нет, - она хмурится, - Я не хочу. Там... Слишком много всего. Я даже не все помню. Но это – слишком чувствительно... А твой дом где?

- На Галерной, недалеко от площади Труда, в сторону порта.

- Да? И ты там давно?

- Несколько лет. Сильно несколько...

- Через мост от Академии... Это хорошие места. Набережная, бульвар... Только переход этот...

- Да, все время что-нибудь портят. Первую Пятилетку снесли. Я к ней привык.

- Я помню. Ты тогда говорил, что не хочешь больше туда ходить...

- Они все стараются что-нибудь европейское сделать, чтобы благообразнее было. А мне нравится смесь пролетарской архитектуры со старой - напоминает мое школьное время; а эти новые места я не узнаю, как будто я в другом городе.

- Я на Васильевском выросла, - сказала она, - Там теперь тоже все не так.

- Да, - сказал я, - Теперь лучше. Но это не тот город. Скверы устраивают иначе. Здесь должно быть барокко, как в Исаакиевском садике. А они какие-то клумбы делают, почти круглые, как в Стокгольме... Этот театр, который они там собирались построить позади старого Мариинского – ну, тот, как плохо надутый кулек из-под чипсов, серебряный, с блеском на гранях. Или как осинное гнездо. Хорошо, что они его передумали там ставить. На Петроградской он гораздо больше на месте...

- Подожди, - сказала она, подняла руку, чтобы остановить мою болтовню, - Что значит, передумали? Ты говорил, новый театр строят позади старого.

- Нет, они только собирались, но их отговорили, слава богу. На самом деле, зачем им рядом быть, если они совсем разные? Глупо получается. На  Петроградской хорошее место. Там как-то злачно было, индустриально, теперь совсем другое дело. Там этот кулек артистично выглядит. А у старого театра какой-то рынок восстанавливают, там большая торговля будет, и ночная жизнь. Я думаю, они старый театр пока совсем закроют, там надо сцену всю менять; когда балерины прыгают, пыль поднимается...

Она выслушала все это.

- Нет, - сказала она, - Ты говорил, что они строят. Позади старого театра. Уже строят.

Так и есть...

- Я? Говорил? Когда?

- В прошлый раз. Или в позапрошлый.

- Когда это было?

- Время? – переспросила она беззаботно, - Что я могу тебе сказать?

- Да, да. Сейчас. Последний раз - не больше двух недель. И перед тем около того же... И я тогда говорил, что осинное гнездо строят позади старого театра?

- Да. Что скоро заканчивают. Ты говорил, что ходил смотреть, нельзя ли там под эту стройку бомбу подложить, за Пятилетку... Поэтому я помню.

Бомбу? Я? Не помню такого...

- Да, правильно, скоро заканчивают. Но на Петроградской. Я видел. За театром у них сейчас – стоянка. Большая...

Я посмотрел на нее. Она смотрела на меня; серые глаза, спокойное лицо, чуть поднятые скулы...

- Ты меня дразнишь? – спросил я, - Да? Разыгрываешь?

Она умеет это мастерски, мгновенно вжиться в ситуацию; у нее бешеное воображение, и по ней никогда не скажешь. Чем лучше у нее получается, тем потом дольше и веселее она смеется...

Она даже не отвечает на это; она смотрит, и глаза у нее темнеют.

- Может быть, здесь что-то не так?...

И от того, как она это говорит, я чувствую, что мир чуть-чуть проваливается, уходит подо мной. Как лифт. Весь целиком. Неужели капитан не просто так поднимал шум?... Неужели все-таки...

Лицо у нее расслабилось.

- Это ты меня разыгрываешь,- сказала она, - А не я тебя. Я же вижу... Ты не сейчас это первый раз услышал...

- Ладно, - я протянул ей конверт, - Это я тебя не разыгрываю, а провоцирую.  Мне надо знать, не говорил ли я здесь про театр. Потому что я этого не помню. Там на самом деле что-то не так. Я сейчас знаю, что он на Петроградской. Но раньше, получается, я знал другое. Мне нужно с этим разобраться... Я правда говорил раньше, что именно на том месте, за старым?...

Она хмурится.

- Да, говорил. Твоя любимая тема... Что это у тебя здесь?

- Это записи моих разговоров с двумя разными людьми.

- Об этом?

- Да. И еще газета, воскресная, там все, что за неделю было. Глупо, газета как свидетель событий...

- Зачем это мне? – она посмотрела на конверт, - А... Да, понятно. Чтобы тебе разобраться...

- И я еще привезу, потом. Я хотел тебя попросить...

- Конечно, - сказал она, - Пусть будет здесь. Места много.

- И еще...

- Что?

- Я хочу увидеть этого капитана... Про него там написано. Это от него все идет, он первый заметил. Я знаю, где его найти, но... Не знаю, как там получится. Если меня долго не будет... В конверте есть листок, там написано, как найти человека... Мы с ним вместе твоим делом занимались... Тогда еще...

- Моим делом? – она только теперь на самом деле заволновалась, - С мальчиком?

- Да. Когда он у тебя прятался, и мы вас нашли... Там написано...

- Что значит, если долго не будет? Когда ты собираешься вернуться?

- Не знаю. Если ты почувствуешь, что меня слишком долго нет...

- Может быть, поговорить здесь? – сказала она.

- С кем?

- С Гоголем?

- Может быть. Но я не думаю, что их это всерьез заинтересует. Я не спросил... А тебя-то это еще интересует?

Она помолчала. Вздохнула.

- Да, - сказала она, - Еще интересует.

Она достала все бумажки из конверта, перебрала, посмотрела, сунула обратно, подняла глаза.

- Я разберусь, - сказал я.

- Конечно, - ответила она.

Она смотрит на меня, переводит взгляд в мельтешение моря и света у горизонта. А может быть, она как раз поэтому и не меняется? Потому что кто-то крутит круги, и она возвращается и возвращается, и не знает об этом? Нет, нет, что бы ни происходило, даже если кто-то и крутит там – Острова всегда будут отдельно от всего этого. За пределами любых кругов.

Прав был Родион; эта паранойя на самом деле заразительна...

                                      4. Родиона нет

Итак, прошел всего один полный день после того вечера в заведении у Нарвских ворот. По счету Родиона - день первый. На второй утром я уже звонил по тому телефону. Да, сказал голос в телефоне. Мне нужен Родион, сказал я. У нас здесь нет Родиона, сказал телефон; это, наверное, ошибка. Или Родиона на самом деле нет в природе, подумал я. Со вчерашнего дня, может быть. Живет где-то под другим именем, работает продавцом в овощном, и не догадывается... Нет, сказал я, это не ошибка, он мне сам дал этот номер позавчера вечером, и сказал – там будут знать, кто звонит и зачем. Мне нужно с ним встретиться; а если у вас что-то за это время переменилось, то меня это уже не касается. Надо было раньше думать, когда вы его ко мне посылали. А будете отказываться, я пришлю к вам того, от кого вы не откажетесь, не сможете. Лучше уж вам пока со мной...

Я мог так еще долго.

...Подождите минуту, сказали там. Я подождал. Другой голос заговорил со мной, более высокий и официальный. Зачем вам нужен Родион, спросил он... Мы с ним договорились встретиться, сказал я. В течение трех дней. У нас остались не выясненные до конца дела... Я встречусь с вами, если хотите, сказал голос, но я не знаю, о чем он с вами говорил... Я вам расскажу, если хотите, пообещал я... Я пришлю за вами машину, сказал он. Где вас подобрать?

Я все еще помню, сказал я себе, и они не отрицают; значит, за это время колесо еще не поворачивалось. Новая забота – думать, не повернулось ли колесо. Надо очередь занять к специалисту...

Машина привезла меня в какой-то проулок; ненавижу ездить с ними в машине. Между осыпающихся кирпичных стен и пыльных окон, наполовину выбитых, ждал высокий худой человек в черном костюме; редкие светлые волосы, лицо бледное, нездоровое, взгляд поверх головы. Офисный человек. Я вышел. Он протянул руку. Не ради рукопожатия, конечно... Мы стояли на унылом песчаном берегу, рядом с руинами бетонной стены, со сквозными оконными проемами. Он сразу забрал руку. Здесь никто не побеспокоит, сказал он. Хотите  присесть? По-моему он выбрал место, где когда-то шли военные действия, острова занимались и переходили из рук в руки; укрепления строились одной стороной, взрывались другой... Ему не жалко, если я запомню это место, смогу приходить. Это такое место, где ничего для меня интересного не будет.

- Вы хотите закончить свой разговор с Родионом... - он держался отчужденно, не смотрел в лицо, - Но я не знаю, о чем вы говорили. А его здесь нету. И вообще, что бы он ни сказал, это все идет от него, от его воображения, может быть... Ему показалось что-то, это бывает в нашей работе; это не значит, что мы этим занимаемся, или интересуемся... Поэтому, если вы готовы забыть о том разговоре, мы можем считать, что его и не было. 

Показалось? Что он имеет в виду? Родион говорил о том, что показалось капитану. Не ему. История Родиона может быть богаче событиями, чем я думаю. К сожалению, блефовать мне нельзя, разве что чуть-чуть.

- Конечно, конечно, - сказал я, - С капитаном вы тоже так начинали, и где вы оказались теперь? Родион говорил, что его послали ко мне от вас. Значит, не ему одному показалось. И я знаю, - сымпровизировал я, - Что, по крайней мере, последние дни... ничего в этом не изменили.

Он не отозвался на это, только посмотрел на меня искоса. Подержал паузу.

- Для чего же его послали? – спросил он без интереса, - О чем ему с вами разговаривать?

- Вот именно, - поддержал я, - Я точно так же к этому отнесся. Мало ли какие фантазии у людей в органах бывают. С какой стати мне в этом разбираться? Это мы с вами тоже не будем обсуждать. Организационная сторона этой ситуации меня уже не интересует. Речь идет о фактах; он показал мне, где смотреть, и я увидел. Факты есть, и они не оставляют мне выбора. Можете не стараться этим холодом меня оттолкнуть - что я не могу судить о сложных делах вашей организации, и, что они меня не касаются, что Родион - человек с фантазиями. Поздно. Я с вас не слезу. Мне нужен ваш капитан – где он, как его найти, через кого...

Он вздохнул, снова посмотрел на меня косо.

– Я слышал о вас. Вы думаете, ваша искренняя эмоциональная вовлеченность дает вам моральное основание для ваших дел и проектов... Потом упорство начинается. Ваше дело. Я думаю, проблемы надо решать рационально. Не беспокойтесь, мы все сделаем, как нужно. Хорошо сделаем. Лучше вас. Потому что у вас интерес праздный. А у нас практический.

Наверное, он прав; они сделают лучше. У меня интерес праздный. Я верю только в праздный интерес. Практический - всегда для кого-то. Они хотят убрать этого капитана, чтобы не было, или, наоборот, договориться с ним за спиной своего Генерала - мне это безразлично. Они будут гнуть обстоятельства в свою сторону, а мне нужны сами обстоятельства, как они есть, потому что мне интересно, какие они, а не что с ними делать. Это может придти потом. Сейчас мне нужно выкрутить руки этому человеку, заставить его делиться.

- Я знаю, как вы решаете проблемы, - сказал я, - Я сам был вашей проблемой несколько раз. Если вы обо мне слышали, то должны знать, что я вас не оставлю. У вас на руках, может быть, мировой катаклизм, а вы все сделаете, как нужно? И вам дадут делать это рационально... Ну, ей-богу! Вы, кстати, сами-то верите в теорию капитана?

- Нет, - сказал он, глядя в волны, - Не верю. Но заниматься этим все равно нужно. Не теорией, а последствиями.

- Вот именно, - сказал я, - Бесполезно вам этим заниматься, раз вы не верите. Вы не знаете даже, какие точки проверять. А у вас уже есть партия, которая верит. Они капитана поддержат, потому что с ним придет дорогая им и понятная  обстановка. О какой рациональности вы говорите? Вы думаете, у вас есть время заниматься этим проектом, планировать операции, ресурсы под это получать?...

Когда верующие захватят организацию, и Генерала вашего выкинут, вам конец. Вам лучше со мной дело иметь, я их-то гораздо рациональнее. Со мной вам легче будет. Потому что когда те посадят капитана, они будут делать, что он скажет. И тогда ему уже и теория будет не нужна, незачем будет объясняться. Тогда уже он будет прямо по своему чувству действовать. Как он и сейчас уже действует.

- Это безумие, - сказал он, - Но и это уже случалось раньше.

- Да. Потому что это безумие для ваших людей заразительно... Но сейчас еще не поздно. Только надо быстро. Вы не можете быть и там и здесь, вы не знаете, кому верить. Про меня вы точно знаете. Если вы дадите мне капитана, мы построим вокруг него стену, как вокруг аварийного реактора. Бетонную...

- Я допускаю, что мы могли бы вас использовать, - сказал он, - Но с какой стати вам нас спасать? Все, что нам во вред, должно вас радовать.

- Вас спасать?! Нет, это не вас, это я себя хочу спасать. Если мир рухнет, то не только на вашу голову. Поэтому мне надо знать про капитана, даже ценой укрепления вас. Сначала мировой порядок, потом уже вы. Мы чего-то не знаем про мировой порядок.

- Спасибо за предложение помощи, - сказал он, - Но это не реально. Если вы разберетесь, у вас сразу появятся свои приоритеты. Что мы тогда приобретем?

- Конечно, появятся. Но сначала надо разобраться. А до того я вполне надежен. Нам надо договориться. Я лучше ваших оперативников. Вы можете продолжать свои интриги, мне это не нужно знать. И обо мне никому знать не нужно. Я дам вам реальную картину; вы будете знать, к чему готовиться...

- Мы с этим справимся сами, - он вынул руки из карманов, закинул назад локти, короткими движениями несколько раз пригладил концами пальцев верх головы с обеих сторон. Когда-то этот жест, наверное, имел смысл, но не теперь, с тем, что у него на голове оставалось.

- Нет, - сказал я, - Не справитесь. Потому что вы не верите. Вы думаете, тут просто интрига. Нет. Капитан на самом деле что-то почуял, и это надо знать, а вам это знать не дано. Отдайте его мне. Я не хочу его здесь так же, как и вы. Я сделаю за вас то, что вы не сделаете – узнаю, что там на самом деле. Потом мы разойдемся. И я обещаю быть вне политики, пока не узнаю. Если я сказал, что обещаю, я так и сделаю. Дайте мне выход на капитана. Это ваш шанс.

Он опустил руки, и они повисли по сторонам, как будто он забыл о них. Потом он достал свой телефон, не глядя на меня, понажимал кнопки.

- Подождите меня здесь, - сказал он, и я остался один. Как будто его и не было здесь никогда.

Я сел на песок, спиной к бетонной стене. Я был уверен, что это тот тип. Он напоминал мне Инженера, только Инженер был опаснее, он имел дело с людьми. Этот – с бумагами... И Инженер тоньше был. Если они согласятся, сделаю я то, что обещал? Да какая разница! Надо узнать про капитана, это важнее всего. Если можно будет не обманывать, не обману; репутацию иметь полезно...

Он появился с тем же телефоном в руке, посмотрел на него, сложил, убрал в карман.

- Что вы будете делать, если я вам не дам этих данных?

- Что? – переспросил я, не вставая, - Капитана легко найти по оперативным сводкам. Я у вас про короткий путь спрашиваю – через кого зайти, на кого сослаться, чтобы они знали, что я не диверсант, не ликвидатор. Чтобы мне время не тратить. Я все равно его найду, но вам это так не пройдет; если вы мне не помогаете, я ваш враг. И тут я могу много... Прежде всего, шум... Вся контора на вас поднимется. Можно было бы даже только этим заняться, а капитаном - потом. Сказать много чего можно – подите, опровергните... Особенно в этом деле, сейчас, когда у вас паника... Напущу я на вас лозы неотвязные...

Он поморщился. У него было чувство, что никакого арийского сотрудничества со мной не получится, и оно его не обманывало.

- Хорошо, - сказал он, - Мы можем попробовать это, если вы хотите. Что мы теряем? Помогать ему вы не станете... Скорее всего, вся эта история - чьи-то невротические комплексы; вы из этой породы – очень хорошо, повозитесь с ними.

Вот именно, очень хорошо. Убедил я его все-таки? Или у них это было подготовлено – поломаться, а потом согласиться? Чтобы это было все – моя идея, не их, и я им выбора не оставил? Какая разница; главное – до капитана я доберусь.

Он протянул мне прозрачную папку с несколькими листками внутри.

- Тут все, что вам надо. Родиона там же найдете; может быть, это поможет. Он дал вам три дня; но у него самого их не было. Ему пришлось возвращаться обратно...

Обратно? Так он не из конторы пришел ко мне? Прямо от капитана? С его ведома? Нет, раз пришлось его на место вернуть. На обе стороны работает Родион... А этот вот со своей группой его контролировал? Мне надо об этом подумать; я как-то иначе это понимал...

- А, так значит, вы меня и подбросить туда сможете, - сообразил я.

Он снова поморщился. Слишком близко я получаюсь к его операциям.

- Куда туда? Вы же сами говорите – легко найти по сводкам... Я не собираюсь вас внедрять...

- Да ладно вам, – перебил я, - Я не об этом; внедрюсь я прекрасно и без вас. Но что мне, на поезде туда добираться? А потом дорогу от станции расспрашивать? Я там не был никогда. Не слишком я там буду заметный? Еще и вас, чего доброго, скомпрометирую?

- Не надо было связываться, - пробормотал он, повернулся и пошел прочь, - Не надо было! Завтра в десять утра здесь!

- Карту нормальную захватите, - крикнул я ему вслед.

                                                *

Кто же Родиону посоветовал встретиться именно со мной? Мне этот вопрос сразу после разговора не пришел в голову. А напрасно. Он недостаточно меня знает, чтобы самому обо мне вспомнить. Мы с ним в совсем разных кругах вращаемся. Меня, похоже, решили привлечь как независимого консультанта. Там же, откуда засылали Родиона к капитану. Нет там никакой группы в оппозиции к Генералу, вернее, дело совсем не в оппозиции; это он сказал, чтобы я меньше спрашивал. Я в последнее время почти ни с кем не был серьезно связан; поэтому они ко мне пришли? Я-то думал, Родион почему-то меня выбрал... Но его даже в городе не было. Нет, они его специально перебросили сюда, чтобы он со мной встретился, и сразу отправили обратно. Это необычно. И зачем было торопиться? По сути, они хотели срочно поделиться своими оперативными проблемами с оппонентами. Это на самом деле необычно...

Потому что они боятся однажды проснуться с чувством, что погода прекрасная, и у них нет никаких проблем? И поэтому хотят, чтобы хоть кто угодно пришел и напомнил, что проблема стоит у них прямо за спиной?

                                      5.  Воронка

Место, в котором нет ничего, что бы было чем-то лучше ваших ожиданий.

Заросли тонких осин на беспорядочных вырубках, мокрые низины, где редкая новая трава растет сквозь бурую прошлогоднюю, много брошенного поваленного сгнившего леса, грунтовые дороги прямо между деревьев, колеи грязью наружу, где ровнее, где совсем вглубь, и по цвету грязи видно, что вместо хорошей земли один глинистый подзол. А зимой здесь колют дрова и сидят на репе, вспомнил я; счастье, что не зима, но осень уже совсем близко – видно по приглушенному свету неба, всегда серого, в облаках; по холодному ветру, особенно к ночи, с севера, и на тысячи километров нечем его тут ни остановить, ни повернуть, так вдоль Урала и летит с визгливым скрипичным подвыванием, как будто рука ослабшая не держит, и наканифоленный смычек соскальзывает, ползет, едет вниз по струне...

За день я едва успел набрать себе несколько точек недалеко от населенных пунктов – долгие подъезды на автобусах, потом еще брожение по перелескам... Люди в деревнях вели себя как в старых польских и литовских фильмах про войну. Я приближался к местам, где капитан бывал регулярно, которые находились в поле его внимания, и люди здесь все держались похоже. Была в их жизни какая-то постоянная неопределенность, вечное ожидание какой-то опасности. Какой?

Я здесь ни с кем не разговариваю, не задаю вопросов; но с этими ожиданиями автобуса неизвестно, кто тебя видит и запоминает; к концу дня я понял, что на попутке я рискую не больше. Водитель взял меня легко, но никакой общительности не было, про местные дела говорил вяло, боялся. Капитана вообще не упоминал, нечего ему там было со мной обсуждать. Он не мог, как я, ночевать далеко отсюда, совсем в другом месте. Я старался спрашивать только о карте, какая дорога куда. Раньше мне бы понадобилась хорошая легенда специалиста на государственной службе; теперь, слава богу, ничего не нужно объяснять – дела и все. Рано утром я снова обошел свои точки, все на восточной стороне района - оттуда должны меньше ждать. Потом, если понадобится, найду еще. Теперь ожно вызывать Родиона... Метод у них был сложный, через двух посредников, сотовые здесь не работали, но у кого надо были спутниковые...

Около полудня я получил от Родиона место и время встречи. Мало ли какие дела у меня с ним могли быть, но связной посмотрел на меня, как будто я веду себя странно, даже решился головой покачать. Но опять ничего не сказал. Что я делал не так, чего не знал о здешних делах, что знали все?... Еще один автобус, потом километр пешком, и немного в лес по тропинке. Там была избушка, такие используют охотники и разные бродячие люди: чугунная печь, стол, маленькое окошко, инструменты, ведро и фонарь в углу, дрова у стены под навесом. Я не стал сидеть там, отошел под деревья, откуда видно вход.

Родион пришел через несколько минут. На нем были резиновые сапоги, брезентовые штаны и куртка с капюшоном. Он не выглядел счастливым, как и все здесь. Обе руки в карманах, поднял глаза, когда я вышел навстречу, кивнул в сторону двери. Мы зашли внутрь. Он достал из кармана какой-то небольшой прибор, положил на стол, щелкнул, загорелась лампочка.

- Глушилка, - сказал он, и оглядел помещение, - Дурмалаи их делают. Капитан купил контейнер, и всем раздал, чтобы пользовались. Мало ли что.

Я не спросил, кто это дурмалаи; продираться сквозь его фольклор... Бог с ним. Наверное, китайцы, кто еще... Он придвинул к стене чурку, сел, сложил руки на животе. Я перевернул ведро, снял со стены брезентовый дождевик, сложил, бросил сверху, тоже сел.

- Ну что, - сказал он монотонно, без азарта, - Убедился? Насчет театра, что я говорил, и остальное?

- Убедился, - сказал я, - За вычетом того, что вы при капитане состоите.

- Какая разница? Главное-то я все правильно рассказал.

- Будем надеяться. И что теперь?

- Теперь я с тобой могу как с понимающим человеком говорить.

- Я тут пока ничего не понимаю, - сказал я, - Может быть, поговорим в нормальном месте? Там и глушилки не нужны будут...

- Нет, нет, - он выставил перед собой ладонь, пальцы врозь, помотал отрицательно, - Мне нужно здесь быть. Это у меня обычное место встречи, тебя никто не знает... Все законно. И у меня времени мало, час, не больше, а мне надо тебе еще кое-что рассказать... Да, еще вот - если у тебя есть мысли насчет капитана, то ты это оставь. Его увидеть трудно, он это не любит. Я сам его всего один раз видел. И тебе это не нужно. Тебе надо разобраться, что тут делается, если не передумал.

- Нет, не передумал. Так это здесь? А капитан при чем? Он мне нужен только если он знает что-то...

- Нет, ничего он не знает. Я тоже думал... Кроме того, что это место как-то здесь играет. Он сам хочет узнать - как, и он людей засылает, и смотрит, что будет.

- Людей засылает? Каких людей? Где он их берет? Куда засылает?

- Погоди, - сказал Родион, - Ты не спеши; сейчас скажу. Я ему сам этих людей нахожу, и готовлю, в этой избе с ними встречаюсь, как сейчас с тобой, и еще в других местах. Это моя работа здесь. Потому что я сам там был, и вернулся.

- Там? Где это?

- Я не знаю, - сказал он, - Но был где-то, раз вернулся не таким, как ушел...

- Нет, я так ничего не понимаю... – то есть я уже почти все понимал, но нужны были детали, в них все самое главное, -  Давайте с начала начнем. Вы мне сказали, капитан думает, что кто-то прошлую историю меняет, и контора от этого хуже стала работать. Так?

- Да. У него в рапорте так написано.

- И за это его с глаз долой убрали, но не довезли, куда хотели, и он их заставил здесь себя высадить. Именно здесь, где мы сейчас, да?

Он покивал молча, достал из-за пазухи фляжку, отвинтил крышечку и отпил.

- И здесь он весь район под себя подобрал... Однако, организационные способности у него... Это масштабы губернии. Где он столько исполнителей себе нашел? Или это всех к нему послали, как вас?

- Местных он себе забрал, -  сказал Родион неохотно, - Сначала силовую группу, потом через них... Разве это важно...

- Хорошо. Теперь вы говорите, что он людей засылает, и смотрит, что будет. И что вы сами там были, и вернулись. Какая связь? Он вас заслал? Где вы были? Вы там что, прошлую историю для него меняли? Или, наоборот, не давали менять? Или что?

Родион еще отпил, завинтил и спрятал фляжку. Пересел удобнее.

- Если бы было, как ты говоришь, я бы тебя не звал разбираться. Он меня никуда не засылал. Я сам забрел. Но я не знал, что я был где-то. Спроси меня – я скажу, что нигде я не был, ни одного дня не отсутствовал. Но наблюдатели говорят – не здесь, а те, кто меня раньше знал, что со мной что-то сделалось, переменился я. Они мне сказали – ты разговаривать стал, как мужик, раньше такого не было; тебя с такими манерами на операцию нельзя посылать, ты как этот клоун Слава Полунин, в глаза бросаешься... Ты сам меня помнишь, каким встречал раньше?

- Таким же и встречал... Это я как раз и запомнил, манеру эту. Она хорошо запоминается.

- Вот видишь! - сказал он, - Только наблюдатели разницу заметили. Ты знаешь, где. У меня там знакомые были, я с ними встретился, не специально, случайно встретились, когда я отсюда вернулся; они мне и сказали. Остальные, как ты – думали, что всегда я такой был. Я сам так думал, поэтому и наблюдателям не поверил. Стали разбираться, и выходит, что они правду говорят. И не со мной одним что-то по-другому стало, несколько перемен еще нашли, но самое первое было - вот же ж, едрена мать - главный архитектор в городе другой, не тот, что был: тот не получил главного, другой получил, и поэтому театр не стали строить там, где тот главный хотел, а построили, где этому понравилось. Или кто-то ему дал, кто заинтересован был. Ровно когда со мной это было. Понимаешь? Это не во мне совсем дело, это вот для чего меня туда занесло – чтобы другого назначили, и театр в другом месте был. Это примерно как капитан думает...

Я тебе про театр и сказал тогда, чтобы ты проверил. И теперь - видишь, что получается – если театр на другом месте строят, значит, и я где-то был, и другим вернулся. Но я не знаю, что я был где-то, потому что я сам для себя всегда такой был, я-то знаю себя! Но наблюдатели иначе говорят, и тут ничего не поделаешь... Он сморщил лицо, потряс головой, снова расправил лицо, вздохнул и посмотрел на меня.

- И вы считаете, что с вами и с театром – это одно и то же. Почему? Потому что одновременно?

- Да; они разобрались с временами... А как еще? В тот день больше никого тут не было, один я. И это не только театр - еще нашли мелочи. Выходит, правильно капитан думает – в этом месте что-то есть... Запускаешь человека, он попадает куда-то, возвращается, и вот - что-то уже иначе в разных местах.

- Почему обязательно попадать куда-то? Можно просто толкнуть что-то, и все переменится... Как картинки меняются в этой рамке с экраном. Не знаю...

- Тогда бы я сам не переменился, не успел бы. И это же не подмена какая-нибудь – наблюдатели-то меня узнали. Они говорят, во внешности ничего не изменилось. А как заговорил – сразу стало заметно. Как будто пожил где-то и изменился, потому что там жизнь другая...

- Ну, погодите – если это именно здесь что-то, то и местные должны были куда-то забредать, а наблюдатели могли и раньше похожие перемены заметить, да?

Как с театром?

- Нет, раньше такого не замечали.

- Может быть, не знали, что смотреть.

- Да нет, рано или поздно что-нибудь бы заметили. Но от местных ничего такого пока не бывало. За несколько лет ничего не нашли.

- Ну, здравствуйте. Почему же от местных нет, а от вас да? Какая разница?

- Разница, может быть, потому, что я бродил по таким местам, куда местные не ходят. У них тут понятие есть, что по старым лагерям бродить нельзя. Это я тоже после уже узнал. Примета у них такая, что плохое там с ними может быть.

- Выходит, правильная примета... А начальники ваши что? Они же теорию капитана не признают. Генерал запрещает...

- Правильно. Они по-тихому все проверили, и выходит, что до этого дела я сам на операции ходил, а после – уже для этого не гожусь. Испортили меня где-то. Тогда уже нечего было делать, тогда я уже к капитану и подался.

- Так это капитан вас ко мне послал?

- Нет, что ты! - сказал он, даже рукой махнул, - Боже упаси! Капитан про тебя не знает ничего. Зачем ты ему?

Значит, к капитану он подался как двойной агент; легенда у него для этого очень хорошая: он жертва эксперимента. Нашли ему занятие; никакие люди не пропадают. Как в мафии. Снимешь с довольствия – он сразу продаст. Так что там до конца служат; или уже, если не могут служить, просто убирают их.

- Так, - сказал я, - К капитану вы после этого случая подались. Как эксперт, так сказать. Значит, туда, где это случилось, не он вас послал? А как это вышло? И где это было?

Я не стал спрашивать, как он вообще оказался в районе действий капитана с самого начала. Значит, были у него там дела.

- Говорю же, сам забрел. Не спрашивай куда, я не знаю. Я в тот день в разных местах был. У меня список есть. Они потом расследование провели; это все в отчете...

Он порылся в кармане, достал флешку, протянул мне.

- Вот. На, возьми. Только спрячь хорошо. Здесь ее у тебя не должны найти.

- Понятно, - сказал я, - Спрячу. Но тут у вас что-то не сходится. Если вы сами ничего не заметили, пока вам наблюдатели не сказали, и если здесь тоже никто разницы не увидел... Почему вы тогда в город вернулись? С чего? Если вообще никто ничего не заметил...

- Нет, не так было, - он ухмыльнулся, как будто речь шла о его тайных успехах, потер лоб, - Я сам как раз заметил. Но я думал, это со мной что-то... Ну, мало ли, нездоров, может быть... А что я должен был думать? Вот как было... Я как будто проснулся; стою на просеке среди леса, знаю, что снилось хорошее, но вспомнить не могу... Только знаю, что снилось не об этих делах, которыми я тут занимаюсь, а совсем другое...

Он прикрыл глаза, и вспоминал, и эти воспоминания ему нравились...

- Как будто долгий сон был, и там все было по-другому, спокойно, не так как здесь у нас всегда, нервы, и угодить надо... А потом вдруг как водой холодной окатило – мне надо быть где-то, давно уже, а я точно знаю, что я много времени бог знает где провел, ищут меня, и будет мне теперь... Еле отдышался. Потом оказалось – совсем никакого времени не прошло, как пошел утром в девятом часу, так и есть все еще девятый час, это мы потом высчитали. А там я и не знал, ни какое число, ни время, ничего. Года не мог вспомнить. Тогда мне уже совсем худо стало. Потом уже все обратно вернулось, понемногу, где-то через день, наверное.

- Значит, все-таки заметили. А что вы о себе думали, когда вернулись? Помнили, по какому делу вы здесь?

- Да. Помнил, но как-то неуверенно. Это все в отчете есть. Чувство нехорошее... Как будто с памятью что-то. Я думал, с головой у меня; или клещ в тайге укусил, говорят от них бывает... И еще... Может быть, когда вышел, у меня уже не то задание было, как когда вошел. Раз уж я переменился...

Это интересно.

- Как вы можете знать? Те, кто вас посылал, вместе с вами переменились. А наблюдатели не должны были знать.

- Есть у меня соображения об этом; точнее пока не скажу, но имей в виду.

- Ну, в какую сторону хоть?

- В какую? А вот, например, что сначала послали меня сориентироваться насчет ликвидации, – он помолчал, посмотрел на меня, - А после уже, когда вышел – то чтобы договориться. Или наоборот.

То есть перемены могли быть в пользу капитана. Или наоборот. Об этом можно будет на досуге подумать... Или это он повторяет то, что капитану говорил.

- Ну, и после этого капитан, конечно, начал людей посылать по тем же местам, чтобы повторить опыт. Где он их брал, людей этих?

- Местных посылал.

- Много?

- Много.

Вот поэтому и оглядываются они; это и есть их постоянная опасность – капитанова мобилизация. Видно, не все хорошо с ней получалось. Или они не хотели идти туда, где им фольклор не велит ходить – а он им объяснил, что у них выбора нет...

- И что? Получилось что-нибудь похожее?

- Так ведь как сказать... Вот ты его послал сегодня. И вот он уже здесь; откуда ты знаешь, был он где-нибудь, или только в сортир вышел и сразу назад? Он ведь и сам тоже не знает. А по самочувствию судить – они все нервные, как не знаю что. Если бы их сначала наблюдателям показывать, а потом снова...

- Ну так что, капитан не сообразил?

- Сообразил. Но это же надо иметь людей, чтобы они там постоянно были, и к ним приводить... Это целая комиссия получается... Или так не говорят? Ты меня поправляй, если я иногда непонятно говорю; это со мной после того стало.

Он как будто гордится этой новой манерой, как будто с вывертами благороднее.

- И потом... У капитана свои методы есть; он с ними сам разговаривает, если что-то почувствует.

Да, конечно, у капитана на все свой взгляд и своя теория.

- Ну, да. Как он это место почувствовал...

- С местом не совсем просто. Ему эти места подсказали.

- Подсказали? Кто?

- Вот почитаешь документы, увидишь. Там есть совсем старые; еще когда здесь лагеря строили, в двадцатых, тут один человек работал, это от него осталось. Его потом в троцкисты определили, так что... А бумаги потом уже в архиве нашли, и они к капитану попали. Посмотри, я сам их все не читал, но сразу видно, что все то же самое и тогда уже было. Почитай.

- О чем они?

- Там много всего. Сколько людей когда поступило, что с ними стало, все это. И там докладные есть, что не сходится у него. Мы здесь такую же отчетность ведем. И я тебе сразу скажу, у нас тоже не сходится.

- То есть, не все возвращаются?

- Бывает и иначе... Приходят люди, которых не посылали.

- Но вы же говорили, между входом и выходом времени не проходит. Они должны или сразу возвращаться, или... Откуда же эти люди? И куда деваются те, которые не возвращаются?

- Не могу сказать; не знаю. Может быть, ты сумеешь разобраться...

- Ну, хорошо. Так как мне вообще узнать, что тут теперь делается?

- Это просто. Я могу тебя включить в партию с теми, кого засылают; сам все и увидишь. Как будто ты местный...

Я подумал. Хороший ход; только с Родионом нельзя связываться.

- Когда?

- Послезавтра у нас засылка. С утра, часов с восьми, раньше темно. Сбор прямо здесь, около этого дома. Хочешь пойти?

- Да. Только не как местный. Мне не нужно в ваши документы попадать. Я сам к вам присоединюсь как-нибудь.

- Как хочешь. Если бы через нашу отчетность, ты бы мог потом с капитаном увидеться. Ты вроде хотел? А так - вряд ли. Но это мы всегда успеем. Ты пока документы почитай. А когда вернешься... После засылки, то есть, тебе все понятнее будет, тогда еще поговорим, - он поднялся, поразгибал затекшую спину, - Там, кстати, в документах, есть список, что брать с собой, и инструкции разные. Ты их тоже прочитай. Может пригодиться. Это опыт наш...

Понятно. Что со мной заранее говорить - может быть, я из этой засылки и не вернусь.

                                      6.  Через ворота

Старые документы были отсканированы в черно-белом виде с потемневшей машинописи. Они выглядели очень аутентично – бумага темная, как временем потертая; буквы неровные, блеклые, ярче там, где ставили новую ленту, и тогда еще вокруг букв отпечатки самой ленты. Масса рукописных пометок, учетных штампов и номеров - на полях, сверху, снизу, и прямо поверх текста. Из одних архивов в другие... Чтобы сделать такие документы сейчас, нужна была большая работа. Ради чего? Дело с театром было настоящим. Теперь кто-то создавал вокруг него фальшивую историю? Это могло быть, но я пока не видел, для чего.

Документов было много. Зачем мне их дали все? Чтобы я по-настоящему ощутил их подлинность? Ее тут было – как в испорченной рыбе, за версту... От нее некуда было деваться. Мне бы хватило выводов на одной странице. Или не было времени и людей, чтобы заниматься подготовкой выводов для меня? Сгрузили  документы с сревера, и отдали как есть. Или хотели, чтобы такое оставалось впечатление. Я не стал их читать, просто пролистал подряд, останавливался там, где взгляд за что-то цеплялся... У меня от этих документов было ощущение, что их подобрали с колоды мясника, во всем этом - и протянули мне. Особенно из-за их подчеркнутой подлинности. Мне не хотелось окунаться в ту атмосферу. Имена мелькали тут и там. Мандельштам... И другие... Господи...

Я уже и так понял – входило одно количество людей, выходило другое. И все в том районе, где теперь сидел капитан. Даже если речь шла о единицах – они могли быть неизвестно где для всех, но не для органов. У них не могло не сходиться. Они одни знали, кто вошел, кто вышел, что стало... Странно, что до капитана никто не обращал внимания на эти расхождения. Не до счета им было? Других дел у них хватало... Но ведь именно эти люди, и в это как раз время, носились с фантастическими проектами: бессмертие, евгеника, новый человек, ракеты. Тут у них что-то на самом деле происходило, и никто не обратил внимания, не использовал, чтобы возвыситься? Видно, как всегда, полету мысли предавались только руководители, а до них содержание этих документов не дошло. Иначе были бы и краткие сводки с анализом данных и предположениями. Очевидно, автор этих документов тоже мог встретить своего генерала и ту же резолюцию – убрать, вместе с документами. Кто-то решил, что наверх это докладывать не стоит. И пошло оно по архивам. Потом капитан где-то на это все наткнулся.

А на самом деле – о чем говорят эти данные, вся эта статистика чуть ли не за двадцать лет, сначала разрозненная, потом все полнее, все аккуратнее. Тот, кто это собирал, надеялся, что работает не зря... Но почему капитан решил, что именно в прошлом что-то происходило? Ну, пропадают, и появляются тоже. Не много, но постоянно, годами, это видно. Ну, и что, может быть, их инопланетяне похищают, потом что-то с ними делают, и возвращают назад с секретными заданиями? Или просто учет ведется плохо, или кто-то людей для своих целей использует, мало ли какие фантазеры в тех местах работали? Сейчас бы сказали – на органы продают; тогда этого не делали, но могли другое делать. Из одних этих данных капитан не мог построить свою теорию. Было что-то еще. Другие источники и составные части. Здесь о них ничего не было.

Что сами эти люди о себе говорили? Я бы особенно обратил внимание на тех, кто пришел ниоткуда. И что-то об этом есть, то здесь, то там. Как будто пытались с ними разбираться, но никогда не удавалось ничего добиться, потому что они по состоянию своему не годились для выяснений... Да, похоже, с этой категорией у них свои приемы выработались, эмпирические. Они потом с такими уже больше и не возились - убедяться, что некондиционный, и сразу в расход... Обычно их не удавалось идентифицировать... Инопланетяне, конечно, могли бы такую маскировку для своих шпионов устраивать, в расчете, что их будут отпускать за безвредностью, а там... Но если такой план и был, то он у них не сработал. И тогда надо было его оставить. Но люди продолжали появляться, по одному-два в год, а иногда много больше... Нет, инопланетяне – это слишком просто.

Ирония этих данных (бог простит, эта ирония – не о людях) – в том, что если кто где на самом деле побывал и вернулся, то это как раз прошло незамеченным. Как с Родионом. Расхождения в балансах – это аномалии: ушедшие без возврата и пришедшие ниоткуда, только они друг друга и не компенсируют. Именно они указывают на эффект, который иначе никак не был бы виден. Из того, что рассказал Родион про себя, следует... Следует, что тот, кто попал куда-то в этом районе, вернется обратно примерно в то же время, и сам не будет знать, что отсутствовал. Окружающие, которые его знают, тоже не увидят в нем отличий. Если бы не наблюдатели где-то на Островах, никто бы не узнал про Родиона. Как я не знал про театр, пока мне не сказали тоже на Островах. И то, только когда спросил. Все, что происходит, не расчитано на внимание людей. Люди вообще здесь ни при чем. Они служат – как бы это сказать – только сырьем, поводом или причиной для чего-то, запускают что-то... И это что-то выглядит так, как будто... Как будто недавние события заворачивают обратно, и пускают по другой дороге. Которые из них? Сколько? Зачем? Почему для этого нужны люди? Бог знает. Вот театр в другом месте поставили, потому что главным архитектором стал другой. У Родиона манеры изменились. Ради этого, что ли? Что там еще получилось, ради чего стоило все это делать? Кроме капитана, я думаю, никто не проверял. Или проверяли те, кто занимается им теперь, и имеет доступ к наблюдателям. Но как проверишь? Вот я стал на Острова возить газеты, а потом сгружать подряд новости с сайтов, не глядя, и оставлять там такую же флешку, а через неделю привозить новую... Они тоже это делают? Но ведь генерал сказал – закрыть...

Я прочитал историю Родиона, отчет наблюдателей и расследование, которое делали люди капитана (или те, кто Родиона послал к нему). Ничего нового по сравнению с его собственным рассказом, только подробнее. А где документы капитана? Где его рапорт генералу? Обоснование его действий? Ничего нет. Значит, это пока секрет. Капитан делиться не торопится, даже с теми, кто на него работает. Значит, он еще сам не знает, что он ищет, и как это делать. Людей засылает...

Почему он думает, что у пропадающих и появляющихся людей есть связь с прошлым, с изменением прошлого? Это бесполезно спрашивать – у него может быть сколько угодно причин. Эпифания маньяка; или чтение вот этих старых документов навело, мысль ударила в голову... Генерал ничего содержательного в этом не увидел. Капитан мог до сих пор действовать наобум. Но вот история с Родионом - это подарок ему, подсказка – есть что-то, давай, ищи дальше, ты на правильном пути. Театр в другом месте – это и есть изменение прошлого, хоть и очень недалекого. И вот он засылает людей.

А я бы что делал?

Да, здесь вот что интересно. Родиона заслали – театр в другом месте стали строить. Капитану это как зайцу звонок. А не зависят ли результаты от людей? Кого ему надо заслать, чтобы те результаты получались, которых ему надо? Вот Родион меня подговаривает попробовать самому. Знает об этом капитан? Если я пойду, и попаду куда надо, какой будет результат? А если такой, какой капитану не нужен? Родиону, может быть, надо про себя понять, у него личный интерес. А капитан - стал бы рисковать? Или люди, которые меня на капитана вывели? Им-то что надо? У них, может быть, свои задачи. Например, вывести капитана из игры моими руками... Этого они хотят? Поэтому и изображают, что ни за что... Это чтобы уже я – во что бы то ни стало? И вот я здесь. Съест меня капитан – ну, что делать. А вдруг я его?...

Может быть. Но мне-то другое интересно.

Такое чувство, что они все совсем не боятся, что я им главную игру испорчу – влезу, вернусь – а их-то и нет, как не было, торжествует какая-нибудь демократия, все процветает, все счастливы – и некому даже воскликнуть: ах, что же мы наделали! И это только говорит о том, что капитан не знает, а остальные другим озабочены... Или они думают, что от меня в их пользу может перемена получиться? Чего-то я еще не знаю, на чем их зловещий план строится?

Кто все-таки послал Родиона на встречу со мной? И почему? Чего они ждали от этого для себя? Мое шестое чувство мне подсказывает, что если бы был у них такой зловещий план, мне бы уже позвонили и предупредили. Контора много может, но спрятать по-настоящему хитрый план, не говоря о том, чтобы иметь его... Нет, это не их стиль. Мориарти – это не из их рядов человек. Нет...

Надо решаться.

Куда идти? Какие именно места самые перспективные? Я могу пройти по всем местам, где Родион побывал в то утро; они, конечно, там и делают свои засылки. Тут в документах все это есть; но эти места у них, конечно, под наблюдением. И вот я попал, побыл где-то, как Родион. Как он уверяет... Для них это выглядит, как будто я зашел и сразу вышел обратно...  Еще в том ли месте, где зашел? А если в том? И вот я стою, дезориентированный, как было (якобы) с Родионом после возвращения; не очень понимаю, кто я, что тут делаю, и какой год... Хочу я в таком виде встретиться с их наблюдателями? Попасть на интервью к капитану? Боже спаси... В обычное время я от них бы просто ушел, но в таком виде, после выхода... Я не знаю.

Мне надо пробовать тогда, когда их там нет. Сейчас у них все упорядочено, засылки регулярные, и поэтому между – никто там не ходит, я уверен. И  наблюдатели тоже. Так? Спрашивать бесполезно, правды не скажут. Я думаю, именно так.

Местный фольклор говорит – не ходить в ворота. Ворота уже мало где остались хотя бы намеком, все давно растащили. Но местные знают, где они были; опыт научил их избегать этих мест. Поэтому их и гонят туда, в эти ворота. Родион в ворота входил; у него местного страха не было.

Но... Мучает странное соображение, что ворота ни при чем, кроме того, что они удобный символ. Для людей ворота важны... Есть там зло, которое никогда не спит!... Конечно, конечно... Но вот они засылают в эти ворота, одну группу за другой, и ничего не происходит. А Родион, единственный пока - попал.

Может быть, дело не в воротах, а в Родионе, и зло, которое там никогда не спит, именно его приняло, а других не принимает... А это значит, что оно его ждало, и приняло бы где угодно; это не игра, чтобы только в одной точке, и все, а иначе - никак... Это зло не играет. У него какое-то дело.

Посмотрим.

                                                *

Я сделал копию флешки, добавил от себя запись с историей последних дней, впечатления от района, соображения о документах, отчет о встрече с Родионом – как я обычно делаю в последнее время – и отправился к гроту. Но ее не было. Я подождал, потом написал записку о своих планах, свернул из нее треугольный конверт, вложил туда флешку, и придавил камнем у входа в грот.

Здесь не бывает посторонних; это только ее место. Все, что оставлено здесь – это только для нее.

                                                *

Утро было холодное и очень тихое. Над просекой стлался туман; он лежал не высоко, до половины высоты молодых осин и елей, протягивал отростки в сторону избы, почти дотягивался до поленицы под стеной, колыхался и клубился, но в лесу его уже не было.

Я чувствовал себя... Как перед отъездом в пионерский лагерь, с чужими, в такое же холодное сырое утро, когда не понимаешь, зачем ехать, если можно остаться дома, где топится печка, взять книжку... Но невозможно остаться; кто-то тебя провожает, и поэтому вернуться нельзя...

Я смотрел из-за дерева, как Родион инструктирует свою группу, человек семь-восемь; его голос доносился до меня частями, через полосы тишины, когда ветер относил голос, шелестел листьями и шевелил кусты. Доносилась до меня его ритмичная напевность, почти торжественная, как будто они там молились перед важным делом. Потом они все вместе повернулись, и пошли к просеке, Родион впереди, группа за ним. Когда они вошли в туман, я выступил из-за деревьев и пошел за ними вдоль просеки, параллельно, но на расстоянии. Я слышал их голоса и звук шагов; невидимые утки проносились со свистом над головой, с мест ночевки на места кормежки...

Потом они разбрелись, и стало тихо. Я пригнулся за куст, и оттуда переместился в другую точку; у меня было навязчивое чувство, что в тумане около меня может быть еще кто угодно. Рассказы о капитановых специалистах нервировали. Я не мог видеть людей, но мне достаточно было слышать эту тишину, и ждать, не услышу ли я еще что-то, кроме тишины... Прошло около получаса; я услышал голос Родиона, он созывал свою команду. Люди начали перекликаться.

                                                *

- Я даю им время, потом сбор, пересчет, опрос, и отпускаю. Сегодня все на месте. Пока всегда все были на месте. Если кому и показалось что, то он не обязательно скажет, разве что по нему видно, что не в себе, даже и это не значит. Но может потом заговорить...

Мы сидим в избе; люди разошлись, Родион составляет рапорт, на коленях у него разграфленная большая тетрадь в клетку.

- Если кто на самом деле... То для нас это как будто он сразу обратно... – у него свое суеверие, он не называет действия; это уважение к непонятному, чтобы оно тебя не наказало за назойливость, или за фамильярность, - Они начинают вместе, но это может не сразу получиться, так что... Полчаса достаточно, если за полчаса ничего не было, можно домой.

- А потом как с этим театром, - говорю я, – Мы все здесь перескочим, и все равно не узнаем, что перескочили...

Он закрывает тетрадь, убирает ручку, не поднимает глаз.

- Смотри, мое дело отвести, собрать, пересчитать, записать, если что не так, и отвести обратно. Я это делаю три раза в неделю, это у них как на сборы... – он смотрит на меня взглядом скромного исполнителя, не может не придуриваться, -Я у них как сержант; они меня тут все знают.

- А сами вы где зашли, тоже здесь?

- Или здесь, или нет; уже не узнаем; в документах – то, что после стало... Как с театром, ты сам говоришь... У нас пять районов, мы их по очереди пробуем.

- Не бывает таких операций, которые один сержант делает. А если вам подмога понадобится? Если они у вас взбунтуются? Или вражеский десант...

Он ждет, пока я кончу фантазировать, роется в кармане куртки, достает что-то, показывает мне. Простой милицейский свисток, какие в старом кино можно увидеть у регулировщика в белой гимнастерке, белой фуражке. Сзади маленькая петелька для продевания шнурка.

- Инструмент, испытанный врменем, - говорит он с гордостью, - С такими еще околоточные ходили. Потом уже больше в спортивном судействе применялось... Помнишь звук? Так что...

Он поднимается, уталкивает свисток в карман.

Неужели правда? Я бы думал о другом оборудовании... Камеры наблюдения, радары противотуманные, лазеры... Но, может быть, у капитана пока еще материальная база не успела развиться настолько, и обходятся одним Родионом со свистком.

Пути Капитана неисповедимы.

А я сам на что расчитываю? За мной ни оперативной группы, ни аналитической.

По-моему, полагаюсь я на старую добрую силу обстоятельств. Она удивительно работает; мы можем только пробовать подражать.

                                                *

Никаких ворот в моем случае, ни целых, ни ломаных, ни таких, где только крапива вокруг бывших столбов... Я их все обошел по карте Родиона – чтобы нечаянно там не оказаться. Никаких ранних утр, когда все еще спят или невнимательны, или смен караула, когда одни ушли, а другие еще не пришли... Все это будет под наблюдением. У меня все как раз стандартное. Такой ход с моей стороны можно предвидеть, но нельзя предсказать где и когда. Держать ради этого круглосуточных наблюдателей? Где у них столько? Но периметр мне все равно надо пересечь; и я пересек его несколько раз заранее, вчера - чтобы зафиксировать точку, в которую я прибуду, не задевая лучей и радаров... Что я еще могу противопоставить секретным хитростям?

Время послеобеденное, та половина дня, когда люди уже ничего не затевают; моя точка - задний подъезд к группе хозяйственных построек, они еще используются, не заброшены, нет; какие-то склады там у них, машины ходят туда-сюда, часовые бродят, погрузчики ездят... Дождь барабанит по листьям – громче всего по большим лопухам, капли падают с крыши у задней стены, там нет ни тропинок, ни постов, даже окон нет в стене склада... Вот она, моя точка, за стволом сосны, спиной к стене, среди лопухов и нетоптанной травы, которя останется нетоптанной, хотя я уже здесь. Никто ее здесь не косил, под своей тяжестью она ложится в разные стороны беспорядочными кучами. Трава осенняя, не сочная, бессильная. Насекомые уже устроились бог знает где на долгие месяцы, птицы реже показываются... Дождь на дорогу – хорошо; я готов... Я одет в темное; скоро сумерки, меня плохо видно, сливаюсь со стеной. Нужен я вам для чего-нибудь (это к злу, которое не спит)? Ну, вот он я... Жду... Дождь затихает; короткий перерыв – небо все серое. Но вдруг, после минуты тишины, прямо у меня над головой – птица запевает отчетливо, резкой трелью, рассыпается, и после короткой паузы – снова. Дождь молчит, ветер молчит, как будто вздох проходит по кронам наверху... Или порыв ветра, мотающий кусты, как в драматическом кино. Ну...

                                                *

Глухая ночь; слышно, как снаружи шумит ветер. Родион сидит перед столом, задвинутым в тупиковый конец узкого помещения, скорее прохода: всего одно маленькое окошко где-то в середине стены позади него выходит во двор, другой стеной служит задняя сторона печки. Печка греет весь дом, но здесь, в тесноте, от нее особенно тепло. В главную комнату ведет проход между столом и печкой, там висит занавеска из пестрой ткани, такая же ткань на окне, на столе скатерть в клеточку - эти ткани кругом, и рогожные коврики на полу вдоль печки делают закоулок уютным, замыкают тебя в его нагретом воздухе, как под одеялом. Или  внутри воздушного шара.

В этой избе он живет, когда у него дела в этих местах, как сейчас. Он почти не пользуется большой комнатой, сидит здесь за столом, ест тут же, спит на печке, наверху, там тепло ровнее.

Приходится открывать окно, чтобы освежить воздух, но это – неправильно, и он гасит свет, или уходит в большую комнату, сидит там на диване, и снова возвращается, закрывает и занавешивает окно, присаживается обратно к столу...

На столе неяркая лампочка, раскрытый лаптоп, стакан, еда и хлеб на тарелке, россыпь предметов вокруг – коробка с фотографиями и вещами, вилка, флешки, на три четверти заполненный картотечный ящичек. Родион перемещает вещи, то ближе к себе, то на свободные места подальше, чтобы не столкнуть локтем, когда берется за вилку. Он в просторной клетчатой рубашке, рукава завернуты, на левом плече легкая небольшая кобура с пистолетом.

Стакан он берет левой рукой; отпивает часто, но понемногу. Там же под левой рукой и картотека... Отец говорил, лучше пей одну водку, для головы легче... Но это хорошо под разговор, а когда один, для настроения – лучше идет красное, французское, покислее. В отцовские времена такого здесь не было, и это, пожалуй, единственное, в чем он уступил прогрессу, но не потому, что у него другие вкусы, только по причинам практическим. Он чаще работает один, а отец обычно был с людьми. Такими же, как он сам. Когда ты один, легко перебрать; узнаешь это, когда хочется заговорить вслух, а предметы перестают слушаться...

Люди... Отец брал его с собой; с детства он привык к этим людям, знал их лучше всех других, их разговор, манеры, выражения лица. С ними было спокойно, надежно, они все были немного похожи на отца - как родственники... В коробке у него несколько фотографий, оригиналы, которые темнеют со временем. Он уже давно отсканировал все, что у него было, но эти настоящие, можно взять в руки... Вот он, отец, стоит среди сослуживцев, в форме, при оружии. И он, и матушка – оба прожили не слишком долго. Недостаточно долго...

Родион оставляет фотографии, закусывает, подхватывает вилкой заправленный салат, густой, картофельный, хрустит соленым огурцом, нарезанным продольно на четвертинки. Рядом с огурцом маслины в крепком засоле, собственно, он их даже предпочитает... Он придвигает к себе картотеку. В Гугле нет того, что у него в картотеке. Может быть, будет позже...

Отец говорил – когда ты не среди своих, лучше всего полагаться на оружие. Он научил его стрелять, приучил к пистолету, как к части тела, без которой тебе неловко. Матушка работала там же, где отец; занималась документами. С ней он ходил еще тогда, когда для отцовской компании был слишком мал. Есть и эти фотографии, вот он с ней – челка, взгляд исподлобья. Матушка смотрит в объектив; она была крупная, спокойная женщина. Она устраивала его около себя, давала занятие, или просто говорила – поделай что-нибудь сам... Всегда спокойная: все у нее шло, как она хотела, не могло идти иначе... Лет в шесть он открыл тайну ее мира – картотеку. Она объяснила ему, как с ней работают. Он понял. Он сразу понял, что он сам мог бы с этим делать. Это была его первая страсть – карточки... Он только что начал читать и писать. Надписи на карточках были простые, но они волшебно складывались в необозримую систему. В них вообще все было волшебно – и материал, и цвет, и линейки, и то, как на них располагались буквы и знаки, все со своим смыслом и местом. Он потом долго бредил системами и коллекциями, простаивал в библиотечном магазине на Литейном сбоку у прилавка, чтобы не мешать, и смотрел. Какое богатство! Тысячи чистых карточек, упакованные в пачки, обернутые бумажной лентой. Деньги никогда его так не поражали, хотя их упаковывали так же. На деньгах уже все было написано. Ему кружило голову именно то, что карточки были чистые. До изнеможения. Потом это незаметно прошло, превратилось в обычное почтение, и уже так и осталось – ко всякой чистой бумаге, ко всем ее нетронутым запасам. Но он легко вспоминал то чувство. Легкое щекотание в спине у плеч, и позади головы.

Он пробовал перепроверять – его ли это память, или уже другая, которую вынес оттуда... Мало что удалось; но выходило, что история жизни почти не изменилась, больше манеры...

Он поднялся, поймал себя на небольшой неустойчивости... Проветривать, перерыв... Он выключил свет, взял стакан, осторожно снял со стола, тобы не толкнуть что-нибудь, дошел наощупь до окна, развел занавески, открыл... Они там охраняют периметр, конечно, но если кто-то всерьез решит... Эти, которые периметр охраняют, для них они будут никто, и в этом все дело с охраной... С охраной надо быть реалистом...

Он отошел в темноте от окна, осторожно отодвинул занавеску у печки – не запутаться, прошел в темноту большой комнаты, уселся на диван, сполз пониже со стаканом. Кровать у него была в другом конце заднего помещения, хорошая кровать, с периной, с толстым одеялом. Но лучше было спать на печке - там на кирпичах удобное место для стакана.

                                                *

Когда он вспоминал свое детское помешательство на карточках, он думал – не признак ли это, что в нем было что-то, за что его выбрали... Если, конечно, не наоборот – что он стал таким, что это не причина, а результат. В том-то и дело, что это всегда теперь о двух концах, с тех пор как его знесло...

После того, как стало ясно, что он побывал там, и из-за этого даже в мире что-то изменилось, он стал спрашивать себя – кто я? Нет, он не приписывал себе ролей несусветных, никогда не мечтал о них. Отец говорил – мы сами, может быть, и никто, но на нас держится порядок. Он гораздо больше нас. Именно потому, что мы не выставляем себя, не мешаем ему складываться, как ему нужно... У него не все было просто, как у отца. Его занесло в какую-то тайну, и объяснения не было. Уже после возвращения он нашел слово. Я, может быть, страстотерпец, сказал он себе, я сам ничего не складываю, но на мне что-то складывается... Почему мне нельзя знать, что? Разве это помешает? Почему я должен терпеть, и не знать?

И он понемногу нашел ответ и тут – это потому, что я сам определил себе размер, и по нему живу. Мне лучше из него не выходить, не замахиваться на то, что не мое. Я это знаю внутри... Он одобрял теорию Фрейда, чувствовал, верил, что в ней есть правда. Даже к глупостям Юнга испытывал сочувствие... Но однажды он сообразил: я могу узнать о себе – не от себя... Так просто! Мне не обязательно испытывать свое подсознание. Я могу найти того, кто живет иначе, чем я, в другом размере, и послать его туда - посмотреть, и рассказать... Это стало его тайной идеей, его планом.

Потом он узнал, что и Капитан побывал там, в одной из своих инспекций... Не надолго, и назад. Когда увидел ее. Он сказал ему только это - когда выяснилось, что с театром – на самом деле. У них было тогда много разговоров. Он видел, что Капитану они тоже приносят облегчение, как и ему. Всегда легче, когда ты не один, когда кто-то понимает... Когда уже точно знаешь, что не почудилось тебе. Капитан после этого начал строить планы всерьез. Я не могу сам туда, сказал он, мне надо быть здесь, в твердой памяти, поэтому я тогда и вырвался от нее. И качал головой. Чуть-чуть она меня не заманила...

Капитан повторял это снова и снова, не мог забыть. Но сам он никого не видел, ни обольстительных женщин, ни вообще никого и ничего. Просто ушел в лес, и вернулся – другим человеком. Но он никогда ничего не утверждал прямо. Если Капитану надо было, чтобы у них все было похоже, пусть так. Может быть, и был кто-то, он не уверен, он и себя-то не помнит, каким был раньше, каким его все знали. А теперь остались всего один-два человека, и те не из близких... Вы не пошли туда надолго, говорил он Капитану, поэтому сохранили память, а я свою – совсем потерял... Но иногда мне кажется... Или во сне бывает... И он мог говорить то, что тому хотелось слышать.

С Капитаном он не мог быть до конца откровенным, это служба. Он знал от отца - начальству нужно помогать, потакать, быть лояльным, но не раскрывать всех своих личных дел – обязательно используют. И это ничего, это так и должно быть; когда у него появились свои подчиненные, он получил то же самое право и власть над ними...

Они с Капитаном теперь как два попа одной религии. Они делают общее дело. Для того, что больше их, для порядка, который сам себя складывает, если ему помогать. Он всей душой за это. Но он все равно должен узнать о себе лично. Почему он? Для чего его выбрали? И кто? Если не он сам, кто станет в этом разбираться?

Он уговаривал Капитана – попробовать использовать для их опытов не простых людей, а кого-то из более заметных фигур. Тем более, что с местными ничего не получалось; несколько человек не вернулось, но ведь кто знает, может, сбежали совсем от греха, со страху. Время шло, а результатов не было. Капитан был против. Это значило – раскрыться, а у него был плохой опыт с раскрытием, в своих же органах. Но нет худа без добра... Отец говорил это иначе, про бобра, он не понимал, когда был маленький. Потом понял...

Бобра надо было завлечь. Он был уверен, что выбрал его правильно. Капитан сомневался. Но он уговорил. У него был личный интерес именно к этому бобру. Он долго перебирал свою картотеку, сидел ночами и старался представить себе, как каждый кандидат поведет себя, как будет реагировать. У него были к этому способности, он знал.

Он был уверен, что выбрал правильно. И разговор был правильный... Все реакции были, как он себе и представлял. С Сыщиком – так он его для себя назвал, еще для картотеки, по занятиям его - он позволил себе разговаривать откровеннее, чем с Капитаном. Гораздо откровеннее. Он давно усвоил – можешь говорить что хочешь, важны твои результаты, а не то, что ты говоришь, никто не сможет использовать это против тебя, это не пропаганда, а оперативная работа.

Очень важно было убедить, испугать, передать настоящее. Он нигде не соврал, что сам чувствовал, то и сказал. Он видел, что подействовало. Как будто он сам послал его, сказал ему без слов – пойди туда и узнай про меня. Может быть, тебе скажут, если мне самому не сочли нужным.

И теперь еще, когда у него свободный вечер – он сидит со своей картотекой, со своими вещами, с бутылкой французского красного для настроения, потому что рано или поздно что-то приходит в голову, что не приходило раньше.

Почему никто из местных не попадает туда? А если попадает, то почему не возвращается? Почему Капитану явилась она, а ему нет? Он все заносит в свою картотеку, ищет связи... Любая задача должна поддаваться усилиям человека. Потому что и сами задачи крутятся вокруг людей, а фрейдизм – это не о задачах, а о том, как людям к ним подступаться, как искать – а то оно бы все вообще решалось одной математикой... Нет, ему и фрейдизм нравится потому, что это ближе - отцу бы в голову такое не пришло – к религии ближе; и видится он себе как фигура этой религии, не святой, конечно, он слишком скромен для этого, но страстотерпец, не меньше... Для него это все сливается - фигуры религии, чины и ранги иерархии, служение земному через метафизическое и наоборот...

Ему откровение нужно, просветление, и он готов искать оракула где угодно, пусть хоть Сыщик этот...

                                       3-й цикл

                                        7.  Туда

Тихо и тепло, джентльмены в читальных секциях, разделенные перегородками длинные столы; служитель неслышно проходит ковровой дорожкой через центр зала...

Что он читал тогда? Он так и не мог потом вспомнить. Что-то религиозное? Социальное? Он тогда читал подряд. Он задумался, смотрел в угол, где перегородка встречалась с задней стенкой, где от матового зеленого абажура в полумраке делалось мягкое мерцание; и там, в этом мерцании, он вдруг понял, на него смотрело лицо... Он не испугался; эти глаза... Нельзя было испугаться, можно было только хотеть, чтобы эти глаза смотрели еще и еще... И он уже видел ее, давно, мальчиком, маленьким. Но тогда она, наверное, поняла, что еще рано, и ушла, он не мог ее остановить. А теперь... Нельзя было рассказать словами то, что говорили ему эти глаза. Он и не рассказал, обошелся упоминанием о необыкновенной красоте... Разве в красоте дело? Конечно, она показалась ему необыкновенно красивой, но это потому только, что он не знал другого определения. Он хорошо усвоил Канта: наши чувства навязывают нам форму восприятия; не нужно об этом задумываться... Как еще можно было объяснить эту близость, которая заполняла его? Федор Достоевский понял... Ну, он один такой, он только душу и видит, а человек для него - дополнение, актер, исполнитель ее пьесы...

Он узнал, что у него есть душа, без всяких сомнений. Тепло затопило ее целиком, очертило место ее расположения; раньше он знал только легкие касания то тут, то там... А теперь... Сначала горячо, потом нестерпимо... Физически он не справлялся с этим... Поезжай в Египет, сказала она, там встретимся... Она знала, что больше уже нельзя, и она ушла, лицо растворилось, но глаза... Он поднялся, не посмотрел вокруг, не оглянулся, оставил все как было; через неделю был в Александрии. Он потом сказал – в Каире, выдумал соседей по гостинице, нападение разбойников в пустыне, романтический сюжет... Он не мог сказать, как было на самом деле. Если бы это было просто нервное, какая-нибудь особенность, которая светскому человеку только придает пикантность – но тут был ожог души: когда он вспоминал, он начинал хохотать этим особым смехом, пугал людей, этот смех стал его отличительным знаком... Бог с ним. Наверное, он все-таки смотрел в ее глаза на пол-секунды больше, чем было можно. На четверть секунды... Он тосковал по ней, запойно.

В Александрии она не показалась, только говорила. Он нужен был ей здоровым, вменяемым. Но даже и голос... Не забывай меня, сказала она в конце. Тогда с ним и случился в первый раз припадок этого хохота. Ночью, в темной, холодной пустыне. Конечно, как на зло, случились там бедуины. Как они его не убили? Наверное, кому-то пришло в голову про дервишей, могли они их видеть там? Это  было в их стиле – ночью, в черной фрачной паре, фалды по ветру, и в черном высоком цилиндре. Только дервиш мог одеться так несуразно. Они вывели его на дорогу, указали направление. Он их не запомнил. Ночь была прекрасна, воздух – тонкий раствор божественной субстанции, звезды были не страшные, из-за нее он был среди них, как в большом доме, но своем, знакомом. Звезды были там его мебелью...

Платон знал ее. Прямое солнце сжигает. Это он о ней сказал; он и это знал. Он ревновал к Платону, как бешеный... Конечно, сжигает. Ну и что? Да лучше бы он тогда смотрел в ее глаза до конца, пока душа не сгорела; а потом чтобы больше ничего не было. Но ей нужно было что-то от него; она сказала – никто больше не сможет. И он взялся служить – какая разница, что за повод – хоть какой. Он благословлял свою способность, из-за которой он ей понадобился. Он думал – что сделать, чтобы вызвать ее снова... Строил заговоры, планы. Но она знала лучше. Он больше ее не видел, только иногда разговоры во сне, из темноты, голос, но не лик, нет. Она велела называть себя Софией. Сказала, что слышит его и так. Да, и еще эта переписка. Она писала его рукой, когда он думал о другом. Он научился делать это, разъединять связь ума и механики тела... Даже почерк был другой. Она ли это писала, или он так хотел, что впадал в это сам, ради этих строчек от ее имени? Как быть к ней ближе? Он понимал - телесность является основной преградой. Но что было поделать? Его миссия нуждалась в телесности. Она потому и обратилась к нему, что не могла сама. Он старался смотреть на дело практически, но душа... Душа не хотела ничего знать. Он смеялся, своим особым смехом, и работал. То, что она ему открыла, стоило работы. И у него было все, что нужно, чтобы эту работу сделать. Он говорил себе – по делам тебе будет и награда. Верил ли он на самом деле, что будет?

И все-таки награда пришла. Однажды ночью она сказала – сделано, получилось. Он промолчал; она и так знает, о чем он хотел спросить. Скоро, сказал она, и указала, где ему следует быть. Скоро, - но прошло больше года после того, как он переехал, чтобы быть ближе. Да, больше года, хотя теперь это уже было неважно... Телесность таяла. Странно... В тот день он был в оранжерее, в кресле, смотрел в темноту густых зарослей, они шевелились от вечернего ветра... Иди в эту дверь, сказала она, и он понял, что это все, что время пришло, что он дождался. А Платон-то как? - его последняя осознаная мысль, перед тем, как он ступил на дорожку за дверью, шагнул к темным кустам.

                                                *

Теперь и ты знаешь обо мне, сказала она. Ты у меня... На самом деле были произнесены слова? И когда, давно ли? Трудно сказать... Несомненным было только счастливое чувство понимания. Он улыбался, стоя на пустой улице, оглядывая деревянные мостовые, фасады домов, тоже большей частью деревянные... Резные наличники, занавески в окнах, мелкие цветы под заборами, пыльные лстья, палисады, ворота... Желтый песок. Много... Он сделал шаг, еще один, пошел, стараясь держаться мостовой... Это было не просто; он забывал смотреть, куда идет, шел, как несло – не глядя... Он старался, как пьяный старается, чтобы удержаться на своей дороге... Вот они, мостки... Такие же были на другой стороне. Песок на середине улицы, где проезжая часть. Пучки  травы между колеями, там бродили куры, и голуби...

Ему нравилось это место... Чем? Бог весть. Здесь хорошо... Сельская простота, может быть. Было тепло, тихо, лето; очень высокое небо, какое бывает только над обширными плоскими частями земли... Но это если удаляться в сторону от реки; а она там, он знал -  под обрывом, где спуск... Еще другие улицы идут туда, там площадь, рынок, большой собор. Несколько соборов. Там еще все будет, потом, сейчас - к себе... И он знал дорогу! Чуть дальше, в проулок, и в другой, а там калитка, тропинка вдоль забора в глубину тихого сада. Там дом стоит, отступая от улицы в этот сад, густой, живой. Дверь не заперта.

Лабиринт комнат внизу, чужих, туда даже заглядывать не нужно... А вот там, наверху, по пути на чердак, одна пустая - пол недавно покрашен, запах краски еще силен, стены оклеены бумагой, а кое-где газетами, кресло перед окном, на теплом полу книги и журналы стопками и так... Рулоны обоев у стен, их запах и запах книжных переплетов... Пятна солнца на полу, на подоконнике... Внизу, под большой сиренью - сумрачно, сыро, запах земли... Стволы и кроны высоко... Птицы...

                                      8.  Нимфа поднялась

Нимфа вернулась к гроту. У входа лежала, прижатая камнем, треугольником свернутая записка. Так делают, когда нет конверта – в походе, в больнице. Она наклонилась; в глаза ей бросились осколки солнца, бесконечно отраженные от морской глади через овал выхода из грота на той стороне. Море было спокойное, и блии над поверностью скрывали настоящий цвет воды, превращали ее во что-то сияющее, без деталей. Отчетливыми были только высокие разрозненные стебли соломенного цвета, ближе, сразу за выходом; ветер проходил сквозь их невесомые колосья, узкие сухие листья, и они только слегка покачивались.

В записке был и еще один маленький пластиковый кусочек с металлическим выступом – он приносил их ей на хранение. Он принес и прибор, тоже совсем небольшой, куда они вставлялись, но она их не читала, складывала в неглубокую керамическую чашу, которую держала в темном углу грота сразу за входом. Они были там в полной сохранности. Прибор лежал там же.

Записка говорила, что он уходит по делу, из-за которого он и держал здесь эти пластиковые кусочки. Он напоминал, что если его долго не будет, то... Да, она помнила, они так договаривались; сложность была только в том, что она никогда не знала, давно ли он был у нее в последний раз – времени здесь, если попросту сказать, не было. Она справлялась с этим затруднением: шла к генералу Гоголю, или к своему мальчику – они знали. Мальчик – она все меньше думала о нем как о ребенке, он вырос, и становился все подвижнее, вытягивался, делался такой аппетитный, она не могла подобрать слова лучше – он ей нравился; глаза все больше человеческие, только... Он был совсем не такой, как она. И ей это не мешало. Ему тоже. Их связь держалась не на общности устройства, а на том, что они были одним целым, как... Как кентавр? Мало ли какие есть чудовища; они и были одним из таких.

                                                *

Сначала он всегда подходил приласкаться; стоял, прислонившись головой к плечу, или, сидя – к коленям. Ее бесконечно утешало, что он так хорошо защищен, что за него почти не приходится бояться; чем дальше, тем меньше.

- Тот человек, - сказала она, - Который нашел тебя, когда ты у меня прятался, помнишь...

- Сыщик? - сказал он.

- Что это за имя такое!

- Его так называют. Не те, с кем он нас искал. Те совсем никак, они с ним говорили, не о нем. Какое-то имя нужно.

- Да. Пусть такое. Где он сейчас? Он был у меня здесь. Что с ним стало с тех пор?

Иногда ей казалось, что он знает обо всех людях, о ком ни спроси, как будто он с ними одно, со всеми сразу. Нет, наверное, все-таки не со всеми. Наверное, с теми, кто имеет к нему отношение. Она не знала точно, сколько таких, кроме нее. Про себя она знала несомнено. На самом деле она знала, что они одно.

- Его нет, - отозвался он, как всегда ровно, безмятежно. Этому она как раз не придавала значения...

- Что значит - нет? Где-то же он есть. Мне надо знать, где.

- Нет, - сказал он, - Сейчас его нет нигде. Он уже умер. Давно... – он прикрыл глаза, задумался, искал слова, - Твой отец еще не родился тогда.

Холод прошел у нее вдоль спины.

- Что ты говоришь! Ты сам видел его... Совсем недавно...

- Ты не понимаешь, - сказал он, - Это был... Это был он другой. Я не знаю, как это сказать.

- Да, я не понимаю, - сказала она, - Пусть другой; но он еще будет здесь? Он сможет сюда придти?

- Нет, - он покачал головой, - Сам не сможет.

- Тогда я пойду за ним, - сказала она, - Я смогу его найти? Как? И где?

- Конечно, сможешь, - сказал он тихо, потерся о ее плечо, - Только... Мне нужно, чтобы это было недолго, - он вздохнул, - Ладно. Я буду с тобой.

- Ты пойдешь за ним со мной? – переспросила она.

- Нет, - он засмеялся, - Не пойду. Я только буду с тобой. Не все время, но буду.

Он сделал шаг от нее, помедлил.

- Ты ведь знаешь, когда я с тобой? – он наклонил голову, смотрел на нее, ждал ответа.

Она кивнула.

- Ну, пока, - сказал он, повернулся, и побежал. Легко, как людям не дано бегать.

                                                *

Она постояла перед портретом отца – старая фотография, увеличенная, сколько было можно, и вставленная в рамку. Ей не хотелось обходить квартиру, даже оглядываться в комнате; она смотрела на него, но он смотрел в сторону: изыск фотографа, который считал себя портретистом – задумчивость должна была подчеркнуть интеллигентность. Она бы хотела, чтобы он смотрел ей в глаза, но ничего не поделаешь. Интеллигентность была важнее для фотографа, и она побеждала...

Мальчик недаром упомянул их рядом, одного, и потом другого; он ничего не делает случайно. Мир для него завязан по-другому, теснее, он слышит эти связи даже когда не думает о них. Когда он это сказал, она поняла, что это так и есть, они оба на самом деле связаны с ней, и между собой через нее, то же родство... Вот, сказала она себе, - я должна ему, но не просто, а как была бы должна своему отцу. Он тогда поставил за нее свою жизнь, как мог бы сделать только кто-то из семьи. Пусть даже он сделал это по капризу, или в азарте игры.

Странная мысль. Отец умер рано; ей не было двадцати. Она долго боялась, что у нее может быть такая же болезнь, она спешила из-за этого, старалась работать лучше... Потом это прошло, забылось, стерлось, у нее давно уже не было этого чувства. Теперь она вспомнила его. Я не могу сделать для него меньше, чем он делал для меня... Она повернулась, вышла из комнаты. Она еще вернется сюда, к нему, но потом. Не сейчас.

                                                *

Она позвонила в дверь так, как он ее научил. Долго ждала; неужели нет? Этого не должно было быть. Она знала признаки, и они все были на месте. Потом вдруг быстрые шаги; дверь отворилась. Большой человек, широкие плечи, густая шевелюра, борода. Полоса света, полоса мрака - он выдвинулся оттуда, вперед, по плечи в свет, заглянул за ее спину, как будто ждал увидеть кого-то еще, кто мог знать правильный звонок. Не она же...

- Здравствуйте, - сказала она; это мог быть только он, все сходилось.

- Вы ко мне? – переспросил он. Он теперь смотрел на нее.

- Меня научили, - сказала она, - Человек, который хорошо вас знает. Вы Кудрявый, правильно? Его называют Сыщик. В том числе. Он работал с вами.

Он отступил от двери назад, в полосу темноты в прихожей.

- Заходите, - сказал он оттуда, зажег свет. Обозначились стены, зеркало, в которм стоял блеклый сухой букет где-то там, на еще одной поверхности в другом помещении, в ромбически искаженном куске пространства – отчетливая картина откуда-то из истории искусств, окатила и схлынула.

Большая прихожая, несколько дверей в квартиру, тишина.

- Давайте пальто, - сказал он, - У меня редко бывают романтические приключения, визиты незнакомых дам... Чаю хотите? Пойдемте... Поговорим.

Он пошел впереди нее по коридору. Комната... кабинет... Много книг, высоко, к потолку. Овальный стол, кресла; небольшой столик у стены, не то стеклянный шкафчик. Он откинул со щелчком переднюю стенку, достал две чашки, поставил на стол, остановился перед ней. Она ждала.

- Я не знаю никого, кого называют Сыщик, - сказал он, - Никогда не знал, и тем более не работал.

Они смотрели друг на друга. Потом она села в кресло, пересела глубже, устроила вокруг себя края юбки.

- Но ведь так и должно быть, - сказала она ему из кресла, высоко поднимая к нему лицо, - Правда? Наверное. Так и должно быть!

Он пожал плечами, улыбнулся еле-еле.

- Если вы так говорите. Сейчас принесу чайник. Может быть, книжки какие-то полистаете? Я, когда дома, больше всего читаю, - он обвел жестом руки громаду полок за спиной, - Посмотрите, может быть, что-то интересное попадется. Я скоро.

Когда он вернулся с большим чайником, она перелистывала книгу стихов. Он заглянул сбоку через ее локоть.

- Вот видите, нашлось... Любите стихи?

- Люблю. Давно не читала, почти ничего. Гранки с иллюстрациями только... – она отложила книгу на стол, не глядя.

Он сел, взял свою чашку, отпил.

- Вот здесь печенье, - сказал он, - Довольно легкое. Так что с этим Сыщиком? И кто вы? Как чай?

- Спасибо, все хорошо... Он говорил мне, что это вы научили его, как меня называть. Нимфа...

Он наклонил голову, смотрел на нее.

- Дело о пропавшем ребенке. Помните?

- О, да, - сказал он, нахмурился, - Он спрятался, мы его нашли. Мой человек его нашел. Но вы-то какое отношение...

- Он у меня спрятался...

- Нет, - сказал Кудрявый, покачал головой, - Тут у вас информация неточная. А откуда вы вообще знаете об этом деле? О нем мало кто знает.

- Сейчас, - она даже вперед подалась, - Я сейчас скажу. Разберемся. У кого он спрятался в вашей версии?.. Не беспокойтесь, все будет хорошо. И потом – это ведь уже давно было. Скажите мне.

- В моей версии? А вы можете другую предложить?... Хорошо бы было – если ваша кончается хорошо. Моя – нет. Он спрятался у сторожа... В том месте был сторож. Вижу, вы в курсе... Прожил у него месяц. Больше сторож не выдержал. Тогда мы его и нашли, иначе было не подступиться. Ребенок остался один. Ему пришлось раскрыться, там была битва желающих его забрать. Он ее немного повернул, куда ему было надо. Для него все обошлось. Для моего человека – не обошлось. Я не смог его вытащить, там слишком большие игроки были.

Она молчала, качала головой. Потом закрыла глаза, посидела так - и вдруг улыбнулась.

- Конечно, - сказала она.

- Что?

- Сторож – это не должно быть так... – она опять покачала головой, - Но ведь эта версия недавняя, и тоже, конечно, не окончательная. Черновая... Их, может быть, еще много будет, и не все плохие. А главное – новая сотрет старую. Насовсем.

- Сотрет? Дай бог. А почему вы об этом знаете? О ребенке, о стороже? И что это все значит - о версиях?...

Она только махнула рукой.

- Я знаю свою; она хорошо кончается. В ней ваш человек – Сыщик, а я в ней – Нимфа. Сторож остается в стороне, потому что ребенок прячется у меня. Ваша версия для вас пришла вместо моей из-за того, чем сейчас Сыщик занимается. Потом еще версии будут – и хорошие, и плохие. Бог с ними. Мне нужно его найти. Вытащить... Я для этого здесь - чтобы вы мне с этим помогли.

- И... Я это буду делать – почему?... И как?

Она опять подалась вперед в своем кресле.

- Потому что ему, кроме вас, не к кому было... Кстати, вы знаете, где новый Мариинский театр строят?

Кудрявый удивился.

- Я давно с дамами по-настоящему... Отвык... Манера разговора... Сейчас... – он потряс головой, - Что такое новый Мариинский?

- Старый совсем старый стал, поэтому строят новую сцену, а старый – ставят на ремонт. Где? Где новый? В вашей версии...

- Никогда про такое не слышал. Новая сцена? – он покачал головой, - По-моему, так на старой и играют, никаких новых не строят. А в вашей?

- Неважно. Еще построят где-нибудь. Мы с вами не этим занимаемся. Мне тоже надо было проверить про вас... Вы хотите про меня знать? Дайте руку!

- Ладонью кверху?

Она не отозвалась на это, схватила протянутую руку, встряхнула, заставила положить на стол, сжала в обеих своих, замерла, не сводя с него глаз.

Лицо у него напряглось, потом глаза опустели, всего на несколько секунд, опять сфокусировались, и лицо опало.

- Ого, - сказал он устало, забрал руку, потер другой, еще и еще, - Верительные грамоты у вас... Не дай бог.

- Ничего, - сказала она, - Зато объясняться не надо.

- Хорошо. Объясняться не будем, - тут он вдруг просветлел, - Так если разные версии – это на самом деле, то значит и правда - завтра все уже может быть иначе... Лучше... И вообще, какая-то легкость во всем... Каждый день другое... Как ”День сурка” наоборот. Новый Мариинский, говорите? Может быть, и Первую Пятилетку не сломают...

- Я рада, что у вас есть мечта. А мне надо Сыщика найти. Он тоже все Пятилетку жалел... Как мне его искать?

- Почему его искать надо? Может быть, он и сам придет?

- Нет, не придет. Там останется, до конца. А главное, пока я здесь, новая версия может наступить, и я его забуду, как вы. И тогда уже никто его не вытащит.

- Ну, не думаю, - сказал Кудрявый, - Вам есть кому напомнить, - он снова потер руку, - А почему именно вам надо его вытаскивать?

- Потому что... – она вздохнула, - Я вот вам напомнила, но вам это все равно безразлично. А ведь он вам не чужой был... В моей версии, конечно.

- А вам?

- Если бы не он, со мной бы было то, что со сторожем в вашей версии, - сказала она, - По-моему, вам это не понравилось.

Он пожал плечами.

- Мне трудно судить о том, где следует быть вашей лояльности. Я бы на вашем месте затруднился. Кажется, у вас это все очень гармонично устроилось. Не мне судить... Давайте лучше о вашей задаче. Где искать. Вы говорите, он сейчас...

- Я знаю, откуда он начал. Но где он сейчас – не знает никто. Кроме того, что это было давно. Очень давно. Он где-то там... Это вообще не сейчас.

- Да. Я так и понял... Вам нужен специалист. Я не против вам помочь; и вы говорите, мы в вашей версии с ним вместе работали. Забавно... Но сначала надо узнать... Тут нужен опыт больше моего. Я вас отведу к человеку, который... Который может много. Если и он не сможет... Но это было бы странно... Дайте подумать, как нам это лучше сделать... У вас чай остыл. Хотите свежего?

- Спасибо, - сказала она, - Пусть будет как есть.

                                                *

Стоя на лестничной площадке, в полутьме, запирая ключем дверь, он спросил через плечо:

- Этот Сыщик... Вы говорите, он со мной работал. Я много с кем работал. Что-нибудь еще он рассказывал? Что-нибудь еще, что между нами было?

- Он мало расказывал, - отозвалась она, - А я, может быть, не очень запоминала. Я только помню – вы делали трансмогрификацию... И место ему нашли, где он жил, на Галерной, через мост от Академии... Столько времени – совсем рядом...

- Транс... что? – переспросил он, - Знакомое слово. Где я его слышал? Что оно значит?

- Вы делали, - сказала она, - Вам виднее.

Он вздохнул.

- Вы только позвонили в дверь - я уже знал, что будет что-нибудь такое. Честное слово, ей-богу. Давайте руку. Только без фокусов, мне работать надо.

                             9.  Ссылка. Административные проблемы

                                                          ”Позвольте представиться”, сказал мой попутчик без                                                                           улыбки, ”Моя  фамилия N”. Мы разговорились.                                                                                Ночь пролетела незметно...

                                                          В.Набоков

Вечером... Бродил по улицам; где смех и музыка из окон. Большие окна, хоть и не бальные залы, но все-таки... И там за углом, и еще... А дальше – тихо, темно, мещанские дома... Время собраний, визитов, не утренних, по делам – вечерних, светских. Кто-то даже в карете... Но это, конечно, знак ранга, не средство... Князь, местная фигура... Пешие идут, по мосткам по этим, переговариваются, смеются... Небо бархатное, звезды, река угадывается под обрывом, где съезд вниз уходит, где купола луной посеребренные. Пора идти, не дай бог, ступишь не туда в темноте, куда потом в виде непрезентабельном... Вот, и еще кто-то пробирается, из темноты навстречу, но это как будто не в ту сторону...

Добрый вечер... Останавливается не дойдя; лица не видно, только силуэт... Не имею чести, кажется... Ничего, ничего, это потом, мы с вами еще будем встречаться, вы торопитесь, вас ждут уже, вы из столицы, ничего что ссыльный. Это романтично... Ссыльных здесь много было, и будет много. А ведь вы совсем мальчик... Знаете ли вы, что вы здесь не впервые?... Какая ночь хорошая...

Повернулся, и обратно, быстро, бегом почти. Хотел за ним, но куда – в темноте тут голову свернешь...

                                                *

И вдруг среди дня, снова... Навещал по делам купеческим, фискальным, людей, занятых сбором цифр для отчетов наверх; контора в верхней части города, где лабазы, склады, лабиринт стен бревенчатых... Вышел, оглянулся в поисках трактира, какого-нибудь места, где можно перекусить. Немецкая кухмистерская здесь едва ли найдется...

Стоит у стены, смотрит, как будто на ту сторону реки... Здравствуйте... Голос как будто тот. Лицо... Ничего такого, что можно бы было запомнить... Одет как-то несуразно, как будто бросил переодевание посредине, так и пошел из дому... Мы с вами встречались?... А? Может быть, но это неважно... Кто вы? Вздрогнул, обернулся, посмотрел... В глазах непонимание, как будто разбудили. Зачем вам, я не для того... Спохватился, повернулся, заговорил быстро: Слушайте же, слушайте, мое время коротко, да и ваше... Говорю вам, вы не первый раз здесь, и не последний, наверное... А какое, на самом деле, отношение искусства к действительности?... Что вы думаете? Если это искусство, конечно...

Странное место, сказал он вдруг, как будто только сейчас увидел. Огляделся по сторонам, повернулся, пошел по дороге, прочь, не оглядываясь. Ссыльный пошел следом... Погодите, вы говорили что-то... Нет, идет, не смотрит назад... Погодите же, объяснитесь! Что вы хотите?... Догнал, схватил за рукав, держал...

Тот встал, стоял молча, потом обернулся, положил руку, на форменный рукав, оглядел шитье, поднял взгляд, вперился в глаза...

Вы, конечно, Ссыльный, но что это за ссылка!... Что вы... Я не понимаю... Кто вы? Отпустил руку... Сейчас... Вот... Вздохнул... Вы один можете закрыть ворота, через которые сюда пошлют тысячи, не так, как вас послали, чуть не над властями надзирать... Усмехнулся... От самого Департамента Полиции!...

Откуда вы знаете? Этого никто... А? Откуда? Бог весть – знаю и все... Замолчал. Я много знаю... Почему-то... Очнулся опять, поднял голову, посмотрел почти ясным взглядом, почти разумным... Я здесь,  чтобы сказать вам – это можно изменить... Это... Это не может так быть... Даже если это уже было – это неприемлемо. Пожалуйста, пожалуйста... Ну, пожалуйста, вспомните! Вы знаете, что нужно делать...

Повернулся опять, пошел прочь быстро, не оглядываясь.

Ссыльный остался стоять посреди улицы; впрочем, улица как была пуста, так и оставалась. Побрел, не глядя, чтобы собрать мысли... Нет, ничего не собиралось. Какая-то мистика, слишком нарочитая... Гофмановский персонаж, из фантазий его - который всегда бежит, фалды развеваются, догоняет мираж или мечту. И все бы хорошо, но вот это – о Департаменте Полиции... Это уже как-то зловеще, это с правдой соприкасается. А если он это знает, зачем Гофман?... Нет, тут даже думать не нужно, это ни в какие ворота не лезет! Нет, нет... Когда человек не в себе, он может что угодно сказать, и даже случайно то, что есть... Ну, конечно, другого ничего и быть не может... Другое... Нет, нет, даже и начинать не нужно.

Где же тут все-таки найти место, где можно поесть? Надо как-то с этим уже устраиваться, договориться о пансионе, может быть. Надо спросить у людей семейных, начальника канцелярии, у губернаторских чиновников...

Надо же, вот такое, на голову...

                                                *

В разъездах по губернии вечером, на станции, за столом, присел рядом человек, попутчик. Представился – Ульянов, Илья Николаевич, учитель; вид несколько инородческий, как будто из местных... Пальто подоткнул, посмотрел, не мешает ли... Большой человек, стеснительный, и как будто с какой-то печалью, давней, неразрешимой... Подали суп; между движениями ложки, преломлением хлеба, там слово, тут два... Еду к невесте, в поместье ее под Казанью, Кокушкино... Речь хорошая, правильная, начитан. Разговорились... И точно... Отец из калмыков астраханских. Семинарию закончил, учительствовал, подал в университет, но для инородцев квота... Улыбается застенчиво... Невеста... Еще захочет ли за такого, необразованного... У нее отец доктор... Какой же ты необразованный? Про метеорологию говорит, про наблюдения, для сельского хозяйства... И такую вдруг симпатию почувствовал к этому увальню молодому... Вот где резервы России. Что за квоты такие... Надо поговорить с губернатором, эти правила местной юрисдикции подвластны. Комиссию завести, сведения собрать, сколько таких может быть, нуждающихся в преодолении квоты... Попросил адрес, тот стал отнекиваться... Вы что, боитесь? Кто-то будет против? Опасаетесь, что лично против вас?... Хорошо, я не упомяну имен, но мне нужны реальные данные для представления дела... Настоял... Что вы, в самом деле, я же не вам лично протекцию хочу устроить, это серьезный вопрос, это губернии нужно... И, кстати, метеорология ваша тут может пригодиться, вы ее лучше приведите в порядок, на всякий случай, для представления...

Когда вернулся, доложил, среди прочего. Губернатор выслушал, сказал – что же, если вам так кажется... В этом есть, конечно, вы правы... Подготовьте письмо, я подпишу. К Казанскому губернатору, с ходатайством. Обоснуйте убедительно... Как меня убеждали... Пусть учатся, и других учат... Однако энергия у вас... Это от молодости... Завидую... Вы верите, что перемените что-то... Дай вам бог...

                                                *

 с Департаментом Полиции... Тоже странное что-то вышло... Когда Министр его вызвал (отчего и ссылка произошла), стал спрашивать о публикациях в журналах, ему в голову не пришло отказываться, думал – это понравиться должно... Потом в крик, сцена – я вам место дал, а вы вот как отплатили, я, тут, оказывается, либералов пригрел... Нет уж, мое министерство не для этого... Прошение ваше об отпуске удовлетворяю... Бессрочно... Мне объяснили, что за публикации у вас, и в каких изданиях. Им тоже недолго уже... Развели... Здесь не Европа... Департамент Полиции, думаю, скоро этими изданиями займется... И вами пусть занимается...

Отвращение... Граф... Какой ты граф, чиновник дрожащий... Очень хорошо! Мне твоя служба не нужна... Мнение о публикациях – нашел у кого справиться, с кем связался... Завистник, информатор, черная душа. Теперь таких немало, повсюду их услуги нужны; кончились пушкинские времена, когда можно было их одним словом осадить, когда они место знали, не смели... Да нет, и Пушкину уже приходилось оглядываться, Булгарин восходил... Вольности дворянства!... Господи, прости...

Департамент Полиции как раз куда благороднее оказался... Посмеялись только; они знают, кто опасен, а кто нет... Беда в том, что высочайшее уже вышло, надо переждать, сейчас всех под одну гребенку... Говорят как люди... Нет, не в том дело, что они хороши, а другие плохи... Есть люди, везде, вот и здесь есть... У этого Департамента своя история, и кодекс свой есть, он и раньше знал... Как ни странно, именно в этом Департаменте. Но дела-то это не изменит. Ссылка и есть ссылка. Не ты первый...

Явился отметиться... Проводили к Генералу... Я просил вас ко мне привести, когда придете... Делать нечего, времена такие, видите, что за границей творится... Надо потерпеть; мы вам категорию дадим, которая вам служить не помешает. Даже напротив, рекомендуем, место уже присмотрено... Я лично, со своей стороны, хотел бы вас просить, если это, конечно, не противоречит понятиям вашим... Мы хотели бы знать, как отправляется полицейская служба в местах, где вам предстоит...

Если найдете несоответствия... На мое имя... Вообще, что полагаете о службе чиновников, известно, что в провинции не все благополучно... Увидите... Наш интерес – удержание от крамолы... Мздоимство официально не поощряется, конечно, но как быть, при том жаловании...

От удивления, видно, брякнул, подумать не успел – не страхом от крамолы удерживать надо, но поощрением. Зачем воевать с властями милостивыми? За границей так и делается - покупаются люди, если могут полезны быть. Жалование должно быть таким, чтобы мздоимства не требовалось. Тогда люди могут жить достойно. И остальных в узде держать...

Да, да... Что это Вы, откуда? Мне видение было... Видения у батюшек бывают, а мы с вами чиновники. И людей покупать – средства нужны.

Кто считал? Воевать с бунтовщиками – не дороже будет? Как вся Европа нынче с карбонариями? Потеря императорской особы – не дороже будет?

Бог с вами, что за фантазии у вас... Ох, литераторы... Попробуйте. Посмотрим. Но молча. Договорились?

                                                *

В другой раз – настроение было плохое, опять попался на улице... Что вы ходите за мной? Вы нездоровы? Это меня не удивляет; здесь нелегко здоровым оставаться... Но почему за мной именно? Вы знаете, что вы себя ведете как юродивый? Речь бессвязная; одежда -  что это за одежда?... Но вы говорите, как образованный человек. Кто вы, что делаете, где живете?... Я? Где живу?... Дом.. Второй этаж... Нет, я спрашиваю, где? И что вы делаете? Хотя, конечно, если вы нездоровы, то кто-то за вами присматривает, должно быть...

Тот как будто задумался, голову склонил... Нездоровье? Юродивый? Пусть так... Но разве это важно? Можно быть юродивым, и говорить правильно. Чаадаев был юродивый, да и Федор... Это даже привилегия их... В этом месте - да, нелегко, но это потому, что здесь так много было... Будет, скорее... Будет? Вы уже это говорили... Откуда вам знать, что здесь будет?... Впрочем, конечно...

Я знаю, сказал тот. Знаю, к сожалению... Повернулся, побрел прочь. И тогда Ссыльный, вместо того, чтобы, как обычно, махнуть рукой, и пойти по своим делам, отправился следом. Это должно выясниться, сказал себе, где-то должно быть у него место, не на улице же он живет, видно было бы... Да и кто бы его стал на улице-то терпеть, давно бы пристроили в богоугодное...

Так они и брели, то быстрее, то медленно, из улицы в улицу... И улицы – все тише, все заброшеннее, и вдруг – свернул в калитку, скрылся среди кустов и деревьев. Ссыльный подбежал – калитка раскрыта, тропинка через заросший сад – зарос сильно, никто давно тут не работал, но место хорошее, светлое, и вот – в глубине сада дом стоит, и никого не видно. Куда же он делся? Внутрь зашел? Там, верно, есть кто-нибудь, можно будет объясниться... Осторожно приоткрыл дверь – никого. Пустые комнаты, тихо. Дом, говорил он, второй этаж... Вот и лестница; второго этажа нет, но по дороге на чердак – комната, как бы мансарда, тоже пустая, только кресло перед окном... И книги, книги, прямо на полу, все больше романы, не очень старые... И журналы... Нива... Библиотека для чтения... Телескоп... Обычные журналы... Рулоны обоев - как будто стены оклеивать собирались, и не собрались, бросили... Это, может быть, и не тот дом, а так – стоит пустой, а он куда-то дальше мимо прошел, в другой? Здесь, в этом - совсем никого нет...

Спустился обратно по лестнице, стал выходить, и – столкнулся с ним, прямо у двери.

                      10.  Нимфа. Город, который от всего далеко

Он вел ее по улицам... Сначала она думала, это деревня... Состоятельная деревня. Коттеджи, садики. Но это был город. Улицы, знаки... Совсем другой город. Воздух в нем был другой. Небо большое, серое; большие деревья... Дождь моросил... Нет, это дождевая пыль висела в воздухе, ветер нес ее поперек улицы, колыхал как занавесом... Масса кустов, на всех цветы; везде разные... Все детали домов говорящие. Ограды, калитки, фонари, флюгеры... Кто это сделал? Те, кто жил? Те, кто строил? Она оглядывалась по сторонам, не могла определиться... Нет, не немецкое. Не прибалтийское. То есть, тут было и немецкое, и прибалтийское, и вообще какое угодно – расчерченные фасады, башенки, витражи, какие-то терема с пузатыми книзу колоннами, почти египетские гладкие фасады, и колониальные двухэтажные – симметричные шарами  подстриженные деревья перед узкими портиками.

- Где это мы?

- Подождите, - сказал он, - Еще не то будет.

И действительно. Вдруг они оказались на дорожке вдоль канала; красный гравий, гранитные откосы, вода быстрая, шумная, от домов за густой зеленью видны только части – вот окно под самыми стропилами, вот смутный интерьер за туманным от влаги окном веранды; скат крыши, водосточная труба, садовый инструмент... Черные птицы высоко... Серые, клочьями, облака. Ветер.

Они поднялись на очень крутой, почти полукруглый мост над потоком, перила из бруса, с высоты ветки огромной ивы свисают, раскачиваются у лица. Дорожка  заворачивает вслед за каналом, на набережной – черные цепи, провешеные между круглых чугунных столбов, как будто...

- Это что, пушки? Как на кронверке.

Он посмотрел, кивнул - вот именно...

- Мы почти пришли. Хозяина зовут Михель; постарайтесь... Не знаю, что вам сказать, и нужно ли. Сами увидите.

Еще один мост, не такой высокий, и прочь от шума воды, через поляну между очень больших деревьев, по тропинке вокруг маленького пруда, листья кувшинок, или что это – в проход между стенами высоких кустов, только под этим углом видный – и вдруг вышли перед домом: камнем выложенная площадка, цветы, за ними кусты, за ними непроницаемые заросли. Бочка с водой, полная до краев; у двери окно фонарем, мелкий переплет, не видно, свинцовый блеск отражения в стекле.

Кудрявый поднялся на полукруглую площадку перед дверью, две ступени; взялся за кольцо в виде римского венка, постоял, постучал каким-то стуком, тоже, видно, условным...

Ничего; они стояли молча, ждали. Потом она увидела - с той стороны выступающего окна, в полутьме помещения, блеклой тенью, тоже стоит кто-то – камзол, парик, манжеты – стоит и смотрит на них. Это привратников здесь так одевают? Красиво... Кудрявый тоже заметил, повернулся туда лицом, помахал рукой. Тот сдвинулся с места.

Дверь приоткрылась. Человек не подходил к двери вплотную, разговаривал из полутьмы, лицо едва видно. Осторожные шаги за углом дома, где розовые кусты; раз, два, три, медленнее, встали...

Человек протянул руку, ладонью вверх. Ждал, чтобы в нее положили что-то. Манжеты были настоящие, хорошие кружева, она в этом понимала.

- Только вы не берите его за руку, - быстро сказал Кудрявый, - У него собаки, как бы не позвал...

Он рылся в кармане, достал что-то, вложил в ладонь. Рука исчезла.

Дверь открылась шире, показалась половина лица и плечо винно-красного камзола, уже отчетливо, еще кружева, букли парика. Человек осмотрел их внимательно, вздохнул.

- Можно бы не поверить, и отправить вас. Но потом скажете, я вам опять что-то важное испортил, - он высунулся сильнее, неожиданно свистнул коротко, резко, сквозь зубы; шаги за углом ожили, потоптались и ушли.

- Монету не забудьте вернуть, - сказал Кудрявый, - Такую нигде больше не достать.

Он повернулся к ней, показал на человека.

- Михель. Рекомендую, - человек кивнул по-военному, открыл дверь на всю ширину, отступил, дал проход. Они вошли внутрь.

Кудрявый отставил руку в ее сторону жестом представления.

- Знакомьтесь, Михель. Нимфа. Настоящая. Со связями наверху. С характером, и с загадкой; как вы любите.

- Очень рад, - сказал Михель; она наклонила голову. Значит, это не привратников так одевают, а сами. Тут, кажется, никаких привратников и нет, скорее охрана. Собаки?...

Появился из темноты внутренних помещений человек с канделябром, встал в ожидании. Михель закрыл дверь, пламя свечей качнулось дымным шлейфом, выпрямилось. Они пошли за канделябром в коридор, и куда-то вглубь дома. Панели, резьба. Картины в панелях; серьезные картины. Она удивилась. И не только картины. Вещи, в ящиках под стеклом. Что-то с камнями... Табакерки? Что-то корабельное – бронза, латунь... Шитье... Вымпела? Военное? Она обернулась. Коридор сзади был темный... Сколько же его в таком доме?...

- Ну, вот, - сказал Михель; они вошли в большое помещение... Зал? Окна  высокие, стол, бархатная скатерть, мебель по стенам и в простенках угадывалась в темноте, - Располагайтесь, сейчас принесут еще свечей.

Он дождался, пока они сядут, положил перед Кудрявым монету темно-латунного блеска с рельефным профилем, сам подсел к столу поближе к канделябру.

Нимфа оглянулась на темный коридор позади, перевела глаза на стены, скользнула взглядом по канделябру.

- У вас тут весь город такой?

- Какой?

- Как этот дом.

- Там, может быть, и нет никакого города, - сказал Кудрявый, - Только это место, а остальное – одна видимость.

- Да? – сказала она.

Михель сделал нарочито загадочное лицо, поднял брови и опустил, пожал плечами, улыбнулся.

- Картины у вас настоящие, - заметила она, - Вещи тоже.

Михель оживился.

- Для нимфы у вас хороший глаз. И быстрый...

- Я в той жизни работала по искусству...

- Хорошо, - сказал Михель, - Так что же ваша загадка?

- Вы Сыщика помните? – спросила она, - Да, имя такое... Он не от друзей его получил.

- Я знаю, о ком вы говорите.

Михель нахмурился, посмотрел на нее, потом на Кудрявого.

- Да, я не помню, - сказал Кудрявый, - Вы тоже скажете, я с ним работал?

- Что там работа; вы его крестный отец и восприемник. Наверное, у него такая судьба - терять каждую свою семью, находить новые. Что-то с ним случилось? Расскажите...

- Я не знаю, что с ним случилось, - сказала она, - Было какое-то место, там была какая-то история, он этим интересовался. Вел записи, они у меня с собой. Потом исчез...

- Мы здесь, потому что вы лучше других могли бы разобраться в этом, - сказал Кудрявый, - Но как это может быть, что я не помню человека, которого должен знать?

- Так же, как завтра вспомните, кого не знали. Вы, мой друг, живете в местах, где все переменчиво и мимолетно. А мы поэтому сидим здесь, за пределами изменений. В последнее время их становится слишком много. Ваш пример подтверждает это.

- В последнее время? Почему вы мне не сказали? Или...

- Вот именно. Сказал. Но это ничего; мы бы вас опять навестили. Еще лучше, что вы сами здесь появились. Я вам тогда оставил приглашение на такой случай... – он взглянул на монету, - Значит, время пришло. Не даром у Циклопа плечо ломило последние дни.

Заметил вопросительный взгляд Нимфы.

- Это друг наш, - объяснил он, - У него только один лаз хороший: для мира так спокойнее, при его любопытстве... Давайте поговорим. Заодно и подкрепимся; что вы будете?...

- Спасибо, - сказала она, - Я бы лучше... Не найдется у вас для меня материалов – бумага, карандаши?... Мне так легче разговаривать. Город здесь интересный; хочу вспомнить...

- Найдем, наверное, если поищем. Прошу со мной.

                    Ссылка. Отношение искусства

                     к действительности

Ссыльный отшатнулся.

Ну, вы меня напугали! Так вы здесь живете, в этом доме?

Живу?... Не знаю... Ну как же, вы говорили давеча – дом, второй этаж... Но там никого нет, одни журналы старые...

Улыбка появилась у того на лице, - Журналы... Удивительный язык!... Что же в нем удивительного, так все говорят, и я, и вы тоже... Конечно, удивительный, читаешь, и нельзя оторваться... Потом говоришь, говоришь... А следовало бы иначе говорить... Иначе? Как это?... Не знаю... Иначе. Не вспомню. Только эти слова приходят, те не успевают... Раньше-то еще иначе говорили, вы должны знать... Да, я знаю... И потом будут говорить иначе, но – нет, не вспомню... Он потер лоб ладонью... Нет...

Откуда вы это... Да, я уже спрашивал. Вы про будущее знаете. Расскажите мне про будущее... Охотно. Но вам не понравится, господин тайный советник... Что вы меня так зовете? Я всего лишь чиновник по поручениям при губернаторе... Вы же про будущее хотели... Вы думаете, будущее - это обязательно не скоро?... Все думали так... Заговорил чужим, рассудительным, голосом: ”Ну, сколько же еще государство простоит? Лет триста?...” – и другим, тоньше, торопливо: ”Как триста?! Нет, это невыносимо долго, не может быть, должно быть меньше...” – и снова первым, басом: ”Сколько же?” – и вторым: ”Ну... Двести, не больше!”...

Ну, вы артист прямо... Но ощущение осталось нехорошее, смесь нереального с неизбежным. Не знаешь, что сказать.

Вот и вы тоже думаете, - продолжил тот, - Да, дремучее это все, и ему конца не видно... Ну и что, сказал Ссыльный, да, дремучее... Лицо у того вдруг озарилось, поглупело даже... Вы не понимаете... Да лучше этой жизни нет ничего... Это... Это... Знаете, сколько ее на самом деле осталось? – спросил он вдруг совершенно обычным голосом, заглянул в лицо. И печаль в глазах, живая, искренняя...

Пауза сделалась... И снова это чувство, как будто крадется кто-то через сад, и хочется уйти отсюда.

Это, в общем, не смешно, сказал Ссыльный. Тот кивнул. Нет, не смешно. Потому что осталось совсем, совсем немного... Вот-вот покатится, и не вернешь... Но это пока вы не начали... Мы не знаем, какое будет будущее, когда вы начнете. Увидим... Я хочу вам сказать главное – его можно изменить, пока вы здесь... Поэтому за вами и хожу, г-н тайный советник.

Пока я здесь?... Да, вы. Может быть, вы уже и начали... Голос стал глуше; он оглянулся, еще понизил голос... Вы, может быть, не первый раз здесь. И я с вами... И мой сурок со мною... Глупая песня... Знаю только это... Вот... Вам сюда возвращаться, пока не измените...

Сердце сжалось... Не надо было ходить за ним, разговаривать... Все-таки он добился, вместо любопытства... Совсем другое что-то. Больше не надо этого... И все-таки невозможно это так просто оставить, надо узнать, с обстоятельствами разобраться, реальное что-то найти, на место это все поставить... Но луше бы не разговаривать больше.

Прощайте... – сказал тот. Прошел мимо, в дверь, стал поднимться по лестнице.

Ссыльный стоял, смотрел. Повернулся, пошел, потом побежал по тропинке к калитке. Один, сквозь пустой сад...

                                                *

Обедали у надворного советника Алексеева, второе лицо в губернии, борода, мундир... Еще поездка, еще губерния. День провел в канцелярии, вечером пришел с визитом... Дамы удалились, жена, дочки, подруги... Подали что полагается для мужчин... Спрашивал о поездке по делу о крестьянских долгах... Он заговорил о послаблениях... Послабления? Помилуйте, батюшка, ведь это бунтовщики!... Я видел дело. И то им не так сделали, и это, все виноваты, землемер... Я понимаю, землемер не ангел, но он от властей послан... Они властями недовольны!... Возвысил голос...

Послабления возможны, когда нет в наличии бунта. Бунт сам важнее любых обстоятельств, даже если имела место очевидная несправедливость... Только с покорными можно разговаривать; если бунтуют – сначала бунт прекратить, потом возвращаться к разговору. Иначе они сочтут нас слабыми, и будут одни бунты из-за всего, по любым поводам...

Да, да, это пока ваша власть крепка, а как зашаталась, так не жалко дать и послабления, чтобы удержать, удержать... Но как вам объяснить это? Поймете через тридцать лет, через сорок... Разве это бунтовщики? Это просто крестьяне, они своими делами озабочены, их морочат который год, земля без толку стоит, чиновники путаницу сделали, землю не дают, а земля-то их же была...

Бунтовщики – это когда уже прямо против власти, когда злоба не смягчаемая... Да что говорить, вы тогда в отставке будете, кому-то другому придется, из-за того, что мы не сделали ничего сейчас для их смягчения... Говоришь одно, думаешь другое, чего не скажешь; а без того слова не так звучат, силы не имеют...

Пережидал, слушал, хмурился, покачал головой. Нет, нет, что вы. Для смягчения, говорите? Хе-хе... Нет, для смягчения – сечь, или в каторгу, это смягчает. Нет... Утерся салфеткой, встал; что вы, батюшка, ведь это почти преступники готовые - на разговоры о смягчении они как раз и ожесточаются - знает свою теорию, продумано у него... Умиротворение как раз и ведет к беде, они думают, их боятся, за силу считают. Нет, пока мое слово имеет вес в губернии, этого не будет. Все на каторгу пойдут. Отечество - это не пустой звук, им играть нельзя, можно доиграться. Кинул салфетку, встал, кивнул по-военному, головой дернул.

                                                *

Поискал, поспрашивал - в реестрах дом как будто не значится; да ведь кто знает, по какой он улице, планов-то нет, застройка идет как попало, это не Петербург...

Полиция в том квартале никаких неблагоприятных случаев не помнит, жалоб тоже не было. Да там мало кто и живет, теперь ближе к реке селятся, а это бог знает где, а что вы, батюшка, интересуетесь? Или присмотрели кого-то в тех местах? Так вы уж поточнее скажите, мы отыщем, и все вам доложим, как есть...

Да уж, с вами свяжись... Или в богоугодных справиться?... Да нет, там совсем другие люди... С какого конца подступиться?

                                 12.  Нимфа. Посиделки

Михель вошел с охапкой чистых листов, свернутых, чтобы удобнее нести, свалил их на стол, следом за ним – человек; поставил рядом коробку, повернулся, вышел... Еще один, с подставкой вроде мольберта. И еще. Появлялись приборы, еда.

- Вот вам, - сказал Михель, - Что нашлось... Не думал, что так много будет.

Она поднялась со стула, подошла, начала перебирать листы, раскладывать по разные стороны на столе, потом взялась за коробку.

- Хорошо... А это совсем хорошо.

- Ну, слава богу. – Михель устроился с другой стороны стола. Кудрявый сидел с чашкой кофе, намазывал масло на хлеб.

- Поешьте чего-нибудь, - сказал Михель.

- Я лучше пока порисую. Я в это время могу разговаривать, только иногда бывает, что невпопад. 

Она вложила несколько листов под зажимы, устроила подставку на коленях, мелки, карандаши, палочки угля, сангины, пастель - россыпью у локтя на столе, сама к нему боком, взглянула на Михеля, рука заметалась над листом...

- Вы говорите, вы здесь потому, что это место от всего далеко, - сказала она, - Так далеко, что даже найти вас – только со специальной монеткой... Неужели прятаться приходится?...

- Мы не прячемся, - сказал Михель, - Мы не хотим, чтобы перемены затронули то, что у нас есть. Нам это дорого.

Ее рука чертила широкие линии, резкими движениями.

- Вы знаете про перемены...

- Вы тоже знаете...

Она вынула верхний лист, бросила на стол, стала чертить на следующем.

- Я не от себя знаю...

- Ну, так что? А мы – от себя. Мы уже видели такое; давно. Но в последнее время – как-то особенно, как... Как будто пес дергает шкурой, чтобы избавиться от блохи...

- Вы здесь, чтобы перемены не затронули вашего... Оно у вас здесь все с собой? И больше нигде? Разве так бывает?

- Мы привыкли думать, что оно - это мы и есть. Что осталось. Без нас там нечему будет менятся...

Она не ответила, пригнулась ближе к листу.

Михель почертил пальцем на темной бархатной скатерти.

- Конечно, - заметил он меланхолически, - Именно Сыщик должен был пойти разбираться с переменами, и попасть сам прямо в их середину. Удивительно, что он успел кого-то предупредить... Почему вас, кстати?

- Я, как и вы – вне перемен со своими делами. Ему нужно было такое место. Он у меня держал свои записи... Чтобы сравнивать...

Она снова поменяла лист, повернула стул сильнее к Михелю.

- Посидите мне так еще пять минут, ладно?... А вот вы избежите перемен, а потом вернетесь обратно, когда-нибудь, а вас там никто не помнит, не знает... Как Сыщика.

- Не думаю. Мы умеем напоминать о себе... И о нем мы помним. Потому что убрались пока оттуда. Вы вот тоже не забыли, хотя и сами не участвовали... Так что же - чего вы от нас ждете? И чем именно он занимался? Чего хотел?

- Я мало об этом знаю. Я не из-за его дел здесь, из-за него самого. В его записях все должно быть... Ему показали, что перемены происходят; он заинтересовался. Они его как-то хотели использовать, а он их... Он начал бывать у них где-то там. Смотрел. У меня оставлял все, что хотел держать за пределами перемен... Потом перестал приходить. Я спросила, где он. Мне сказали – его уже нет, давно... Совсем давно... Уже не было, когда мой отец еще не родился... Мне это не понравилось... Ну вот, теперь можете двигаться, если хотите.

- Вы спросили... Вам сказали... Да, да, я понимаю, я помню вашу историю. И что вы предполагаете сделать?

- Я его там не оставлю, не хочу...

- Понятно, - сказал Михель, - Вы думаете, он застрял где-то далеко в прошлом... Для вас это далеко, конечно... Но ведь... Сейчас, дайте сообразить.

Он поднялся из-за стола, стал ходить вдоль окон. Отодвинул на секунду занавес, свет вырвался оттуда; и в этот секундный взгляд наружу там, в обширном дворе, видны были только опять те же густые заросли, обступающие дом.

- Вот так, - сказал он, наконец, подошел к ней, подвинул кресло, сел напротив, - То, что вам сказали про него, это... Это взгляд сверху. Я понимаю, как это для вас прозвучало. Вы сюда пришли потому, что вам нужно понять, где он, как до него добраться. Дальше вы уже - с тем, что за вами – сможете что угодно... Туда... Или хоть куда... А там - камня на камне... - он покачал головой, - Поверьте, я очень хорошо это понимаю... Но я думаю, это на самом деле все о другом...

- О другом? – она отложила рисование, - О чем же это еще может быть?

Он наклонился, заглянул ей в лицо.

- Давайте сделаем это по-умному. Вам не нужно туда, где он. Ему не нужно, чтобы мы его оттуда тащили. Не мы его туда отправили... А тот, кто отправил, знал, как все устроить. Знает, как вернуть его. Он не останется там. Поверьте, он вернется. Его вернут... Это все затеяно ради перемен, а перемены наступают, когда он возвращается. Это наш взгляд, не сверху, а отсюда. Мы ничего не знаем про то, как там. Для нас - он не отсутствует. Туда – и сразу обратно. Понимаете? Вот если он отсутствует, тогда что-то не так. Тогда – да, надо вытаскивать. Но я не умею этого...

Он посмотрел на Кудрявого.

- Как вы думаете?

– У меня опыт небольшой, - сказал тот, - Мои мнения мало стоят. Но, по-моему, должно быть как вы говорите: кто забирает, тот и вернет. Кто-то знает, что делает. История с театром именно об этом говорит.

Она задумалась.

- В этом есть что-то. Откуда вы знаете, что туда – и сразу обратно?

- Мы говорим о переменах, - сказал Михель, - В прошлом, как вам сказали. С театром было совсем близкое прошлое. Теперь – гораздо дальше. Но суть одна. Кто сам в них участвует – не видит их, не помнит. Для него это – как будто он нигде не был, ему это в голову не приходит, он и так знает все, что с ним было, от самого начала. Потому что он с нового листа живет. А новый лист со старым – где-то ровно встык... – он показал руками, - Складка сходится краями. И все вокруг точно так же -  вдруг начинают жить с другим знанием... Мы видели это, говорю вам... Здесь не может быть паузы между уходом и возвращением... Память не удерживает ничего, кроме ровного, ото дня ко дню. Внутри где-то, может быть, - но та память с нами мало разговаривает...

- Ну, хорошо, это время. А место? Вы считаете, он должен вернуться на то же место?

- Примерно.

- Почему?

- По той же причине. Чтобы поменять место, нужно время. Если времени не прошло, то и место осталось там же.

- Я не знаю, - отмахнулась она, - Не представляю, как об этом рассуждать. Но я понимаю, что вы говорите. По вашему получается - он или еще там, где уйдет, и только готовится, или уже вернулся, и опять там же. Это значит, если перемена уже произошла, он помнит только свою новую историю, без перерывов... И что? Получается, что я нужна только на крайний случай, из-за моих связей, чтобы, если что не так, вытащить его не знаю откуда?

- Напротив, - усмехнулся Михель, - Именно когда у него все в порядке, ваша оперативная ценность особенно велика. Из-за ваших связей. Циклопу такое не снилось... Смотрите, это просто: те, что его заманили – это просто люди. Они расчитывают что-то получить от его путешествия. Но они его не устраивают, только пользуются. Он их переносит на новый лист. Когда обратно вернется...

- А что они-то хотят? Вы знаете?

- Нет. Я даже не знаю, понимают ли они, что делают. Но мы, может быть, узнаем заодно. Ясно только, что они будут следить за ним, и ждать его там, где он... Где место заберет его. Я не верю, что он ускользнет от их внимания. Когда он вернется, они начнут задавать вопросы... Поэтому я и говорю... Если надо будет выручать его – то здесь. И это мы можем сделать хорошо. Особенно с вами.

Она молчала. Листы лежали на столе, нетронутые.

- Посмотрите на это с позиции Сыщика, - сказал Михель, - Он захочет довести свое расследование до каких-то результатов. Ему не нужно вмешательство, когда у него все хорошо. Только если он попал в трудное положение.

- Он умеет это, - сказала она, - В этот раз тоже сумеет.

- Согласен, - сказал Михель, - Нам надо увидеть момент, когда ему, чтобы  заниматься дальше своими загадками, надо будет избавиться от тех людей... Ну, так что, хотите вместе?

- Хочу, - сказала она, - Только мне не загадки интересны. Я хочу найти этих людей, и...

- Убить? – подхватил Михель, - Очень хорошо! Тут у нас единодушие. Нам будет нужен Циклоп с его командой. И нам с вами надо посмотреть все записи.

                   13.  Сыщик. Уже дома. Интервью с Капитаном

Человек вошел в комнату – быстро, с какими-то бумагами. Положил их на стол. Так входит врач, готовый заниматься пациентом. Потер ладони, поднял глаза.

- Ага, вот он, наш путешественник... Вы меня не знаете?

Человек был не очень большой, подвижный, лет сорока. Круглое живое лицо, лысоват спереди. Погладил ладонью это лысеющее место, не замечая. Привычка...

- Не знаю, - ответил сидящий в кресле, - А что, должен знать?

Комната была обширная, казенная, утренний неяркий свет в окнах, за окнами – деревья, сельский пейзаж с невзрачными строениями, пустой дорогой и полоской леса у горизонта. Сероватое небо выглядело почти голубым, почти веселым, но по деревьям видно было, что на дворе поздняя осень.

Человек оставил голову в покое, прислонился спиной к столу, ровно напротив сидящего...

- Мы вам вкололи успокаивающего, немного, чтобы легче было разговаривать. Мы видели, как люди выходят после эпизодов в тайге дезориентированными, иногда замкнутыми... Может быть, с вами и не так, но уж на всякий случай. Это все скоро пройдет... И заодно мы вас зафиксировали немного, видите, руки, и ноги – это чтобы вы себя не повредили... Мы не знали, в каком вы можете быть настроении...

Действительно, если присмотреться, кресло было прикручено болтами к полу, и – не обманывал человек, зафиксировали. Сидящий посмотрел без интереса на свои руки, раскрыл пальцы, сжал, вниз тоже заглянул, поднял голову.

- Зафиксировали, – повторил он, - Ладно... В тайге... Почему в тайге?

- Потому что вы в тайге были. Вас подобрали сегодня местные люди, - человек сделал паузу, обернулся, переложил бумаги на столе с места на место, - Вы это-то помните?

Сидящий помедлил, помотал головой.

- Это нормально. Тут люди иногда подолгу в тайге бродят... Мы вам дали поспать пару часов, и попытались вас идентифицировать. Пока не получилось. Но не о чем беспокоиться. Мы разберемся.

- Я и не беспокоюсь...

- Ну, и хорошо. Так что, вы меня где-то видели раньше? Мы вас не смогли найти нигде в записях. Документов у вас нет. Вы не местный?

- Не знаю... А какая тут местность? – сидящий повернул голову, как будто хотел найти ответ снаружи, посмотрел в окно, пожал плечами.

- Не знаете? – человек слегка присел на крышку стола, сунул руки в карманы, - Давайте тогда с начала начнем. Вы, очевидно, все-таки  в тайге были. Признаки сходятся. Мы занимаемся такими случаями. Пока побудете у нас. Потом мы вас отпустим. А то куда вы сейчас пойдете, если вы о себе не помните... Вот, кстати, ассистент мой. Он сам в такой же истории был. Родион, покажитесь... Его тоже не знаете?

Второй человек вышел на свет, встал сбоку от стола, давал себя рассмотреть. Сидящий скользнул по нему взглядом, не заинтересовался, отвернулся к окну.

- Нет, не знаю.

Родион ничего не сказал, сел на стул, ссутулился, положил руки на колени; мешковатая темная рубаха обвисла на нем... Красное лицо, борода лопатой, маленькие глазки в складках век.

Человек взял со стола папку, порылся в бумагах.

- А у нас есть ваши фотографии. Вот, и вот еще... С камер, тут и там, за последние дни, немного совсем, что нашли. Вы, может быть, несколько дней бродили. Сильно вес потеряли. Не удивительно, если в лесу... Вот, посмотрите.

Он показал фотографии сидящему, подержал перед лицом по очереди.

- Это я?

- Согласен, можно усомниться... Но это вы. До эпизода. Что вы помните? Время, например. Год сейчас какой, можете сказать?

- Затрудняюсь, - сказал сидящий беззаботно.

- Так обычно и бывает. Ничего страшного, все вернется, через день-другой. Не до конца, может быть, но вернется.

- Зачем тогда сейчас?... Тогда и поговорим.

- А почему не сейчас?

- Лень разговаривать... Думать...

- А что же вы будете до того делать? Сколько времени? Нет, нет. Для того мы и здесь. За разговорами память быстрее возвращается. Лучше помогайте нам нашу работу делать.

- Вы, собственно, кто? Врач?

- Нет, нет. Врач вас уже смотрел, пока вы спали. На вид все в порядке, кроме истощения... Чтобы вам удобно было – зовите меня Капитан. Мы с вами разговариваем потому, что я сам был в том же положении, что вы сейчас. Мы оба были - и я, и мой ассистент. Поэтому и занимаемся этими делами. Как видите, у нас все в порядке. У вас тоже все будет хорошо... Мы знаем, какие вопросы задавать. И мы лучше других поймем ваши ответы. Дело в том, что... Как вам объяснить... В этих брожениях есть странности... Может быть, наши с вами приключения связаны с какими-то физическими эффектами. Как будто мы на время отправляемся в прошлое, а потом обратно возвращаемся... Поэтому и с памятью это все. Странно звучит, да?

- Не знаю... Капитан – это что... Военный капитан?

- Нет, нет, морской капитан. В бурном море плавал, и это не здесь было... Вам чем-то мешает, что я Капитан?

- Да нет, наверное...

- Я тоже думаю... Вот Родион раньше охотником был... Так вы думаете, что в прошлое путешествовать – это в порядке вещей?

- А что там такого? Ну, прошлое...

Капитан переменил позу.

- Ну, а если это на самом деле легко, то вы бы в какое время отправились?

- Я?

- Ну да, вот вам бы сказали – хотите путешествовать? Мы вас – в любое время отправим, куда вам надо... Вы бы куда? К динозаврам?

- Ну уж нет, - засмеялся сидящий.

- Вот видите. А там тепло... К Карлу Великому?

- Которому?... Да нет, боже спаси, грязь месить.

- Что, и это далеко? Где же ваше место?  Куда вам лучше?

Сидящий поерзал в кресле.

- Никуда. Здесь лучше.

- Но вы же откуда-то вернулись. Где-то было ваше место.

Сидящий засмеялся.

- У Бориса Годунова, под стеной Кремлевской...

- Почему это? – удивился Капитан.

- Не знаю. Вы спросили...

- Под стеной Кремлевской... Там люди лежат...

- Это сейчас. А раньше рынок был. Под стеной можно было устроиться...

- Юродивым, что ли? – подал голос человек с бородой, Родион. Под себя, почти не поднимая головы. Голос был не приветливый, не вежливый, сварливый.

Сидящий повернул к нему голову.

- Вот именно. Вот именно. Это мое место, и название мое... – он зевнул, - Только я пою плохо. Там высокий тенор...

Капитан с Родионом переглянулись.

- Тенор, - повторил Капитан, - Это в опере, в театре... Вы-то почему? Разве вы похожи?

- Ну как же... Ничего не помню, не знаю...

- А, это... Это ничего не значит, - отмахнулся Капитан, - Я тоже сначала ничего не знал и не помнил. Но почему юродивый? Это старое слово, теперь так не говорят. А светские люди и раньше так друг друга не называли. Только нищих.

- Может, это она ему сказала? – опять пробубнил Родион.

Сидящий снова посмотрел на него, потом на Капитана.

- Вы говорите, у него все в порядке... Он непонятное что-то говорит...

- У него своя история, - отозвался Капитан, - Но лучше мы этим сейчас не будем заниматься. Там мы уже все знаем. Нам интереснее ваш рассказ услышать. А вы ее не встречали?

- Да кого?

- Ну, вообще, хоть кого-нибудь? Пока бродили?

Сидящий засмеялся.

- Вы знаете, ваши вопросы на что-то похожи... В одной книжке люди так же говорящего попугая распрашивали, от одного слова к другому. Что вы прямо не спрашиваете?

- Не прямо иногда лучше выходит, – сказал Капитан, - Для вас лучше. А что это за книжка? Хорошая книжка? О чем?

- Не помню, - отозвался сидящий, подумал, - Там какая-то тайна была. Заговор...

- Ну, хорошо, - сказал Капитан, посмотрел на часы, - Давайте небольшой перерыв сделаем. Вас пока покормят. Вам сейчас надо почаще... А мы вернемся сразу после этого. Еще поговорим, потом будете отдыхать. Погуляете, поспите... Bon appetite…

                         14.  Нимфа и Циклоп. План операции

- Пойдемте, - сказал Циклоп, - Кудрявый прислал места, посмотрим.

- Прислал? Откуда?

- У него контакты в городе. В конторе. Что-то ему там подсказали. Пойдемте наверх, мы там все делаем...

- Сколько мы еще будем готовиться? – спросила она.

Они одолели лестницу, пошли по длинному полутемному коридору второго этажа.

- Я оценил вашу деликатность, - сказал Циклоп, - Вы спрашиваете, сколько еще,  потому что вы сами готовы с первой минуты. Я хочу вам напомнить, почему вы связались с нами, и из-за этого теперь ждете. Две вещи. Вы не были уверены, где его лучше забрать, а главное – вы согласились действовать вместе, чтобы не ломать его план. Вы только хотели вытащить его. Мы согласились, что мы будем работать с ним над его расследованием.

- Я помню, - сказала она ворчливо, - А если бы я не пришла, вы бы пошли за ним?

- Конечно нет, - сказал Циклоп. – Мы бы не знали, что у него что-то происходит. Разве что когда-нибудь позже. Но ведь он поэтому и оставил вам записку – куда пойти.

- Я и пошла. И теперь жду... Чтобы вы могли над его расследованием работать...

- А засим, - отозвался Циклоп, - Мы начнем не раньше, чем он выйдет. Иначе мы рискуем – попасть в перемены и забыть, зачем пришли. Ну вот, любезность за любезность... Заходите.

Он распахнул перед ней дверь.

В маленькой комнатке со скошенным потолком Михель сидел перед экраном; на экране был кусок Земли со спутника, невзрачный, чересполосица неравных кусков то серого, то коричневого – поля, дороги, и кое-где, как будто их нечаянно расплескали – темно-зеленые лесные массивы.

- Почти все – новые посадки, - сказал Михель, - Они вам очень нужны будут, чтобы прятаться. Садитесь... Это здесь где-то...

- Нам? – переспросила она, - Вы сами не пойдете, так надо понимать?

- Не пойду. Кто-то должен остаться здесь, вне событий. На операции Циклоп лучше меня. Мы всегда так делаем, и теперь не будем менять.

Он приложил палец к экрану.

- Кудрявый прислал несколько точек. Люди там уже работают... Он сам пока в городе. Как только Сыщика подберут, он сообщит. И что-нибудь, бог даст, от наблюдателей тоже...

Он повернулся к Нимфе.

- Хорошо, что вы принесли записи... Мы все прочли, копии сделали. Отсюда нам удобнее всего вмешаться вовремя. Как только он выйдет. У нас все готово. Вам наш оперативный план не нужен, у вас своя работа – вы его выводите. Но есть несколько мелких вещей. Лучше, чтобы вас нельзя было опознать. На случай, если свидетели все-таки останутся. Держитесь величественно, вы фигура очень высокого ранга, что-то вроде Великой Матери... Я не думаю, что мы можем расчитывать на помощь вашего... э... мальчика?

Он посмотрел на Циклопа. Тот покачал головой.

- Хорошо. Достаточно, чтобы он вас поддерживал... Люди разберутся с точками. К тому времени, как он выйдет, мы будем знать, где они с ним будут работать. Мы начнем, потом вы его выведете, мы закончим там, заберем его сюда. Тогда вы можете быть свободны. Это не должно быть долго. Я думаю, он уже должен был выйти...

- Вы не хотите забрать его сразу? – догадалась она.

- Мы хотели бы дать им день-полтора, - признался Михель, - Я знаю, это поперек ваших чувств...

- Целый день! Зачем?!

- Он, конечно, может сказать им лишнее, подсказать что-то важное. Но и они могут что-то раскрыть – мы о их стороне этой истории совсем ничего не знаем... Это игра азартная, кто от кого больше узнает...

Она выслушала.

- Все, что узнают они, не имеет значения, - сказала она ровно, - Свидетелей-то не останется. Не должно остаться.                            

- Вот именно. И потом – там его наблюдатели будут работать. Смотреть, что появилось после выхода. Им тоже нужно время. Мы сами не успеваем; почему не воспользоваться их данными? Кудрявый работает над этим, у него там люди...

- Звучит хорошо, но ему-то там у них как будет? Они его будут спрашивать?... Спрашивать можно по-разному.

- Я думаю, - сказал Циклоп, - Что он тоже не совсем лыком шит. Я бы на его месте играл с ними. Как Гамлет в свое время... Они не могут знать, в каком он состоянии. Бросал бы намеки и сам слушал... Кроме того, я не вижу, как они его могут удержать против его воли. Он может уйти от них когда захочет, верно?

Михель слушал, смотрел из подлобья, ничего не сказал.

- Вы на этом строите план? – сказала она, - Вряд ли. Не думаю. Это вы просто говорите, чтобы не рассказывать мне все...

- Может быть хуже, может быть лучше, - сказал Михель. – Мы стараемся быть готовыми ко всему... Кстати, я просил заодно узнать про человека, который его вовлек в эту историю. Что-то мне в этом человеке сомнительно. Почему именно он? Что про него известно? Кто дал ему эту роль?

                           15.  Капитан с Родионом. Антракт

- Ну что, - сказал Капитан, - Ты его видел раньше. Насколько он другой?

- Сильно... То есть, совсем другой: контроля нет, раньше он даже с инъекцией сопротивлялся бы состоянию, ерничал, подозревал, все это...

- Не играет он? Что тебя не знает, и вообще...

- Он не умеет это, никогда не учился, на нем все видно, что внутри у него.

- То есть, ты думаешь, можно не сомневаться?

- Я бы сказал – был он там, куда уж яснее. Но, конечно...

- Что?

Родион развел руками, повел молча головой – напоминал, о чем говорилось столько, что можно не повторять снова... Все-таки сказал:

- Это может быть от того, что мы все в новом цикле, как он вышел - и сами другие, вместе с памятью. Помним, что он раньше был другим... Хотя уже то, что мы помним эти вот рассуждения...

- Понятно, - Капитан отмел это движением руки, пошел к столику у стены, на котором стояло что-то из аппаратуры, пощелкал там, надел обруч наушника с микрофоном, поднял глаза, ждал ответа. Сказал, пока ждал, - Нам бесполезно об этом думать. Важно, что у наблюдателей.

...И ведь никогда спиной не повернется, подумал Родион в который раз, глядя на Капитана, - свои, не свои, не важно... Пока ты при оружии, будет тебя держать в поле зрения, так выучен, и давно сам не помнит, что делает это...

Родион посмотрел в окно. Здесь вид совсем не тот, что из комнаты, где сидит Сыщик. Хорошо виден забор из колючей проволоки, караулка, мачта антенны... Одну секцию забора перед тем окном пока откатили, чтобы не было лишних вопросов. Забор – это от коров, или от местных, если им фантазии какие придут. От серьезного противника не забор нужен. Если он с техникой, то тут есть кое-что – и бункер хороший, и противотанковые средства приготовлены. Но от настоящих врагов – ничем не прикроешься. Поэтому настоящие враги и не воюют, ни к чему хорошему это не ведет. Поэтому и Сыщик к нему пришел на разговор, не особенно опасаясь. Но в этот раз могут придти. Должны придти...

- Да, - сказал Капитан к себе в микрофон, - Слышу теперь, мы в зоне приема будем еще минут десять, если есть что, скажите главное, я переспрошу, что мне надо... Вот так? Это по какому объему? А... Да, я понимаю, понимаю, хорошо. Просто... Мы как-то другого ждали...

Он посмотрел на Родиона, покачал головой из стороны в сторону, медленно, не переставая слушать.

- Если найдете что-нибудь, свяжитесь сразу, или пошлите мне код, чтобы я был готов к следующему окну. Все-таки, времени немного прошло, может еще... Да, я понимаю, что первостепенные уже нашли бы... Да, хорошо. Все. Отбой.

Он стянул с головы дужку, медленно, глядя под себя, положил на стол.

- Что, совсем ничего? – переспросил Родион.

- Сенсаций нет. А дальше будет все мельче и мельче... Это значит – скорее всего, так ничего и не будет. Я тут варианты считаю, целая группа

работает...

Капитан присел на край стула, вполоборота к окну, посмотрел на Родиона.

- После тебя – театр передвинулся, не считая мелочей. Ты говорил – чем больше человек, тем больше перемены. Где они?

Родион постоял молча, потом сказал:

- Его бы не взяло место, если бы он не нужен был. Местных оно не берет... Они что-то просмотрели... Опыта мало...

Капитан прикрыл глаза, замотал головой.

- Нет, дело не в этом. Мы чего-то не понимаем. Или ничего не понимаем. Сейчас нет времени... Давай быстро просуммируем, что мы имеем из разговора, надо уже туда идти. Еще минут пять... Что у тебя?

- Он на вас плохо реагирует, даже с инъекцией...

- Да. А на тебя – никак. Это для тебя хорошо, если он тебя принимает. Для плана твоего. Значит, здесь у нас все правильно – где надо, память остается...

- В подсознании, с божьей помощью; это у него фрейдистское должно быть, на ”капитана”, как закладывали...

- Правильно. Значит, можно и остальному верить. Почему юродивый? Откуда это? Тоже в подсознании? Это он себя так видит, что ли?

- Не замечал такого в разговоре. Наоборот как раз. Он себя высоко ценит. А там... Я не понимаю: какая от него польза от юродивого-то? Он оперу вспоминает; может быть, это от театра, последнее, о чем думал?

- От театра? Из-за Мариинского? Мне показалось, что это у него не случайное слово.

- Надо еще посмотреть. Так не скажу.

- Вот именно. А заговор? Тайна?...

- А, это у них всегда на уме. Они сила не организованная, роль личностей у них высокая, все на авторитетах держится, и кто кому что. Политика... У них вся жизнь заговор.

- Думаешь? Подумай еще, как бы не пропустить... Если вся жизнь политика, то он и здесь может дурить, на всякий случай... Что еще?

- По-моему, больше ничего. Не успели ничего больше.

- Хорошо. Пошли. Смотри внимательно, если заметишь где-нибудь, что оттаивает – ты знаешь сигнал. Про освободителей тоже не забывай, будь готов.

- Угу... Всегда готов...

И пионерский отзыв прозвучал у него мрачно и угрожающе.

                                                *       

- Как вы здесь оказались? – спросил Капитан, постоял, подождал, - Как вы сюда добрались? Поездом? Самолетом? Вспомните. Как?

- Не помню, - сказал сидящий.

- Как-то вы должны были. Почему вы вообще сюда отправились? Место такое, что делать в нем особенно нечего. Для туриста вы одеты неправильно. Дела? Бизнес? Чем вы занимаетесь?

Сидящий пожал плечами.

- Или у вас свое дело здесь было? Раньше вас тут не видели. Кто вам рассказал, как сюда добраться? И зачем? Вы для кого-то тут что-то делали?

- Не знаю.

- Вы специалист по тайге? Знаете что-нибудь о деревьях, о зверях?

- Нет.

- А о чем вы знаете? Какое у вас занятие? Подумайте – о чем вы знаете больше всего?

Сидящий покачал головой.

- Я не думаю, что я в чем-нибудь особенно специалист. Ничего в голову не приходит.

- Ну, может быть вы не в теперешней жизни специалист. Разговариваете-то как образованый человек, видно, что головой живете, не руками. Может быть, вы историк? Здесь для историка места интересные.

- Чем интересные?

- Вы не знаете? Здесь лагеря были, ничего больше. Редкие деревни, но лагерная система их все подобрала. Лесоразработки, силами зеков. До сих пор тут тюрьмы стоят, не много, но на старых местах, одна совсем недалеко. Может быть, вы тут прошлым занимались?

- Может быть, - сидящий как будто задумался.

- Помните, мы говорили – после этой тайги у многих чувство, что они в прошлом побывали. Нет ли и у вас такого чувства? А?

- История? Это может быть, - сидящий попробовал переменить позу, посмотрел на свои путы, - Но это прошлое... Какая в нем радость? Лагеря...

- Вот я и говорю, - поддержал Капитан, даже наклонился заглянуть в глаза, - От этого прошлого бежать хочется. Или, например, отменить его. Или изменить как-нибудь. Хорошо бы было? Что вы думаете?

- Хорошая мысль, - сказал сидящий устало, - Еще лучше – отдохнуть. В тишине.

- Обязательно, - согласился Капитан, - Мысли о плохом прошлом утомляют, я вас понимаю. Когда начинаешь думать, как с ним быть... Вы о себе ничего не помните. А о прошлом? Своем, и вообще?

- Смутно. Школа. Денежная реформа...

- Которая?

- А их много было? Помню деньги новые... Пять – синяя, десять – красная, три – зеленая...

- Я думаю, - заговорил вдруг Родион ни с того, ни с сего, как будто до сих пор не слушал, - Думаю, мы не там ищем. Перемен нет, потому что их и не должно быть.

Он сидел все так же, ссутулившись, говорил, не поднимая головы.

- Не должно? – обернулся к нему Капитан, - Почему не должно? Может быть, потом?...

Родион выпрямился, уперся кулаком в бедро, бороду взял в кулак.

- С театром – это было, чтобы внимание привлечь, - сказал он агрессивно, - А после, там другая задача была...

Он оглянулся на Сыщика.

- Какая? – сказал Капитан.

- Послать человека туда, чтобы он там что-то сделал, - Родион выждал, - Там, не теперь. И такого, который нужен был, потому что он может это. Не театр, а уже настоящее. Я вот сейчас понял; прокатили нас... Только кто там в цепочке это устроил?

Капитан поднял руку.

- Après, - сказал он с успокоительным жестом, - Après...

- Да чего теперь уже, - сказал Родион, - Они вот-вот здесь будут; сколько успеем... А разговоры эти...

Он махнул рукой, состроил гримасу.

- Он на самом деле ничего теперь не помнит, не знает. Зачем ему? Он все сделал, и все там, здесь у него ничего нет. Здесь ему все безразлично.

- Но где перемены? – сказал Капитан, - Он там все сделал. Но что? Где оно? Где перемены?

- Не знаю, - сказал Родион, - Они там где-то.

- Если там, то и здесь тоже. Они должны дойти до сих пор. Они бы были.

- Я не знаю, как, - сказал Родион с досадой, - Но это должно быть. Не знаю как.

                                                *

Михель с Циклопом стоят в конце полутемной верхней галереи, где маленькое окошко выходит поверх кустов на поляну перед домом. Михель - спиной к подоконнику, скрестив руки, нога за ногу; Циклоп, как пришел из коридора и встал рядом, так и стоит, машинально отодвигает и задвигает накрахмаленную белую занавеску.

 - Ничего? Совсем ничего?

- По крайней мере, ничего в последние недели, что было бы заметно. Так ему сказал его информатор.

 - В последние недели? А раньше?

- Они смотрят сначала последние события. Раньше для них не так важно.

- Вот как? А если это не сейчас, а пятьдесят лет назад? Сто? Разве это не важно?

- Не знаю. Они найдут их потом, если захотят. Но сейчас перемен нет, они уже это видят. А что, ты думаешь, старые тоже надо проверять? Почему?

- Как тебе сказать... Мне сейчас пришло в голову, что старые перемены – они не хуже новых... А то и лучше.

- Как это? – Михель поднял на него глаза, - То, что изменилось в прошлом, уже не повлияло на настоящее... Если нам сказали, что в настоящем изменений нет. Разве не так?

- Конечно, но подумай еще раз, – Циклоп заговорил медленно, - Мы говорим о переменах, которые были давно, но не отразились на последних событиях...

- Ну, хорошо. Большие перемены тогда, которые ничего не изменили сейчас... Я это и говорю. Значит, они на самом деле ничего не изменили. Или как-то все-таки... Ты что, понимаешь, как?

- Может быть. Но я хочу, чтобы ты тоже нашел свой ответ... И мы сравним. Твой может быть другим... Ты понимаешь, что это может значить? Если они не находят перемен в близких событиях? А далекие они не проверяли. Предположим, они там есть, были, но не дошли... Я вижу, ты уже понял. Ну, говори!

- Две причины, почему настоящее не изменилось... Или перемен на самом деле нет. Или... То, с чем они сравнивают, тоже уже изменилось... И они больше не отличаются...

- Вот именно.

Михель развел руками...

- Когда же оно изменилось? И почему никто не заметил? И тогда... конечно, они уже ничего и не найдут, нигде... Подожди, я не успеваю... Получается, можно спрятать перемены в прошлом? Но как? Скажи лучше ты, я так не могу на ходу...

Циклоп снял с головы повязку, почесал неровно лысеющую голову. Заговорил, глядя перед собой и вниз, на руки...

- Серьзные перемены в настоящем, конечно будут, вслед за серьезными в прошлом. Это – если бы им дали дойти... Но – пока Сыщик там, пока он не вернулся, наблюдатели не сравнивают, ждут, пока он выйдет. Именно пока он там, если происходит еще один цикл, не от него, от другого человека, который входит и выходит там, у себя, давно, и перемена там же, в прошлом... Тогда перемена распространяется, наблюдатели здесь переходят на новый лист, но они не сравнивают, ждут выхода Сыщика. И поэтому они теряют старый лист. Они даже могут оказаться сами внутри перемен.  Это для нас он вошел и сразу вышел, для наблюдателей не так. Их время неизмеримо. Поэтому мальчик тогда сказал ей – он давно умер. Так же и наблюдатели, сидят вне времени. Он ушел, они берут  материалы, снова уходят на Острова, сидят там, и ждут. Но перемены уже давно прокатились. Потом Сыщик выходит, и тогда они сравнивают - два идентичных листа.

- Хм, - Михель опустил голову, постоял, - Но Сыщик входит и выходит в одно и то же время, разве не так? Когда же они успевают потерять лист?...

- Наблюдатели на Островах - не хитрее тех, кто устраивает все это. Кто-то им говорит – вот сейчас уже можно. Если знать их метод... Я только говорю, что спрятать перемену в прошлом – можно. При том методе сравнения, который используется сейчас. Тот, кто это делает, знает их метод.

- Но зачем? – Михель пожал плечами, потряс головой, - Зачем все это? Чтобы обмануть Капитана? Создать у него иллюзию, что ничего не произошло? Да пусть бы он знал!...

- Конечно, - сказал Циклоп, - Это не для Капитана. Хотя мне интересно, какие выводы сделает Капитан, и как это повлияет на его планы... Если жив будет, конечно... Нет... Это не для него. Это для того, чтобы сделать изменения достаточно далеко в прошлом. Но... Как бы это сказать? Прошлое не знает, что изменения надо делать уже там, иначе поздно... Да и откуда ему знать? А вот если кто-то придет отсюда, и скажет – ради бога, сделайте что-нибудь у себя, потому что у нас совсем невозможно, а менять надо самые истоки, которые у вас...

- Кто же такое может?... Я имею в виду, устроить такую комбинацию? Кто?

- Кто? Тот, кто знает, где нужно тронуть, чтобы были шансы... Тот, кто видит всю дорогу оттуда сюда... Тот, кто может встретить Сыщика в капитанских местах, отвести туда, где надо поменять, привести его к нужным людям, чтобы он сказал им... Потом провести их через цикл, и вернуть Сыщика... Целый заговор... И это тот, кто не может сделать это сам, хотя может все вышеперечисленное. Что-нибудь тебе это напоминает?

Михель покивал рассеянно, обдумывал что-то, потом вскинулся.

- Подожди, на какую же глубину они захотят копать, чтобы изменить истоки событий. И каких именно событий?... А если они решат, что надо менять прямо от нашего времени? Это ведь так можно и докопаться...

Циклоп смотрел на него внимательно.

- Нам нужно, - сказал он, - Как можно точнее восстановить разговор Сыщика с Капитаном. Он должен знать больше, чем осознает... Нужно восстановить все его реплики. Особенно начало, пока он и себя еще плохо помнил... И все вопросы.

Михель опять кивнул.

- Позаботься непременно о том, чтобы Капитан... исчез, - он сделал рукой отсылающий жест, - И все, кто был во время разговора. Если был еще кто-то.

- Я позабочусь, не сомневайся, - сказал Циклоп, нахлобучил вычурную повязку обратно на голову.

                                      16  Нимфа. Экшен

Вертолет летел низко, над самыми деревьями, от одной группы к другой, огибал открытые места. Опустился на поляне, они вышли, и пилот взял с места наверх и обратно, ушел за верхушки сосен. Они пошли по тропинке – Циклоп рядом с ней, другие позади отдельно - вдоль просеки, потом понижение, спуск в овраг, на другую сторону, снова тропинка, почти дорога, следы колес. Шли молча, никаких разговоров вслух, не говоря уже про радио.

Из-под деревьев вышел человек, кивнул. Началсь передача от одного проводника к другому, четыре или пять раз, переговоры шопотом, за руки в круговую, глаза закрыть, из леса на дорогу, с дороги за стену сарая... Она не привыкла к этому, чувство ориентации пропало сразу. Солнца не было, а если появлялось, то слепило откуда-то снизу из-под туч, неизвестно с какого места на небе. Было еще только раннее утро, по-городскому раннее, часов семь. В городе Михеля, когда отправлялись, примерно час назад, был вечер предыдущего дня. Она не чувствовала усталости.

- Вот, смотрите, - сказал Циклоп, дотронулся до плеча, развернул ее к лесу спиной.

Деревня выглядела со склона как модель неинтересного архитектурного проекта на подставке из папье-маше, раскрашенного под большую проплешину бурого грунта. Неуютная деревня; виляющая дорога делила ее на две половины, лужи поперек колеи, широкие, отблескивали голубым или серым; несколько больших сараев жались к дороге, а дальше – частные домики, дворы. Позади деревни за домами поднималась антенна; еще дальше линия кустов показывала, где в низине протекает речка.

- Это там его держат, около мачты, - Циклоп показывал рукой, - Вам не очень важно, где именно?

Она кивнула.

- Вы можете и отсюда, да?

- Да хоть откуда, - сказала она с беззаботной мрачностью.

- Он еще там? Вы его слышите?

- Слышу. Как за стенкой... Но я понятия не имею, где он, в каком доме.

- Конечно, - сказал он, - Слышите, и ладно. Они там ждут нас. Но не вас. Вы начинаете, когда мы расшевелим охрану. Я скажу...

Циклоп расстался с камзолом и повязкой, выглядел неуклюже в широком темном комбинезоне, вязаной шапочке по самые глаза. Профессор археологии в поле...

Он оглянулся, его люди покивали. Сколько их было с ним? Она видела двоих, тоже одетых во что-то темное, заношеное, с белыми нашитыми номерами; бритые головы...

Точно ли это его люди? Они там ждут боевиков, а эти что-то изображают, чего не ждут? Арестантов? А теперь уже и нет никого... Отправились...

- Значит, как договорились... Их там двое с ним. Вы видели лица вчера. Никакой физической расправы с ними. Они нам нужны, к ним много вопросов. Но зато можете рушить, что хотите. Вы забираете Сыщика, а мы должны взять этих, и тоже забрать с собой. Когда выйдете с ним, держитесь у мачты, там встретимся -хороший ориентир...

Он разговаривал монотонно, невнимательно, ждал чего-то. Дождался; из-за дерева вышел человек, показал поднятый большой палец.

- Ну, давайте...

Она закрыла глаза. Давай, сказала она. Это те люди, от которых мы прятались когда-то... Это мы не для него одного делаем, для себя... Это те люди. Темнота поднималась, расправляла крылья. Вдруг подхватила ее, сорвала с места...

                                                *

- Я уже могу сам, - сказал сидящий, - Я себя чувствую лучше. Хорошо себя чувствую. Почему вы меня не отпускаете?

- Я вам уже говорил, - отозвался Капитан, - Вы можете себя повредить. Вам кажется, все хорошо, а на самом деле у вас нет физической координации. Если я вас отпущу, вы на что-нибудь налетите, ударитесь головой, у нас помещение не подготовлено для людей в этом состоянии.

- А я думаю, тут другое. Вы не мне хотите помочь, а себе... Вы все спрашиваете, узнать что-то хотите. Но вы зря стараетесь - мне нечего вам сказать, я ничего не знаю, ни про себя, ни про вас, ни про это место.

- Да? Я вам по опыту скажу – люди, которые не ориентируются в окружении, всегда нервничают. Вы слишком спокойно держитесь; у вас слишком много интереса ко всему вокруг – ко мне, к моим целям, методам. Вы должны быть сосредоточены на себе, если не понимаете, что с вами, ищете зацепки и не находите. Нет, нет, вы со мной играть пытаетесь – или вы что-то знаете о себе, или вам безразлично, но так не бывает.

- Почему? Может быть, у меня от моих прошлых занятий выработалась такая устойчивость к непредвиденному. Конечно, мне не безразлично. Но я не играю с вами, я просто могу реагировать на свою ситуацию иначе, чем вы ожидаете. Что тут такого? Что вы надеетесь от меня узнать? Скажите – может быть, я вспомню, но сейчас я не знаю, что вспоминать.

- Нет, это должно само выйти, а то вы мне тут навспоминаете.... Будем продолжать, пока не будет результата.

- Какой вам нужен результат?

- Я знаю какой. Имейте в виду - если понадобится вашу память стимулировать, я это тоже сделаю. Неприятными способами.

Сидящий засмеялся.

- Что это вам смешно? – удивился Капитан, - Вы думаете, это смешно, когда память стимулируют?

- Не знаю. А вы думаете, я должен испугаться?

- Все люди боятся, одни раньше начинают, другие потом; это легко найти – когда.

Зуммер на его радио зажужжал, голос забубнил неразборчиво – наушник был, очевидно, пристроен на капитановой голове каким-то особенным, не заметным приспособлением. Сидящий посмотрел с интересом.

- Подождите, - сказал ему Капитан, отошел в конец помещения, заговорил тихо, тоже неразборчиво. Там на столе у него стоял открытый лаптоп, и он смотрел в него, перебирал экраны.

Родион подошел, посмотрел через его плечо, показал пальцем. Капитан кивнул, вернулся к сидящему. Родион остался у экрана.

- Ждете кого-нибудь? – спросил Капитан как бы между прочим, устраиваясь на старом месте, поправляя что-то на себе.

- Я? – сидящий удивился, - Нет. А вы с кем разговариваете? Я думал, вы тут двое со мной. А у вас еще люди?

- Нам положено, - сказал Капитан, - А у вас как будто никого на всем свете. Как вы сюда попали? Как добрались?

- Вы уже спрашивали. Не помню.

- Хорошо. Придется все-таки вам помогать, - он обернулся к столу позади себя, нашел там что-то, начал разворачивать обертку.

- Что это? – спросил сидящий.

- Небольшой стимулятор памяти. Вас это не пугает, вы сказали.

Радио снова забормотало. Капитан прижал пальцем ухо, слушал. Родион сказал от экранов, - Это на том конце, у дороги, где въезд. Хмыри какие-то, двое. У соседей все ли на месте? На их команду машут.

- Это если они не изобрели что-нибудь такое, - сказал Капитан, - Чтобы мы туда смотрели. Родион. Пойди посмотри, что там делается. Люди здесь на периметре не имеют всех деталей. Могут растеряться, если что. Говори со мной, я здесь буду.

Родион пожал плечами, пошел к шкафу, надел жилет на липучках, достал автомат, проверил магазин, взял еще радио, пощелкал.

- Эй, у двери, - сказал в радио, - Прикрой меня, я к вам иду. Чтобы никого там не было...

Радио проскрипело утвердительно. Родион повесил автомат на плечо, пошел к выходу. Дверь открывалась не на улицу, а в темный тамбур; что-то там было, очевидно, устроено против незванных людей.

Едва дверь за Родионом закрылась, Капитан быстро подошел к креслу, стал отвязывать и отстегивать. Если Сыщик думал, что он будет свободнее от этого, ему скоро стало очевидно обратное. Цепочка на руках и цепочка на ногах были связаны еще одной, которая не давала выпрямиться. Пока он сидел, это было незаметно; когда его кормили, ее отцепили, но теперь ему было очень неудобно. Капитан тащил его за собой в сторону еще одной двери в дальнем углу комнаты.

За дверью открылся полутемный узкий коридор.

- Поторапливайтесь! - прикрикнул Капитан.

- Мне торопиться некуда, - пропыхтел Сыщик, и получил локтем в ребра.

- Не будете торопиться, - сказал Капитан, - Брошу на пол - волоком мне легче.

Дверь за спиной защелкнулась, в узком коридоре пошло лучше – меньше степеней свободы по сторонам. Капитан шел спиной вперед, заставлял его семенить, чтобы не упасть: короткая цепочка не позволяла делать полные шаги. Они добрались до следующей двери.

                                                *

Капитан так и не решил, не мог решить – как он относится к Родиону? Хотелось иметь его при себе; хотелось иметь надежную уверенность, что он не посланный кем-то провокатор. Но возможно было только одно из двух. Откуда он взялся? Он не помнил его по работе, не мог проследить его передвижения, полную их картину – не было времени. Он не засылал его здесь, увидел первый раз, когда его подобрали. Из тех, кто выходит не засланный? Но наблюдатели знали его - по прошлому, хотя и другим. Как он оказался здесь? Он сам не помнил, это было, может быть, как с театром. А может быть и иначе. Капитан был хороший профессионал, неполная информация мешала ему, шла поперек его понятий, поперек надежной, гарантированной безопасности. Все так, и в то же время...

Он знал, что они оба визионеры, каждый по своему. Поэтому профессионализм и его требования не покрывали всего в его делах с Родионом. Оставалось еще что-то, совсем за пределами профессии. Не все доступно методам органов, или науке; не всякая твоя информация может быть извлечена, сформулирована и передана другому. Есть знание, которое приходит само, извне, и это гарантия его правильности. Не для каждого. Есть знание, которое не от человеков. Если это только для мистиков, то Капитан готов был считаться мистиком. Разве это недостаток? Наоборот. Преимущество.

Его глубоко уязвило то, что она его не приняла. Успех у женщин был не для него, он давно оставил это. Но она... А Родиона она приняла. Что в нем было такое, чего не было в нем?

Эпифания настигла Родиона очень не во-время. Как обычно; она не спрашивает, можно ли сейчас, или лучше потом. Стресс, кризис – лучшее для нее время. И, как только Родион сказал это (в другое время, может быть, и придержал бы, но тут вылетело, не поймаешь), Капитан сразу понял – это правда. Кого пошлешь, то и будет. Мало того, это объясняло, почему его нет, а Родиона да. Потому что Родион был подходящим для того, что было нужно тогда ей. А он не был. Вот и все. Для другого было бы наоборот – он бы годился, а Родион нет. Это еще много чего объясняло, но это все потом. Главное – вот оно: засылай правильных людей, и они будут делать то, что тебе надо. Засылай таких, которые это смогут. Нужно ли это ей? Твое дело предлагать людей; она решает, брать их или нет. Если ей подошел Родион, могут подойти и другие; он поймал себя на том, что уже перебирает имена. Сыщика она тоже взяла, но, похоже, он ей не пригодился совсем – как бы это было: что это ты мне даешь? Он же из вашей профессии, а ничего не умеет. Дай мне уже настоящих! Что-то она там хотела не совсем от его планов далекое.

И с этой идеей, со всем этим - Капитан понял, что может теперь с Родионом расстаться. Время пришло; можно отослать его, и не мучится больше – и какое это облегчение! С этой идеей он теперь может сам. С профессиональной стороны придет, наконец, покой. Люди пропадали, это было; он один – появился. И сразу знал, куда ему надо. Капитан приблизил его поперек всех инстинктов и правил, только потому, что он был единственный, кроме него самого, кто был на пороге, и перешгнул его, пошел дальше него. Он был его вторым, и это делало весь мир Капитановой веры – реальным. И Родион разделял его веру, это не подделаешь. Он пренебрег азами профессии, держал его при себе. Да, это был пришелец, призрак – но кого-то из своих.

Был шанс приблизить к себе хорошего актера, ликвидатора. Еще как был! Спина его напрягалась так, что болели мышцы, хотя он никогда не поворачивался к нему спиной до конца. Но он терпел, может быть вот для этого, для того, что он услышал сегодня. После этого одна мысль осталась, одна потребность – бежать, сейчас, немедленно, быть одному со своими делами, как раньше, жить спокойно, иметь возможность сосредоточиться, закрыть внешние каналы, не отслеживать постоянно движения этого человека, который взялся неизвестно откуда, и знает то, что никому другому знать не дано.

Свобода будет, наконец, его.

                                                *

Способность перемещаться очень полезна оперативно: если ты был на любом месте один раз, потом ты можешь прыгнуть туда, когда тебе надо. Так человек Циклопа поймал охранника у двери, пока Родион был в тамбуре. У него было отрепетировано. Как бы ты ни стоял, ты не можешь быть лицом на все стороны одновременно.

Дверь была устроена хитро, не на виду, а в закоулке – можно было выйти, пока подходы вдоль фасада простреливались снаружи; так раньше устраивали барбикан у крепостной двери. Но против бойца, способного перемещаться, это не помогало. Когда Родион вышел из тамбура в нишу, и сделал первый шаг, он услышал руку у себя на плече. Сзади. На нем был жилет, но жилет не спасает от ножа.

Он почувствовал сильный тупой удар в левый бок внизу, крутнулся, и никого не увидел. Подожди-ка, сказал голос за углом, совсем близко, - сейчас, я за тобой вернусь... И исчез... Родион сделал шаг вперед, вышел из ниши. Во дворе была тишина, недалеко лежал вниз лицом охранник. Очевидно тот, что был у двери. Он прижался к стене, автомат наготове. Никто не возвращался... Он не сразу понял, что там, куда пришелся удар, начинает проступать боль, становится сильнее, расходится вокруг по телу...

Он стал вызывать по радио Капитана. Капитан не отзывался. Солнце светило между туч, как будто совсем издалека, трогало лицо теплыми лучами. Он прислонился спиной к стене; от нее тоже шло небольшое тепло. Боль проступала все сильнее. Он сполз осторожно, сел, раскинул ноги, положил автомат на колени, прижал ладонь к боку под краем жилета, там, где устроилась неутихающая боль, услышал, как ткань под рукой тяжелеет от теплой крови.

Долгие годы ничего не случается, обходится... С другими - да, но не с тобой. А когда случается, ты не понимаешь, как это вышло. Почему все не получилось как обычно, как надо... И нельзя поверить, что теперь уже все поздно, уже все случилось... И где они все, куда делись? Еще можно вернуться, наверное - Капитан вызовет врача... Но он понимал, что чудес не бывает, и не будет теперь.

С той стороны дома что-то рушилось, стена под спиной задрожала. От этого было больнее, он хотел, чтобы это прекратилось, и одновременно понял – никто за ним не придет. Капитан ушел в бункер. Охраны больше нет. Даже тот, кто сказал, что сейчас вернется – с ним тоже что-то вышло не так. Никто не придет. Голова работает хуже. Как быстро... Не очень уверенно он пошарил на груди, потянул молнию, насколько позволял жилет. Боль мешала двигаться, мешала дышать, и просто смотреть на мир. Рука дрожала. Он полез за пазуху. Тело отозвалось вспышкой боли. Все равно нужно... Все равно...

Он дотянулся, не дал пистолету выскользнуть, вытащил двумя пальцами. Выдох давался легче, но вдох... Он вдохнул несколько раз, короткими порциями, задержал дыхание, положил руку с пистолетом на грудь, опустил голову. Верный, надежный, интимный друг. Теплый металл, легкий запах масла. Он взял конец дула губами. Он знал, что ничего не почувствует, наконец избавится, уйдет от боли, раз она не уходит от него, становится все сильнее, упорнее. Каким-то образом он знал - то, что тогда было с ним, его путешествие – придает новый смысл его отбытию сейчас. Как будто он уже переживал это раньше... Он просунул большой палец, начал устраивать его так, чтобы можно было нажать курок, когда оружие повернуто к себе. Чтобы не дернулось не туда...

Мысли делались легкими, мутились; наверное, давление, кровоснабжение... Поэтому он не удивился, когда женский голос рядом сказал: ”Нет, нет, подожди! Все будет хорошо”... Знакомый голос. Матушка? Все-таки есть дело до него кому-то... Внутри стало тепло, горячо, так, что даже на секунду перекрыло боль. Слезы пришли... ”Иди сюда”, сказал голос, ”Я тебя встречу.” Иду, я уже иду, матушка, подумал он, закрыл глаза, стал нажимать на курок. ”Нет!”, она повысила голос, металл зазвенел в нем, как бывало, ”Не так! Смотри сюда”, сказала она строго, ”Видишь?...” Она назвала его настоящим именем... Он открыл глаза, нехотя, и через слезы посмотрел... Куда смотреть?... ”Ты меня видением, что ли, считаешь?”, сказала она с насмешкой, ”Я здесь. Иди сюда, я сказала! Тебе нужно только один раз оттолкнуться от стены. Давай! Не так уж тебе больно! Ну!”...

И он, наконец, удивился... Практическому содержанию слов, обыденности... Он плохо видел сквозь слезы; но там, откуда приходил голос, не было лица. Там было... Лето, клочок свежей зеленой травы, метелка мелких белых цветов. Совсем рядом... Он дал правой руке опуститься, переключил внимание на левую, локтем уперся в стену. Боль пронзила насквозь. Пистолет соскользнул. ”Сюда!”, приказала она, ”Ты уже был тут! Ну, вспомнил теперь?” И он вспомнил. Он поджал ногу, оттолкнулся от стены, что было силы, рукой, потом другой ногой... Теряя голову от боли, упал вперед, туда, на теплый желтый песок. Услышал его под щекой; и вдруг сразу не стало боли, как будто и в этот раз было - все-таки не с ним... Он еще полежал, послушал, не вернется ли боль? – как хорошо, изумительно хорошо, когда ее нет... И начал по-настоящему открывать глаза...

                                                *

Капитан втащил Сыщика в бункер, закрыл дверь, балансируя тело у стены, придерживая локтем, закрыл запоры, потащил дальше, в кресло, - везде у него эти кресла! - уронил, пристегнул, защелкнул, проверил.

- Вот здесь мы и продолжим. Здесь они нас никак... Они здесь не были. Ну, вы должны знать, о чем я...

Отошел, стал вынимать из карманов свои вещи и раскладывать на каком-то железном шкафчике, повернулся, увидел около кресла Сыщика фигуру.

Остановился на полуслове.

- Это еще что такое? – сказал Капитан, - Это как понимать?

Нимфа нагнулась над Сыщиком.

- Я его забираю, - голос прозвучал твердо, даже немного величественно. Сказали играть барыню, вспомнила она... Агрессивную барыню, наверное, с рукоприкладством знакомую...

Очевидно, она уже была видна отчетливо (а, может быть, и сразу? Она не знала...). Капитан смотрел на нее, как будто пытался обдумывать что-то, и не находил ответа.

- Здесь никого из вашей компании быть не может, - сказал он, не то ей, не то себе, - Не может. Здесь их не было, и они не могли... Или это видение?... Как тогда было?

Он невольно вспомил, как увидел ее тогда - лицо необыкновенной красоты, настолько необыкновенной, неожиданной, что забыл, зачем он, что он, - потянулся к ней, но она как будто только тогда увидела его, посмотрела, состроила гримасу... И все кончилось. Не захотела. Не показался он ей...

Он сделал шаг к Нимфе, и одновременно полез за пазуху. Если видение, то зачем?

- Какая еще компания? - сказала она раздраженно, разглядывая кресло с его устройствами, - Я сама по себе, и я его забираю с собой. Все. А ты лучше замри пока...

Капитан и на самом деле замер, как будто там, за пазухой, чья-то другая рука его руку поймала, и держала.

Она пока разламывала кресло, рвала путы, стальные цепочки; гнутые болты летели... Она остановилась, подняла голову, посмотрела на Капитана, подумала.

- Нет, выкинь это лучше куда-нибудь в угол, и просто постой спокойно, молча...

Сказала и вернулась к своему занятию.

Капитан достал за ручку, дулом вниз, пистолет, бросил в сторону, проводил полу-безумным взглядом, уставился на нее.

- Хорошо, - сказала она, не отрываясь от работы, - А то еще с циркуляцией неприятности сделаются...

Свидетелей не должно оставаться, вспомнила она, и Михелю она тогда говорила – и тогда что ей до его циркуляции... Что думать, не ее работа, да и как... Она уже разломала достаточно, чтобы Сыщик мог подняться; взяла его за руку, потянула. Он встал. Попытался заговорить.

- Подожди, - она обернулась к Капитану, - С какой тут стороны эта твоя антенна? Большая, которая на улице стоит?

Капитан явно не понимал вопроса. Она повторила снова, настойчивее. Капитан очнулся, попытался заговорить, не смог.

- Когда надо, так он не разговаривает, - сказала она с досадой, - Ну, говори!

- Там, - сказал Капитан, показал подбородком.

Она обернулась в ту сторону, не выпуская руки Сыщика, посмотрела на стену. Стена, вместе с частями потолка, пола, с какой-то внутренней арматурой - вылетела наружу, на улицу, с грохотом обвалилась кучей по ту сторону неровной дыры. Оказалось, они ниже уровня грунта. Сверху летела земля, куски бетона падали, стлалась пыль от сухой почвы и от штукатурки. Как будто танк насквозь проехал. Часть мусора и обломков свалилась внутрь бункера.

Она повела Сыщика в проем, не дожидаясь, пока все это осядет, переступая по обломкам... Они медленно прошли через пыль и скрылись из виду. Капитан остался в развороченном бункере наедине с разломанным креслом. Пыль сносило внутрь, он начал кашлять. И кашель не остановливался, становился все больше похожим на дурацкий, лающий хохот.

                                                *

Потом по ту сторону пролома появилась фигура, постояла, присела, заглянула внутрь. Фигура была как будто в халате, длинные полы свешивались с колен.

- Вам лучше куда-нибудь уйти отсюда, - сказала фигура, - А то они вас с собой заберут.

- Если бы мог, и без тебя ушел бы, - прохрипел Капитан сквозь кашель.

- Ах, да, - сказала фигура, - Сейчас, - и щелкнула пальцами.

Сила, которая держала Капитана, вдруг исчезла. Он потерял равновесие и повалился на разломанное кресло. Фигура хихикнула.

- Теперь можете? Она просто забыла...

Капитан пошел к разлому, разгреб мусор, нашел пистолет, обтер, сунул за пазуху, вернулся, собрал вещи со шкафа. Фигура поднялась и пошла куда-то по своим делам. А Капитан подошел к стене напротив пролома, открыл уцелевшую  дверь, вышел в нее, и закрыл за собой.

Глухой звук закрываемых запоров с той стороны двери. Тишина.

                                                *

Циклоп вышел из-за угла бункера, махнул рукой своим людям, пошел первым к пролому. Нимфа с Сыщиком уходили через площадь в сторону мачты, две фигуры, едва видные сквозь пыль. Пыль оседала медленно. Циклоп приложил к лицу рукав комбинезона, чтобы меньше вдыхать ее.

На куче щебня перед дырой в стене бункера, как только что воздвигнутый памятник (Кому? Чьим усилиям?) стоял человек.

- Это что, Капитан? – спросил Циклоп, не оборачиваясь, щуря глаза, - Зачем он это напялил?

Никто не ответил.

На человеке, насколько можно было видеть сквозь висящую пыль, был серый заношеный халат, длинный, почти до земли; но он не выглядел одетым по-домашнему.

На голове у него была повязка (или это прическа такая? - волосы уложены наверх, и завязаны в пучок), на ногах – веревочные сандалии. То есть такие, у которых веревка вместо обычных ремешков. Он опирался на палку - как путешественник – но откуда? И куда?

- Нет, это не Капитан, - сказал Циклоп от подножия кучи обломков, - Нам тут нужно пройти. Вы не хотите найти себе другое место?

- Нет, - сказал путешественник твердо.

Был у него, был странный акцент, но по одному короткому слову как скажешь, какой?

Люди Циклопа стали обходить фигуру с двух сторон. Человек завертелся на месте, пыльным смерчем скользнул к одному, второму, вернулся обратно, засмеялся... Оба лежали, в разных позах, поверженные в прах.

- Позвольте нам узнать ваше уважаемое имя, - сказал Циклоп. Очевидно, какая-то полезная догадка его осенила, наконец.

- Моя ничтожная фамилия Лю, - отвечал человек в халате, - Я последователь дао-пути. Но вы не попадете туда, куда хотите. Я вас не пущу, - уточнил он, кивнул головой и оперся на палку.

- Вот как, - сказал Циклоп, - Отчего же? У меня здесь, кстати, еще один человек должен быть. Вам он не попадался?

- Не видел - сказал даос, сделал неопределенный жест рукой. - Но со мной еще ученик – может, он?

Поверженные поднимались, отряхивались, поглядывали на человека в халате недружелюбно.

Циклоп продолжал беседу.

- Как вы узнали, что нас нужно не пускать туда? И что вам нужно быть здесь?

- Небесная фея пришла сюда; это нельзя не узнать. Я вскочил на журавля и сразу примчался.

- Откуда?

- Из нашего монастыря.

- Это где?

- Тибет.

- Неплохо, - сказал Циклоп, - Что же вы ее не остановили?

Даос засмеялся.

- Небесную фею? Я это не могу.

- Мы пришли с ней вместе. Нам нужен этот человек, к которому вы нас не хотите пустить. Я сейчас могу позвать ее на помощь.

- Тогда я заберу этого человека, и унесу с собой, далеко отсюда. Вы меня не найдете.

- Захотим – найдем, - сказал Циклоп, - Но я хочу понять, почему вы нам мешаете. Объясните. Может быть, мы разойдемся мирно.

- Хорошо, - сказал даос, и приосанился, -  В этом мире, как и в высшем и в параллельных, происходит борьба противоположных начал... Их называют иногда добром и злом.

- Да, да, - сказал Циклоп, - Продолжайте, прошу вас... Достал из кармана комбинезона трубку, стал чиркать зажигалкой. Его люди расселись на земле вокруг него.

- Вы видите себя на стороне добра...

- Откуда вы знаете?

- Вы разговариваете, - ухмыльнулся даос. - Это верный признак.

- Значит, вы на другой стороне, если вы против нас. Но вы тоже разговариваете. Где вы научились говорить по-нашему?

- Учимся, - сказал даос, - Но трудно справиться с акцентом. И я ни на какой стороне... Мой тезис - в том, что бесполезно пытаться устранить зло. У монеты не может быть одной стороны, и монополи Дирака-Шварца не работают в социальном сознании. Всегда должно быть два полюса, как у моей палки два конца, - он показал оба, - Видите? Если я разделю ее на две части, у каждой будет снова два конца. Такова природа. Как только вы устраняете людей, которые для вас представляют зло, так ваш лагерь делится, и одна часть занимает их место. Так получилось на Западном Материке, и много где еще. Борьба со злом не имеет конца...

Он перевел дух.

- Поясните, - попросил Циклоп, - Я не очень понял.

- Охотно, - сказал даос, - Самые счастливые люди те, которые не знают своих врагов в лицо - колесо противоположностей еще такое большое, что они друг от друга далеко. Когда зло (или добро) последовательно уничтожается, круг сжимается, и врагами становятся люди, которые хорошо знают друг друга, еще недавно были близкими. Эта вражда вокруг мелких противоречий - самая злая и непримиримая, потому что это почти ненависть к себе. Это то, что произошло с западной цивилизацией... Так что, оставьте этого человека – вам будет лучше.

- Хм, - сказал Циклоп, - Откуда вы узнали, что здесь две силы встретились?

- Я это чувствую.

- Как?

- Не знаю. Как бывает музыкальный слух? Вы это называете математикой, а я просто чувствую. Я не занимаюсь математикой, мне это не нужно. Я услышал, как всколыхнулось здесь, когда турбулентность дошла до нашего монастыря, вот и бросился сюда сразу...

- Вы слышите растяжения, колебания и турбулентность в пространстве? Знаете, где это ыло?

- Я не слышу, я чувствую, - даос показал на область живота, - Вот здесь...

- Да? Монополь Дирака-Шварца, говорите?... Вы можете почувствовать группу вращений трехмерного пространства?

- Очень легко.

- А дискретную накрывающую фактор-группы проективных преобразований по движениям, сохраняющим бесконечно-удаленную точку? Тоже легко?

- Надо будет выкурить пару трубок... Но у меня есть один ученик...

- Интересно. Я знаю про это чувство, слышал от людей, но никогда не думал, что его можно развить. Стоило бы побывать у вас... Не хотите ли, кстати, посетить нас, когда мы здесь закончим?

- К сожалению, у меня сейчас как раз срочные дела. Очень благодарен за приглашение, - даос поклонился с вершины кучи щебня, - Может быть, потом...

Из-за угла раздались звуки борьбы, в облаке пыли выкатились двое, распадались; один в таком же халате, вскочил на ноги, вложил руки в рукава, поклонился - ”Учитель!...”.

- А, вот и ученик, о котором я говорил, - сказал даос.

Другой  отдувался, отряхивался, выдернул из себя два-три кинжала, побросал вокруг, сказал сердито:

– Капитан ушел, у него был запасной ход, как у лисы. А второго нигде нет. Я оставил его за домом, раненного. Но тут на меня свалился этот...

Даос спустился с кучи, встал рядом с учеником.

– Я не сказал вам сразу, но теперь уже можно... Его забрали отсюда...

- Кто?

- Не знаю, я не успел туда...

- Где он теперь?

Даос посмотрел на ученика, тот покачал головой.

- Его нет, совсем нет... Он... Он уже умер, давно, где-то там...

- Давно? Он был здесь только что.

- Да, но потом он ушел туда... Там – это было давно... Очень давно, наш старый настоятель тогда еще не родился... Еще до Великого похода... До того, как Гоминдан ушел на Формозу.

- Неужели так давно? -  ухмыльнулся Циклоп.

- Конечно, для вас это – как вчерашний день.

- Вы и это знаете? Мы с вами еще встретимся, - сказал Циклоп, - Я это чувствую. А пока нам тут больше делать нечего. Вам, наверное, тоже.

- Конечно, - сказал даос, взял за руку ученика, - Позвольте пожелать вам десять тысяч лет счастья и богатства...

Оба поклонились и пропали – как будто их здесь и не было вовсе.

                                                *

Сыщик с Нимфой добрались до мачты, и уселись под ней на крышке деревянного ящика с навесным замком – что-то важное хранилось там, что не должно было о достаться проворному обывателю. Здесь не было ни охраны, ни ограждения – никаких признаков связи объекта с делами Капитана. Мачта вместе со своими растяжками занимала сухую глинистую проплешину с редкой травой, чахлой и жухлой.

Капитанова бункера отсюда не было видно, его загораживали крыши и заборы, но над тем местом еще стояла высоко в воздухе белая пыль.

Сыщик посмотрел на Нимфу украдкой сбоку; он была занята своими мыслями.

- Спасибо, - сказал он, - Я предполагал, что ты что-нибудь сделаешь, может быть... Из-за той записки, которую я тебе оставил...

Она очнулась, повернулась к нему.

- Так ты меня помнишь?

- Я? Ну, конечно... Но только там, в бункере – ты выглядела по-другому.

- Да?! – она засмеялась. – Это мой мальчик сделал... Как по-другому?

Он подумал.

- Как Жанна д’Арк... Валькирия... Что-то воинственное... Как в играх.

- Я что, в доспехах была?

- Не помню. Может быть. Что-то сверкающее... Сейчас этого нет. И лицо было другое. И голос...

- Надо же, - сказала она. – Мальчик развлекся. Уже и юмор у него...

- А... Ты не знаешь, почему я там был? Я не могу вспомнить. – он потер лоб, зажмурился, - Что, собственно, случилось?

- Ты пошел разбираться, что там происходит...

- А, ну, да, конечно, конечно, - откликнулся он без энтузиазма.

- Ты и этого не помнишь?

- Нет.

 - А докуда помнишь?

- Я не знаю точно... – голос был неуверенный, и по лицу видно было, что его не радуют эти затруднения, - Я хочу вспомнить, и не знаю, что именно мне надо вспоминать... Я был у тебя, оставил записку у грота... Куда-то собирался... Куда – не помню.

- Ты поэтому и оставлял у меня записи – на случай, если забудешь, - она положила не его руку свою, - Там все есть, и что хотел, и что с кем происходило – ты все вспомнишь. Михель поможет.

- Ты Михеля знаешь?

- Я была у него. Он интересуется твоими приключениями. Тебе стоит с ним поговорить об этом. У него место интересное... Меня к нему отвел Кудрявый.

- Кто это Кудрявый? Имя какое смешное...

- Михель лучше расскажет, я думаю.

Он вздохнул, огляделся по сторонам.

- Мне кажется, я что-то серьезное забыл, - пожаловался он, - Все эти люди, дела какие-то... Мне полагалось что-то делать – я даже не знаю точно, что. Не подвел ли я кого-нибудь?

Она посмотрела на него изумленно, заглянула в глаза – темные, глубокие, там на дне пряталась почти что тоска.

- Ты изменился, - сказала она, - Ты ведешь себя иначе. Ты никогда раньше... Ты мне знаешь кого напомнил? Моего отца... Он тоже все беспокоился...

Он ничего не сказал, смотрел под себя, чертил краем подошвы в песке.

- Это все еще пройдет, - сказала она, но как-то неуверенно; повернулась к нему, взяла его руку в обе свои, - Слушай! Займись этим с Михелем по-настоящему. Я в этом мало понимаю, и мальчик хочет, чтобы я возвращалась скорее. Ты сможешь приходить ко мне, как раньше? К гроту?

- Приходить? – он совсем растерялся, - Да, я помню, что я был там с тобой. Мы разговаривали... Но как приходил... А как я?... Я приезжал? На чем? Нет... Не знаю...

- Тебе надо поговорить с Михелем, - повторила она, - Ну, что они там никак не могут закончить? Неужели так трудно убить одного капитана?! А то я им все-таки  помогу!...

Она поднялась на ноги, пошла медленно к краю поляны.

                                                *

- Не беспокойтесь, мы уже закончили, - Циклоп вышел из-за ближнего забора, за ним тянулись его люди.

Сыщик поднялся им навстречу, вглядывался в лица. Циклоп протянул руку.

- Рад вас видеть снова, - наклонил голову к плечу, всмотрелся в лицо, - Не все помните, наверное? Это не имеет значения. Мы напомним. Память – не ваша проблема, она у нас общая. Вы идете с нами, у нас впереди большая работа... Меня-то помните? Где мы виделись в последний раз? Можете сказать?

- Помню, - сказал Сыщик неуверенно, - В Выборге? Нет, потом еще... Доки, буксир... Ива свешивалась к воде...

- Ну, вот видите. Это еще не хаос, хаос будет впереди...

Циклоп повернулся к Нимфе, стащил с головы черную шерстяную шапочку. Голова была почти вся лысая, пятнистая, с пучками длинноватых волос в неожиданных местах. Он наклонил эту голову перед ней.

- Мы вам обязаны черезвычайно. Мы были бы рады видеть вас у себя, но сейчас больше не задерживаем – вы торопитесь. Задержка была не по нашей вине... И вот вам на дорогу – вы теперь еще и Небесная Фея, поздравляю. Ваша слава растет. Спросите вашего мальчика, он расскажет... Прощайте, Нимфа.

- Увидимся, - сказала Нимфа, чмокнула Сыщика в щеку.

- Нам сюда, - сказал Циклоп, взял Сыщика под руку.

                                             4-й цикл

                           На какую глубину она будет копать?

                      17. Анализ у Михеля. Все новые пациенты.

Мы вошли в комнату, в которой Михель один сидел в кресле у окна. Второе кресло рядом, пустое, стол посреди комнаты, темная бархатная скатерть. Человек проскользнул за спиной с письменными принадлежностями, обошел стол, устроился у дальнего окна в углу. Это я помню; дальше пришлось потом читать по его записям. Память стала лучше только через несколько дней.

- Здравствуйте, Михель, - сказал я, - Опять вы меня вытаскивали; я обязан вам благодарностью.

Он поднялся навстречу, кивнул. Люди, которые привели меня, повернулись и вышли.

- Не торопитесь пока благодарить. Если бы не ваша Нимфа, мы бы и не знали, что вас надо вытаскивать. И вытащили мы вас не из-за одной только дружбы, к сожалению. Тут и политика, и вопросы, на которые нужны ответы. Как всегда. Присядем...

Помещение темноватое, темное дерево кругом, на стенах, на потолке; ниши, шкафчики, стекло... Второй этаж. Из окна видно лужайку около дома, деревья, кусты... Больше ничего.

Михель сделал жест в сторону пустого стола.

- Не предлагаю вам пока ничего, нас ждут в другом месте. Там сервируют завтрак – кофе... что захотите. Кудрявый вернулся. Мы с вами идем повидаться с ним.

- Кудрявый? Смешное имя... Нимфа сказала, это он ее привел к вам. Кто это? Я его не знаю.

- Ничего, узнаете. Скажите мне лучше про Капитана; он один с вами разговаривал?

- Нет, там еще один был, Родион... Похож на мужика-пропоицу, или на попа...

- На попа? Вы его раньше видели?

- Нет. Капитан тоже все спрашивал – встречал ли я его, или Родиона этого...

- Конечно. Ему это тоже интересно.

- Какая ему разница? И как вы это знаете?

- Мы как раз этим будем заниматься. У нас есть теория. А почему вы вообще там оказались? Как это вышло?

- Как вышло? Я занимался расследованием, в Вятской губернии. Искал одного человека. Этот Капитан – он, может быть, и есть тот человек. Он мне сказал, что я в тайге блуждал, и они меня подобрали, и поэтому я плохо помню, что со мной было – может быть, инфекция какая-то. Сказал, что с ним это тоже было, и с Родионом, и поэтому они занимаются такими случаями...

- Нет, нет, - возразил Михель, - Это все вы можете оставить. В тайге вы не были. И Капитан не занимается спасением людей.

- Да, потом он другое говорил, когда Нимфа пришла... Хорошо, что я ей записку оставил... Она с ним справилась, она теперь много может... Да, скорее всего, это он и был, кого я искал....

- Почему вы так думаете?

- Не знаю. Чувствую... Все эти вопросы, которые он задавал. Как будто тоже хотел понять обо мне...

- А как это получилось, что вы его начали искать?

- Это откуда-то вышло, из более ранних дел... Подождите... Сейчас...

- Не старайтесь сейчас вспомнить, если не вспоминается. Это потом все придет.

- Дай бог... Вы кого-нибудь из них взяли, пока были там? Капитана, или Родиона этого?

- Мы хотели. К сожалению, получилось как с теми двумя зайцами: Капитана мы не поймали – у него было заготовлено отступление. А Родион пока исчез.

- Жалко. Их бы расспросить.

- Ничего, мы и без них разберемся в этом деле. Так что присоединяйтесь к нам, за завтраком и поговорим. Сейчас только фельдшер вас посмотрит...

- Фельдшер?

- Конечно. Особенно после времени, проведенного с Капитаном, мы хотим быть уверены в вашем состоянии.

Михель взял со стола колокольчик, позвонил.

- Инфекция из тайги?... Ну, пусть посмотрит. Они тоже смотрели. Говорят, не нашли ничего. Кроме истощения.

- Всего несколько минут... Вас проводят. Увидимся там, насчет истощения тоже. Это рядом.

Михель направился к двери. Человек с записями поднялся и пошел за ним.

                                                *

Большая комната, солнце на полу, шторы раздернуты, колышутся. Створки окон приоткрыты, тонкие занавеси вздуваются. Воздух. Птицы в деревьях; разные голоса. Хорошее место; есть что-то особенное в этих открытых окнах, которые выходят в гущу деревьев.

Люди за столом; кроме Михеля, двое – Циклоп и незнакомый крупный человек. Звякает о приборы серебро, приглушенный разговор. Михель поднимается из-за стола, идет навстречу.

- Ветрено... Лучше мы прикроем окна... Все здесь... Циклоп, а вот Кудрявый... Рекомендую.

Встает... Выше меня. Кудрявый, действительно. И борода такая же. По-мужицки пострижена, чуть-чуть нарочито. Еще бы рубаху ему холстинную. Рука большая, крепкое пожатие. Глаза хорошие, спокойные.

- Я много слышу о вас в последнее время. Приятно познакомиться.

Он кланяется церемонно.

- Очень рад...

Михель хохочет. Что ему смешно? Впрочем, в этой компании эксцентричность в порядке вещей...

- Потом вам надо будет поговорить между собой. Сейчас мы занимаемся человеком по имени Родион. Прошу...

- Это, я думаю, не имя, а кличка, - Кудрявый садится, придвигает к себе записи, надевает очки, смотрит поверх стекол, - Родион Романов – это звучит слишком как персонаж Достоевского; может быть, намерено? Занятие - полицейский информатор, потом исполнитель не совсем понятных заданий в связи с Капитаном... - он кивает мне, - Вашим Капитаном. В органах он потомственный труженик - и мать, и отец там работали: отец оперативник, в охране, мать при документах.

Кудрявый отпил кофе из чашки, взял с тарелки печенье, перевернул лист, отложил в сторону.

- О нем там мало знают. Сначала был слишком небольшой фигурой, потом вдруг все его дела засекретили, из-за Капитана.

- Но известно, что он связан с Капитаном? – подал голос Михель.

- Да, известно. Он при нем состоит.

- С какого времени? Кто его послал, и для чего? Капитан-то под запретом упоминания, со всеми его идеями и планами. Так?

- Ну, дела его они отслеживают. Но кто послал, зачем, когда, с какой легендой, с каким заданием – это моему контакту неизвестно. Он говорит – это все слишком засекречено.

- Или просто никто его и не посылал – оттуда, то есть, - сказал Циклоп.

- Что вы хотите сказать? – Кудрявый поднял голову от бумаг.

- Если мы чего-то не видим, - сказал Циклоп, - Это не значит, что оно есть, но скрыто. Его может просто не быть. Нам надо иметь в виду эту возможность. В этом деле, по крайней мере. Так что если контакт сказал – есть, то и хорошо. А если сказал – не знаю, то, может быть, и нету вовсе. Пока не найдено обратное.

- А не слишком это будет?... – Кудрявый искал слово, и не нашел.

- Нет, нет, это обычная строгость рассуждений; без этого вы теряете объекты или фантомные приобретаете.

- Вам виднее, - сказал Кудрявый, - Как вы себе это представляете? Человека, которого никто не посылал. Можете рассказать?

- Конечно, - сказал Михель, - Никакого Родиона могло сначала не быть, а вышел неизвестно откуда человек с фальшивой памятью. А для чего вышел – это знает тот, кто его послал, из той жизни, что дала память. И где эта жизнь была, тоже знает пославший. Нам видно только, что он к Капитану пришел. В документах у Сыщика есть это - что люди появляются, которых не посылали.

- Ну, не знаю, – возразил Кудрявый, - По-моему, здесь объекты все налицо. И наблюдатели Родиона помнят, каким он был до того, как вышел. И до того, как к Капитану попал... Что, у них тоже фальшивая память?

- У нас есть для этого объяснение, - сказал Михель, - Но это надо еще обдумать.

А главное, какой-нибудь реальный материал получить, чтобы не впустую думать. Давайте дальше с его историей. Вы говорите, он в органах незаметным был. А наблюдатели почему-то им занимаются...

- Это уже после того, как он к Капитану отправился, они стали набирать его старый портрет, от тех, кто его раньше знал. По полицейской работе...

- Ага, - сказал Михель, - Вот это хорошо. Мы так и думали. Что наблюдатели им занялись уже задним числом, как реальным человеком...

До сих пор я просто сидел со своим кофе и слушал. Но тут я уже почувствовал,  что совсем теряю нить...

- Извините, - сказал я, - Одну минуту... Я плохо понимаю. Родион, ладно... Но теперь еще – документы Сыщика; кто этот Сыщик, и что за документы? Какие наблюдатели? Какие циклы? Какая история Родиона?

Они замолчали. Замолчали не так, как замолкают люди от досады, что кто-то не успевает за их мыслью. Они не смотрели на меня. Их молчание было – как будто они получили подтверждение того, чего ждали, но надеялись не дождаться...

Один Михель смотрел на меня через стол. Глаза у него были... Внимательные...

- Сыщик – это вы, мой друг, - сказал он, - Речь идет о документах, которые вы оставили у Нимфы, а она привезла сюда.

Я? Вот это номер! Сыщик...

- Что это за имя такое! Капитан еще спрашивал, чем я занимаюсь. Вот этим?...

Михель ждал. Давал мне время усвоить его слова. Глаза сделались мягче.

- Вы где-то потеряли часть памяти, больше всего о делах последних дней. Это не потому, что вы были в тайге; это вообще не из-за вашего состояния. Это какие-то обстоятельства вокруг вас закрутились. И вы ждали этого.  Вы оставили подробное описание своих дел, изо дня в день. Очень разумно... Ваши записи не соединяются с тем, как вы видите все сейчас. Но вы это предвидели! Потом вы отправились туда. Вы сейчас не помните, почему... А потом вас подобрали люди Капитана, и вы ему тоже не могли сказать ничего вразумительного. Он хорошо знает, что вы были не в тайге, а где-то в других местах, и таким ему достались. Почему, кстати? Почему вы дались ему в руки? Почему не ушли? Ну, пусть вначале вы были не в себе. Но потом, во время допроса... Вы уже вполне оправились... Почему вы не ушли?

Я не понимал, о чем он говорит.

- Почему не ушел? Как? Я был к креслу привязан... Пока Нимфа его не разломала... Что вы говорите?...

- Это-то ладно, - сказал Циклоп, - Это у него временно разладилось. Вернется... А вот почему он, на самом деле, отправился искать Капитана? Кто ему все-таки о нем сказал?

- Кто сказал? – Михель, по-моему, растерялся, - Как это кто? Родион сказал. Он для этого с ним встречался...

- Я? – прокукарекал я, - С Родионом?!...

- Откуда ты это взял? - удивился Циклоп.

- Я взял? Это в записях!... Они с этого начинаются, с описания встречи. Мы с тобой это читали, вместе!

- Ты ничего не путаешь? – Циклоп щурился, смотрел недоверчиво.

Михель развел руками.

- У меня об этом тоже ничего нет, - сказал Кудрявый, начал перебирать листки, - Вот, Родион не был в городе с тех пор, как числится за Капитаном. Несколько месяцев...

- Но вы же видели записи Сыщика!

- Нет, - сказал Кудрявый, - Вы не успели мне показать, я тогда торопился назад в город. Я как раз собирался прочитать их после того, как мы закончим здесь.

- Я с вами рядом сидел, когда мы их читали!

- Может быть, вы и сидели со мной, - отпарировал Кудрявый, - Но я-то с вами не сидел!

- Так, - сказал Михель, - Тут что-то интересное... Ага, вот, вечный вопрос этого дела – где строят новый Мариинский? Ну, по очереди, кто что думает. Сыщик!

- Я?

- Да, вы. Надо вас как-то называть.

- Глупое какое-то имя...

- Я согласен. А вы как себя называете?

- Называю? Никак... Обязательно надо называть?... И я ничего не слышал про новый Мариинский. Почему новый?

- Ясно. Кудрявый? Что у вас?

Кудрявый пожал плечами.

- Я тоже думаю, что Сыщик – это глупое имя. Кто это придумал? Так и лезет в голову увеличительное стекло... А Мариинский – меня уже спрашивали, так что я проверил. Новый не строят, собирались, но передумали. Был совсем странный план – позади старого... Иностранца пригласили; видно, кто пригласил, тот и дал где надо... Но не вписались в размер из-за Первой Пятилетки. Ну, вы знаете, старое здание на углу.

- Разве ее не снесли? Чтобы место освободить?

- Бог с вами, я сегодня утром там мимо проходил, и видел ее как вас. Стоит на месте.

- Ага. Я вас тоже видел, когда мы читали записи... Циклоп?

Циклоп фыркнул.

- Я слышал смешную историю про трех иудеев, которые собираются уезжать из России... В Европу - это когда разрешение вышло от последней власти, сколько-то лет назад... И они думают, как им имена поменять, чтобы по-европейски звучали. Суть истории в том, что последний иудей понимает, что по этой методе изменений его имя будет звучать похабно, и он говорит – а я не поеду!

- Ну так и что?... Ты же лютеранин, как я помню?

- Тем не менее, - сказал Циклоп, - Я последний из трех, и я уже понял, что тоже не поеду. Про театр, то есть, рассуждать не буду. Мы тут во что-то попали, как и Сыщик. Нам надо отложить все, и составить реестр – кто что как помнит. Пока оно не поменялось. Прямо сейчас. Это нам очень поможет.

- Откуда? С какого времени? И что это за перемены? Мы специально дождались возвращения Сыщика, чтобы не попасть в перемены. Почему это вдруг – прямо сейчас? Откуда?

Циклоп дождался конца вопросов, заговорил.

- До операции у нас не было расхождений, как я помню. Теперь есть. Ты оставался здесь, Кудрявый был в городе, я был около Сыщика... И моя память имеет те же дыры, что его, последние, по крайней мере. Я думаю, мы это можем поймать... Напугал я тебя?

- Немного. Я всегда знал, что у тебя интеллект непогрешимый. А тут подумал – ага, Циклоп сбрендил, теперь мне еще и операции делать...

- Может, и обойдется... И сейчас не до операций. Сейчас головой надо. Дай мне лист бумаги. Помнишь, мы с тобой рассуждали о внутреннем цикле? Тут похожее, но другое. Сейчас мы разрисуем...

                             18.  Ссыльный. Почему не попробовать

Юродивый твердил, и снова повторял при каждой встрече – что вам стоит попробовать, ведь никто и не говорит, что это рациональная акция, как, к примеру, подача докладной с обоснованием... И глаза у него были... Видно было - знал он о докладных этих, и никакого значения им не придавал. Это его и сразило, что тут явно свой брат чиновник что-то увидел поверх движения докладных, увидел, и никак не может сказать, потому что это не вмещается в его словарь... Что-то гоголевское тут происходило, и он не выдержал... Хорошо, сказал он, хорошо, я сделаю, как вы просите... Не беспокойтесь, бога ради...

В указанном месте (тот отказался даже близко подойти, хотя что там такого было, одни ворота старого острога, столбы даже от ворот, посреди леса) – в этом месте и сказано было ему – стоять и ждать... И вдруг как будто – не мудрено при таком напряженном ожидании, и даже невольно вообразишь что-нибудь – как будто... Легко-легко сделалось, и едет он, нет, уже летит на какой-то особенной повозке, удобной, быстрой, и не один, спутница с ним, но необычная, совсем необычная, и говорит ему – вот оно, поприще твое, города и городки, поместья и поселения, и все это перед тобой брошено россыпью, чтобы играть с этим, строить, складывать и так и этак, как хочешь... Ты думал, это надо описать и показать всем, но душа твоя хочет не описания, а устройства. Много таких, кто описывает, взывает к сочувствию; но они не знают, чего хотят, и только жалуются. Ты - администратор, ты знаешь, как силой административною устроить то, чего они сказать не умеют... Знаешь ли?

Да, сказал он себе, и сам удивился, что знает, и как просто... А показать – так ведь показывали, и что? Изменилось ли что-нибудь? Через чиновников только и делается это, через канцелярии, и нет силы, чтобы этому противостояла... Есть эта сила, сказала она, печально сказала, положила руку на его форменный рукав, а там – шитье, шевроны, не по нынешнему его рангу, куда выше... Нужно порядок использовать, он долго складывался, и не зря; разрушитель же и так уже работает. Нужно противопоставить ему сопротивление порядка, от крепости внутренней структуры происходящее... Ты один знаешь, как, видишь устройство и действие его.

Это  работа тайная, потому что разрушителя надо опередить. Но в ней есть у тебя помощники. Я назову их тебе. А то, что ты хотел – показать, описать – продолжай это, это всем понятно, только остерегайся высказывать, как ты это внутри видишь, частями механизма, его надо переделывать понемногу, и так именно, как один ты видишь. Это тайна твоя, не выдавай ее. Но ты думаешь, что так не делается, что это фантазии... Вот тебе – делается, надо только пробовать. И дальше пошло неслыханное, странное, но он сразу понял – это только и стоит делать, только это... И еще открылось, и еще, все лучше и лучше.

Когда он вышел оттуда, когда кончилось это, юродивого уже не было; и как он ни искал его, и в сад тот заходил, и в дом, поднимался в комнату, где журналы разбросаны на полу... Нигде нет.

Обман, отвлечение, иллюзия... Это надо непременно пробовать.

                             19.  Анализ. Родион выходит в фавориты

- По-моему, это все из-за Родиона получилось, – говорил Циклоп, - Что с ним стало? Он был с Капитаном на допросе до самого конца, когда мы побеспокоили охрану. Тогда Капитан послал его посмотреть. Послал бы я человека, которым дорожу?

Никто не ответил. Циклоп набросал план здания, поставил крестик с одной стороны.

- Здесь он вышел, и наш человек на него напал, и ранил его. Так ранил, чтобы он мешать не мог, и чтобы сразу потом забрать его с собой. Капитан в это время перебрался с Сыщиком в бункер, - он обвел часть плана отдельным контуром, - а Нимфа пошла к ним туда внутрь.

- Но мы его так и не не забрали, как и Капитана... – это Михель.

- Да. Нашему человеку помешали. Мы трое были с другой стороны бункера, там, где Нимфа вывела Сыщика. У пролома. Мы собирались забрать Капитана, и всех, кто там еще будет. Я тоже был там. И нам там тоже помешали.

- Откуда же эта помеха свалилась? Сколько их всего было?

- Двое. Учитель и Ученик... Я до сих пор не знаю, на самом ли деле они там были.

- Что ты имеешь в виду?

- Слишком все странно. Как в кино. И внешний вид, и разговор странный; в кино всегда злодеи лекции читают. Я подумал – кто-то нам показывает все это... Но он моих людей разбросал; на самом деле специалист... Не знаю. Капитан пока ушел, каким-то тоннелем, наверное, там река рядом, уплыть можно. Но Родион не должен был уйти.

- Почему нет?

- Некому было его забрать. Там с ним наш человек был, и против него один из тех. Ученик. Хорошо. Учитель в это время читал нам лекцию. Я ему поддакивал, время тянул. Ученик и появился вместе с тем моим человеком, не давал ему туда вернуться. Был еще разговор, не очень внятный, что его забрали, и что он где-то там, давно; точнее он не сказал, ему Родион был не нужен, он его не видел... Все, что я знаю - Родион остался один, и должен был оставаться там, где был – около двери... Эти двое отбыли, без него... Мы пошли за ним, но его там уже не было. Только его оружие. И кровь. Свежая кровь. Видно было, что он пополз от стены. И на этом все. След кончился.

- Забрали его. Кто же?

- Вот я и думаю, кто? А теперь еще у нас у всех, кроме тебя – новые перемены в голове. Не в деталях дело – видно, что перемены. Потому что так забрали, что это подействовало на нас? Других кандидатов нет. А что, если...

- Если забрало его то же, что и Сыщика?

- Да. Оно могло быть все еще там... Или оно все время там. Это было бы легче всего понять.

- Не знаю, - сказал я, - Если оно меня забрало, как вы говорите, мне легче не стало. Я ничего теперь не понимаю.

- Не печальтесь, - сказал Михель рассеянно, - Мы от вас недалеко.

- За себя говори, - Циклоп рисовал на листке линии, дуги, писал буквы...

Михель заглянул ему через локоть.

- Что это у тебя такое тут?

- Вот... Смотрите – мы говорим, что тот, кто ушел туда, должен сразу вернуться обратно. Для нас, тех, кто остался. С Сыщиком так и было, да? Раз он к Капитану попал, значит его люди за ним следили. Он мог уйти незаметно для них, но они его ждали обратно. Когда увидели, что он плохо ориентируется, они его и взяли. Перемена в его поведении сказала им, что он уже вернулся. Так?

- Так, - сказал Михель, - Но Родион-то не вернулся.

- Вот именно. Если бы Родиона забирали так же, как Сыщика, он бы вернулся сразу, и мы бы его там и нашли, дезориентированным, может быть – в общем, в том же виде, в каком Сыщик достался Капитану.

- Да, - сказал Михель, - Его потому и забрали, чтобы он вам не достался.

- Или потому, что его уже надо было спасать. Мы расчитывали на секунды, а он застрял. Он кровь терял. И не обязательно его от нас прятали. Может быть, от тех, кто нам пришел мешать. В любом случае – он для чего-то был нужен тому, кто забирал. И он не вернулся.

- Если он не вернулся, - сказал Михель, - То это как в записях сказано – люди исчезают, или приходят ниоткуда. Ты понимаешь, куда они деваются?

- Конечно. Если мы их не видим, значит, они выходят там, где нас еще нет. Как мальчик говорил Нимфе – умирают до нашего рождения.

- Но это не то, что было с самим Родионом в первый раз. И, кстати - что тогда будет с этим первым разом?

- Подожди, - сказал Циклоп, - Не так быстро. Какой первый раз? Что там было?

- Теперь, может быть, уже и нет никакого первого раза, - отмахнулся Михель, - Раз вы его не помните... По записям - Родион встретился с Сыщиком и рассказал ему всю историю Капитана. И про театр. То есть, про театр он только намекнул, чтобы Сыщик сам нашел. Это и есть первый раз Родиона. Первая его встреча с Сыщиком. С этого все началось. Первые перемены. Театр на другом месте.

- А, это то, что ты спрашивал – где строят новый Мариинский? Надо это снова перечитать... Что с театром-то получилось? Скажи, мы не помним...

- Мариинский театр, новую сцену, стали строить не в том месте, где раньше. Это Сыщик сам выяснил. Перемены... И на следующей встрече, уже в местах Капитана, Родион сказал ему, что перемены с театром были после того, как он сам побывал где-то и вернулся. Он этот театр за собой засчитывает. Сказал – по его ощущению – ни минуты не отсутствовал, только не мог сообразить, где он, и какой день, даже год. Значит, в этот раз его забрали как-то иначе... Но что же теперь будет с первым разом?

- Или одно, или другое, – Циклоп соединил дугу на своем рисунке с какой-то точкой, - Вот он, Родион!

Мы с Михелем заглянули в рисунок. Кудрявый тоже привстал  посмотреть. Это нам мало помогло.

- Ты один знаешь, что ты тут нарисовал, - сказал Михель, - Что это за черточки?

- Это если Родион вернулся не тогда и не туда, откуда ушел, а раньше. На территории Капитана. И узнал, что театр в другом месте строят. И оттуда пошел к Сыщику и рассказал ему то, что рассказал, и с этого все началось. Твой первый раз.

- То есть - его вернули от вас прямо к первому разу.

- Или он еще что-то делал посредине.

- Как бы узнать, что на самом деле было? По памяти вашей, конечно; но с вашей памятью тоже что-то происходит...

- Потому и происходит, - сказал Циклоп, - Что оно само еще не сложилось. Но ждать уже недолго. Память должна установиться. Записи у нас есть, чтобы сравнить. Мы скоро узнаем, в точности ли повторился первый раз.

- И тогда это появится у нас в памяти? - сказал Кудрявый с сомнением, - Потому что кому-то важно было не потерять то, для чего его тогда использовали. Чтобы это снова сработало... В нашей памяти. Как бы это сказать правильно, для чего?

- Чтобы привлечь внимание Сыщика, - подсказал Михель, - Чтобы он не преминул прибыть к Капитану в лес, и отправиться, куда ему положено.

- В нашей памяти, и в его, – повторил Кудрявый, покачал головой, - И чтобы это не потерять, им нужно было снова попасть с Родионом в ту же колею... Нет, не нужно было – а сейчас нужно. Вообще-то... Если с ним так и сделали - теперь крутиться ему в этой колее, может быть, до скончания века.

Стало тихо. Ветер за окном усиливался, ветки деревьев качались. Мы видели их, но не слышали шума за двойными стеклами. Собирался дождь.

- Может быть, - сказал Циклоп, - И это лучше, наверное, чем умереть под стеной бункера от потери крови, потому что тебя не смогли во-время забрать, залатать и допросить...

- Вот для чего вам могли мешать те двое, - сказал Михель, - Чтобы не допустить этой петли. Для этого им надо было Родионом пожертвовать. Если его нет, то и петля не получается. Тому, кто его оттуда вытащил, нужно было, чтобы петля оставалась... Тогда его пошлют снова к Сыщику. И тогда все замкнется.

- Вроде Чистилища что-то, - сказал Кудрявый, - Он его заслужил, наверное, как потомственный работник конторы. Не знаю...

- Я еще не вижу пока повода для торжественного тона, - сказал я, - Кому-то надо, чтобы история со встречей и дальше оставалась, как была. Поэтому и петля. Но все еще может перемениться с этими новыми листами. Кто угодно может вмешаться в эту петлю. Почему обязательно в точности? Все еще может быть иначе... Для него, и для нас всех...

- Смотрите, - сказал Михель, - И в вашей голове уже все не так плохо.

- Не знаю. Этот анализ – это... Что-то фрейдистское, вывод невроза в сознание. У меня как будто в памяти что-то проясняться начало. Не верю я в петли, и память настоящая все-таки должна быть где-то...

Кудрявый поднял голову, прислушивался.

- Я точно уже слышал этот разговор, про фрейдизмы, - сказал он, - Déjà vu какой-то, ей-богу, честное слово.

             20.  Правда не смотрит на неудобства, собой живет

Бродячий философ, бывший поп, брел вдоль высокого берега Волги; погода портилась, это было видно и так по тучам, которые надвигались с далекого, низкого берега, но еще – неотступно ныл старый шрам от раны, плохо зашитой земским лекарем. Память о трактирной дискуссии; обычно он одолевал в споре, манера у него была агрессивная, но тут попался настоящий вор, его спор не интересовал, он не стерпел персонального неуважения... Очнулся на койке; повезло, что еще так кончилось, крестьяне попались совестливые, свезли в больницу. Или проповедь его до них дошла?

Пострадал и я за веру свою, напоминал он себе, когда начиналось нытье к перемене погоды; не только от закона карающего, от руки нечестивой тоже. Истинный страстотерпец я - защитникам веры всегда доставалось, больше всего от властей, на заре христианства полиции не было, солдаты творили расправу, а у них оружие было серьезное, военного образца, поэтому и жертвы большие...

Надо было присматривать поселение для ночлега – под дождем в открытом поле, холодной ночью – это уже не для его возраста. Он не простой бродяга, он может заплатить, все-таки за проповеди его то тут, то там и кинут монетку-другую.

Можно было пристроиться где-нибудь, найти работенку, но не хотела душа, что-то не давало покоя, и он уже знал – репутация складывается быстро, когда сидишь на одном месте. Кончится опять тем же – косые взгляды, полицейское внимание, потом придерутся к чему-нибудь, и - свисти машина. Хорошо, если так выгонят, а то и по этапу можно попасть. Время такое, что не церемонятся.

А вот так – идешь день за днем, но хотя бы сам выбираешь; дорога и дорога – и мысли сами идут, как по писаному. Он сначала и записывал, а потом бросил – найдут, обязательно все извратят, и против тебя повернут. Не так уж много этих мыслей, можно и так в голове уместить. Кроме того, хорошие обороты приходили не тогда, когда хотел записать, а когда говорил, перед людьми, в азарте, парировал возражения – вот когда по-настоящему это приходило к нему. Не даром и гроши крестьянские...

Даже и со студентами разговаривал, которые по дурости в народ ходили; не о политике, боже спаси, только о божественном. Некоторые еще бога чтили, хотя и с опаской – свои смеялись. Запивал-то он тогда уже хорошо, но ереси в нем еще не было; она понемногу через них и получилась, пробралась...

Не мог он понять, как бог терпел этот нигилизм, поношение – даже вспоминать не хочется... Потом понял, это просто – бог и рад бы не терпеть, но он ничего сам не может сделать... И когда он это понял, душа его замкнулась. Раньше он был в миру как дома, и в храме как дома – выпьет, раскается, как все... Теперь - мир распался, люди разделились, а ересь стала набирать силу, наполняться, как в тех историях про дьяволово отродье.

Он жалел бога, слезы проливал, и часто они были злыми, от досады, что никак не восстановить справедливость, и славу божью, поразить неправедных, чтобы неповадно было, как про раньшее написано – ударил, и в пепел... Но нет, скорее всего и это неправда была, писали такие же, как он, для своего же утешения. А уж если ты усомнился в священной истории – все, разошлись твои пути с матушкой - святой церковью.

Но разве я этого хотел? – думал он, - Разве я виноват, что время такое, что всем видно стало – можно богохульствовать, и ничего тебе не будет. Раньше бы мы подумать об этом не могли. И не думали, и жили хорошо, спокойно. А теперь? Теперь видно, что бог не устраивает жизнь в землях христианских, только сами люди. Бог дает закон, но нужно, чтобы люди его поддерживали, чтобы он соблюдался.

Если люди поступают по божьему указанию, мир от этого складывается, творится на ходу, и дальше идет. Порядок в нем заводится. Если люди не исполняют его закон, мир распадается у них под ногами, рассыпается. А сколько его еще в запасе, пока совсем перестанет держать, пока бездна раскроется, и поглотит всех. Сколько?

Но и церковь-матушка оказалась не так терпима к нему, хотя он-то хотел только ей помочь. Как сказал он где-то, и потом повторял то, что сам понял - если бы бог мог без людей, то зачем бы они ему? Вот он их потопом-то погубить хотел, да понял, что он без них никуда, и восстановил, через Ноя и детей его, да дети-то опять такие же, опять нигилист среди них затесался... Пьян он был по обыкновению, и на амвоне так все им и выложил, вся паства плакала, а потом – проперли от звания, слушать не стали. Это ересь! Ну, ересь; а что делать, если так и есть?

И пошел он с места на место, от села к селу, от трактира к трактиру. То в конюшне переспишь, а то и в кутузке. Привык... Но все больше стало у него смыкаться это – защита божьего дела с тем, что надо это брать в свои руки, а то не дождешься ничего. Видно, разговоры со студентами навеяли. Если бог сам не может... Ну, так, значит, он от нас ожидает, что мы сделаем, во славу его. Как Иисус Навин... Солнце сдержать... Потом - так дать, чтобы в пепел!

  21.  Анализ. Безумное чаепитие

- Ну, так вот, - сказал Циклоп, - Если Родиона забрали, пока мы были там, а

выйти ему предстояло не там же сразу, а задолго до этого - когда театр пошел в другое место – то не удивительно, что у нас в головах все перемешалось. Это не со старого листа перейти на другой, тут на ходу все менялось, пока он там что-то делал. До сих пор меняется.

- Как же оно меняется, если он уже вышел – раньше, чем зашел, - проворчал я. - Я вообще не знаю, как это может быть.

- Почему же? Представьте себе, что он двигается от точки А к точке Б, там, где он сейчас. Это занимает время. Не наше время, но все равно занимает. Вот и театр теперь, кажется, совсем не строят. Но и это еще может измениться.

- Вот именно...

- А как же с чтением записей?  - возразил Михель, - Это ведь здесь было, вне перемен. Как вы оба могли забыть?

- Перемены сейчас не в событиях, - сказал Циклоп, - Только у нас в голове, в памяти. И это было не здесь. Ты оставался на месте, и у тебя в голове ничего не изменилось.

- А нельзя нам не разбираться в этом совсем? – вмешался Кудрявый, - А только дождаться результата, и принять к сведению? А то после каждого приключения

с Родионом я устаю запоминать, что где построили, а что снесли. А главное, - он кивнул в мою сторону, - Теперь на самом деле все может опять поменяться.

- Не вижу, что вам приходится запоминать, - сказал Циклоп, - Кроме того, что все - да, может поменяться. Ваше новое знание к вам приходит бесплатно и без ваших усилий. Старое пропадает тоже само. Когда судьба Родиона установится, наша память тоже перестанет меняться. Я имею в виду нас троих – меня, вас, и Сыщика. Михеля это не коснулось.

- Ну-ну, - сказал я, - Вам даже отсутствие памяти не мешает о ней рассуждать. Или о нем?

- Об обоях, - пробормотал Кудрявый, - Как у Пруткова.

- Моей способности к рассуждениям ничто не затрагивает, - сказал Циклоп с достоинством, - Ни то, ни другое.

                                                *

Мы сидели за завтраком; в комнате второго этажа занавеси были распахнуты настежь, день начинался солнечный, теплый – как обычно здесь, насколько я успел понять здешнюю погоду - если день не солнечный, это потому, что еще с ночи начинается дождь, стучит по крыше, и утром влажно, как в теплице, и так же тепло, птицы перекликаются в деревьях. Это если нету ветра, а то и шторма. Но настоящий шторм, говорят, бывает осенью, не сейчас. Я здесь не пробуду так долго.

Завтракать с Михелем интересно – подают какую-то особенную еду, какой я никогда не видел. Вот и сегодня его любимое – омлет с помидорами и другими овощами, с сыром и специями: что-то европейское, бог его знает, откуда эти рецепты... Я привык сам себе делать завтрак, но здесь кухня недоступна. Не принято гостям там возиться.

Михель наворачивает свой омлет – нам дают целую кастрюльку, берешь сам себе на тарелку; заедает маслинами, и черным хлебом, его тут пекут с утра.

Разговаривает сквозь еду.

- Интересные вещи получаются. Вот смотрите. Родион ведет вас к Капитану; они хотят посмотреть, какого рода перемены получатся после вашей засылки. Какой результат? Вообще никаких перемен. Этого они никак не ждали; Капитан явно разочарован. Я думаю, он Родиону не совсем доверяет, а теперь тем более. И вот – вместо Капитана ваша засылка работает для кого-то другого, кто использовал Родиона, чтобы получить вас.

- Почему было не использовать прямо самого Родиона? Он уже побывал где-то, театр сдвинул. Зачем нужен я?

- Есть разница между вами и Родионом, может быть, критическая. Родион от конторы, как вы это зовете, а вы нет. Вы вообще в этой истории первый человек не от конторы. Что за фигура там действует, которую не устраивают люди от конторы?

- Как же не устраивают? А Родион?

- Ну да, но она как будто пытается использовать тех, кто у нее есть, чтобы вырваться из их же круга.

- Вот, вы тоже говорите – она, она. Как Капитан. Почему – ”она”?

- За ним повторяю. Он-то говорят, видел. Женщину исключительной красоты. Что она хотела? Если Циклоп прав со своими вложенными циклами, она вас могла послать к кому-то, кто гораздо глубже сидит.

- С чем?

- Не знаю. Но, наверное, не всякого можно было с этим послать. Капитана вот вообще не взяла. Помните, что он говорил – показалась, и пропала. С Родионом мы еще не знаем, что будет...

- Люди от конторы не годятся? Значит дела у нее не такие, которые конторе понравятся? Это, может быть, хороший знак.

- Но Родиона-то она использовала, - напоминает Кудрявый.

- Может быть, только как приманку, - говорит Циклоп, - Так или иначе, модель вложенных циклов объясняет, почему после вашей засылки не было видно перемен. Мы теперь начинаем понемногу находить их. Но мы не знаем, как они были сделаны, кого там использовали. Вы на самом деле могли быть только курьером.

- И перемены, - говорит Михель, - все не раньше середины девятнадцатого. До девятнадцатого мы пока ничего не замечаем. Так и должно быть, конечно... До девятнадцатого не было никаких конфликтов, кроме дворцовых...

Они не хотят перемен в своем времени; очевидно, считают, что там все хорошо. 

- Какие перемены вы нашли?

Михель подхватывает большой ломоть омлета, помогает хлебом.

- Я не думаю о их политическом значении, - информирует он, - Я их только регистрирую, без пристрастия. Вам они, может быть, больше скажут. Есть перемены в реакции правительства на разные политические дела... Вот некая группа, как бы заговорщиков... – он морщится, - Эти новые полу-либеральные движения в умах, я не совсем их понимаю... Какие они там заговорщики! Ну, собирались, ну, рассуждали; конечно, был там и человек от правительства, всех взяли, в Крепости держали... Так вот, этим - вдруг заменили смертную казнь на фарс: командуют солдатам целиться, но останавливают, и тут объявляют помилование, ссылку вместо казни... Не умно... Четверо их там; один какой-то малоизвестный писатель, Достоевский, кажется, из поляков; да, да, Кудрявый его здесь упоминал давеча. И предводитель у них такой же – Петрашевский, хотя дворяне все... Этих, значит, помиловали... Им, по-хорошему, и в крепости-то нечего было делать. Зато других – почему-то, наоборот, казнили, какая-то группа в пользу крестьянских прав, некий Ульянов Александр, и еще с ним... Что вы думаете – это перемены к лучшему? В тот раз их как раз помиловали, а тех... Балаган, как говорит наш капельмейстер.

- Достоевский – настоящий писатель, - я забываю про омлет, - Ничего себе, перемена! Это не лучше или хуже, это нельзя себе представить, как бы было иначе... То есть, вы хотите сказать – в прошлый раз, перед тем, как я отправился к Капитану – Достоевский был малоизвестным писателем? И остался, потому что их всех казнили? Это что-то чудовищное... И это была история, как я ее знал? Как все ее знали?...

Михель только пожимает плечами. Для него это совсем не чудовищно.

- То есть, - я не могу поместить это у себя в голове, - Вы его не читали, и не собирались, потому что неделю назад еще нечего было читать... А я с ним жизнь прожил, но и этой жизни на самом деле - всего неделя... Как это может быть?

- Так, что вы на самом деле прожили эту новую жизнь всю, - говорит Циклоп, - Но на другом листе; неделя только вашей памяти об этом. В нормальной жизни вы бы не могли узнать об этом со стороны...

Он это понимает, по-моему; я просто принимаю к сведению.

- Вы привыкнете, - говорит Михель бодро, - Разница вся только в чувствах...

Он уже доедает, а я все сижу, смотрю перед собой, как будто можно увидеть устройство этих листов, или смириться с ними. Кудрявый тоже молчит; он не любит эмоциональной полемики, сидит, смотрит в себя.

- И еще, подумайте, - Михель заканчивает трапезу, вынимает салфетку, тянется к кофейнику, - Писатель этот для вас важен, но свои дела вам, наверное, тоже  важны. Подумайте, к лучшему ли перемена с этим писателем? Случись такое с Новиковым, я бы не знал, что думать… - он наливает себе кофе, - А что эта другая группа, Ульянов этот?

- Ей-богу, у меня голова кругом. А что с ним было раньше? Если он оставался? Я ведь это должен был знать раньше, получается. Теперь – ни малейшего…

- Я тоже не помню точно... Кажется, у него какая-то партия была, крестьянского толка. У него еще младший брат был, тоже в политике, но социалист; его потом убила террористка, как ее... – он смотрит в свои записи, - Каплан, Фанни. Такая каша... Я вам положил записку, видите, около прибора?

- Да, да, – я смотрю на записку, и не вижу слов, пытаюсь соображать, - Ульянов – это целая история. Если кто-то хотел устраивать перемены с Ульяновыми – это как раз из-за этого младшего брата. По крайней мере, на теперешнем листе... А что с ним могло быть раньше? Хотя, это, конечно, не раньше. Но что там было? Мне даже и не представить себе...

- Почему же не раньше? – возражает Циклоп, - Это правильно: представьте себе еще одну ось времени, на которую все листы надеты – сначала до перемен, потом после. Если они меняются по чьей-то надобности, это нам о многом говорит. Это попытка толкать историю с одного пути на другой. Лучший, может быть. Для того, кто толкает. Для нас – не знаю. Ну, смотрите, по вашим меркам, не так плохо на этом новом листе – реформы, реформы. Армии, судебной системы, и вот еще - законодательное собрание...

- Какое еще законодательное собрание!?

- Дума эта. Удивительно, что они все свои учреждения называют архаическими именами, для звука... Государственная Дума; судебные приставы...

- Подождите, Думы не было. Когда его убили, на этом все и кончилось. Дума уже только после первой революции была...

- Кого убили? О ком вы говорите? Их там много кого убили...

- Царя, конечно, Александра Второго, Освободителя. Первого марта... На канале Грибоедова. 81-го года. Несколько покушений было, и последнее удалось.

- Откуда вы это знаете?

- Откуда! Из истории. Помню. А у вас не так?

- Нет, не так. У меня – Дума собралась, и пошли дальше реформы, много. Это же и есть к лучшему... Постойте, вы-то книг не видели, вы откуда знаете?

- Ниоткуда. Знаю...

У меня чувство, что я в жаркий день до полудня принял пол-стакана водки...

- Подождите... – Циклоп останавливает разговор, осторожно, медленно разглаживает пальцами скатерть, - Тут опять что-то не так. Канал Грибоедова, вы говорите... Но это только в последних учебниках... Раньше он назывался – Екатерининский, а до того – еще другим названием, немецким. Вы взяли это с того листа, где это написано в учебниках вашей молодости. Потому что теперь он у них опять Екатерининский, кажется... А у тебя что? – он обернулся к Михелю.

- У меня – Думу собрали, выборы, партии... Не знаю - это лучше?

- Я тоже не знаю, и не в этом дело. У нас листы еще не установились, то один выходит, то другой. Тут до политики еще не дошло, сначала все-таки физика должна утрястись.

- Что, я на одном листе живу, а Михель на другом?! Одновременно? Как же мы за завтраком встречаемся?

- Нет, нет, это все о нашей памяти. У него там – прошлый лист, до приключений Родиона, а у нас с вами в памяти должен сложиться новый, это он и не устроился еще, - Циклоп явно наслаждался манипуляциями физики с политикой, - Просто для вас это важно, а мне...

- Подождите, - сказал Кудрявый, - Это все хорошо, с реформами. Давайте лучше о последних делах.

- Где театр строят? - съязвил я.

- Да нет же, вот последняя операция – Капитан, Родион, бункер, это все... Мой человек в органах рассказывал, что на базу Капитана был налет, похоже на армейский спецназ, самого капитана не взяли, он ушел, пока с охраной воевали, а бункер его бомбили... В общем, взялись за него как следует, и давно пора... А здесь мне сказали, что со стороны были силы, и никто не бомбил, а силы-то эти и разворотили капитанову базу, и сам он едва ушел...

- Не знаю, - сказал Циклоп, - Мы, конечно, за славой не гонимся, у нас и без этого репутация хорошая, но для протокола – с охраной мы разбирались, на этом мы Родиона и потеряли, из-за даосов этих. Но Сыщика-то мы достали, и вывели, а Капитан едва успел ускользнуть, жаль, конечно. Какие это силы со стороны?

Он оглянулся на меня. Я на него.

- Не знаю, - сказал я, посмотрел на Кудрявого, - Но, по-моему, тут не об этом вопрос, а о расхождениях в версиях. Да?...

- Да, - сказал Михель, - Безнадежные расхождения. Я не знаю, нужно ли нам это обсуждать, сравнивать истории. Тем более, что участники на это реагируют... Эмоционально...

- Вот именно, - сказал Кудрявый. Он сидел, не глядя ни на кого, руки сцеплены на столе, - Нужно – или забыть обо всем этом, заняться текущими делами. Или разойтись, пока не закончатся перемены. Но... – он поднял голову, - Надо как-то избавиться от этой неопределенности, и как можно быстрее. Мы в таком виде не можем вместе работать. Завтра я опять спрошу – и все будет по-другому... Я возвращаюсь в город. Будет что-нибудь о Капитане – дам знать. И Сыщика я бы забрал с собой. Если он хочет. Что ему здесь сидеть? Ему надо восстанавливать перемещения.

Больше никто ничего не сказал, но мне ясно было, кому нужно бороться с неопределенностью – и побыстрее... И для этого - приходить в форму.

                             22.  Капитан засылает террористов

Да, у него были подходящие люди. Именно у него подходящих людей было даже много. Он занялся отбором, читал личные дела, вызывал к себе по одному и разговаривал. Без Родиона ему было гораздо легче, работа пошла как у него всегда было... Нет, Родион ничего ему не навязывал, он сам держал его при себе, но сейчас, без него, он увидел – разница была большая. Оказывается, он работал с ним как с партнером, а не подчиненным, в его темпе, не в своем. Это его удивило. Он не отдавал себе отчета – насколько он от него зависел. Как это получилось? Когда?

Теперь все изменилось. Он заставил себя не думать, что стало с Родионом. Он так и остался для него не одним из агентов, а чем-то вроде явления природы. Или тренером. В любом случае – отдельным человеком по отношению к его рабочей рутине. Это кончилось, и теперь надо было уже самому. Как будто до сих пор он только готовился, медленно, методично... Неужели он лучше меня знал, что мне надо? И ушел, когда повернул меня куда надо, как будто его для этого присылали, а теперь взяли обратно... Его привычная мистика.

Он отобрал самых лучших; вернее сказать – самых злых, упертых. Почему именно таких? Сначала его не очень даже интересовало, почему он так уверен, что ему нужны эти, а не другие. Как будто это знание было от Родиона, и он не сомневался в нем. Потом он все-таки остановился, вернулся к анализу. Есть пределы слепой веры... Как это происходит с засылкой? Родион тогда вернулся сразу; они вместе занимались этим, и установили без сомнений. Сыщик тоже... Они думали – кого ни пошли, лишь бы его взяли, и будут перемены. Как с театром... Теперь он смотрел на это по-другому – до сих пор им показывали случайные результаты от того, что они там что-то пошевелили, маркетинговый образец. Чтобы они знали, что работает, и не бросали. Настоящее - это чья-то работа там, и для этого нужны подходящие люди. И результат будет не сейчас, а тогда, как он говорил себе с самого начала.

Он понимал, что это значит. Кто-то делает все там, они могут только помогать – если еще Родиону правильная эпифания была. Кто-то! Ему это тяжело далось. Он был воспитан иначе. Но он смирился. Кто-то... Это она делает, кто еще! Он, Капитан, после всех курсов материалистической философии, что он выслушал на своем офицерском пути - столкнулся с работой сверхестественной силы; он видел ее, и она отнеслась к нему скептически. Но он убедит ее в конце концов, что именно он – хотя его всегда учили, что ее нет, не может быть - что именно он нужен ей, чтобы это продолжалось. Он подгреб под себя целую губернию, собрал людей, чтобы она могла делать, что ей надо – он понимал где-то, что для нее это трудно – действовать здесь, как ему было бы - там. Она там, он здесь. Это его роль; других берут туда, его дело быть здесь, держать эту сторону. Поэтому она его и не взяла, только посмотрела, узнала, и – отправила обратно. С этим – он кое-как смирился. Это ставило его на один уровень с ней. Те, что идут туда – это их общие агенты, его и ее, исполнители их воли. Дальше он не шел, там были одни вопросы, на которые нельзя найти ответ. Она хочет того же, что и он, пытается включить его в свои дела, давно уже. Не время для сомнений, а то не потеряла бы она терпение.

Но надо было как-то понять технику.

Первый раз Родион вернулся сразу. Если не дурил, конечно. Второй раз он не вернулся. Тут он сам свидетель. Почти. Он сам не видел. Но видели камеры. Он смотрел потом много раз; нет сомнений – вот он сидит под стеной, вот от нее отталкивается, исчезает. И все. Это как в документе сказано – уходят и не возвращаются, но приходят те, кого не было. Это значит – их используют там?

Хотя его практический опыт добавлял трезво – некоторые не возвращаются, потому что им там конец приходит. Без этого не может быть. И вообще – это как с эмиграцией. Кто-то там остается, кто-то оттуда сюда приходит. Не сами, конечно...

Значит – Родион сейчас там где-то? Он там что-то делает? Ждет чего-то? Чего? Откуда я знаю, ни в каком курсе мне ничего похожего не говорили, только тот кадровик лагерный в своих отчетах. Но если Родион все еще там - почему не послать туда еще людей?

Он начал засылать, своих людей уже, не местных; и на самом деле – некоторые не смогли попасть, но теперь были и те, что попадали. Это было как будто - вот, наконец, кажется, я понял правильно. Двое вернулись сразу, но один не вернулся. Он собрал еще группу. И снова не вернулся один. Те, что вернулись, были как им и надо быть – плохо ориентировались, не знали ни дня, ни года, но это проходило. Он их больше не посылал. И не расспрашивал. Зачем? Они все равно не помнят. Она использовала их как-то. Он посылает их, она использует, и не считает, что ему надо знать. Те, кто выше и сильнее, пользуются, но не тратят время на нас. Он думал теперь, что Сыщик, скорее всего, не морочил его на допросе, а на самом деле ничего не знал о своих делах там. Его тоже как-то использовали, и отправили, а в каком он виде – какая разница. А теперь его люди, которые не вернулись, что-то делают там. Таких людей, каких он посылает, можно использовать только в одну сторону. Так что все правильно, можно не сомневаться.

Он продолжал готовить и засылать. Остановился только после пятого; стал ждать ответа от наблюдателей. Интервал обзора для них был расширен, далеко назад, так далеко, как они никогда не заглядывали.

Люди были правильные; некоторых он знал еще по своим первым операциям здесь, когда подбирал под себя губернию. Они умели все – оружие, взрывное дело, оперативные методы, коммуникацию. Любили это...

И вот – перемены стали приходить от наблюдателей. Все разные. Перемены в том, что раньше было не так. Вот в это было трудно поверить – что еще недавно он знал другое. Что угодно могло измениться, и он бы все равно ничего не мог с этим сделать. Но перемены были – как бы это сказать? Если подумать - да, это, пожалуй, то, чего он хотел.

                                       23.  Что делать?

Михель нервничает; я не привык видеть его таким, и сам нервничаю от этого. Он не хочет, чтобы перемены дошли до его времени, это экзистенциальное что-то; но от него ничего не зависит. Когда он не может сделать, как ему надо, он как будто не существует больше. Для этих людей действие гораздо важнее, чем для меня; я, наверное, не осознаю по-настоящему разницу между нами в этом, смотрю на Михеля и его людей как на актеров в экшене – ну, играют, но сами-то они такие же, как я... Нет, они другие, мне нужно бы было понять это лучше, но я отвлекаюсь. Мне самому о себе много чего неясно, а мне скоро в город. Мы сидим, разговариваем, перебираем прошлое, слова порхают туда-сюда, сталкиваются, мельтешат... Мы ждем, когда Кудрявый будет готов отправиться; он еще что-то обсуждает с Циклопом...

- Не удивляюсь, - говорил Михель, - что все у нас так еще и идет, как после 91 года пошло.

- Да, - соглашаюсь я, - Если хлеб начал дорожать - это верный признак.

- Вот именно. Они парламент собирают, как будто парламент им найдет денег.

- А потом, как парламент не тем занимается, так его разгоняют танками...

- Какие танки? – не понял он.

- Когда парламент разгоняли, танки там были, на верхнем этаже от снаряда был пожар...

Михель как будто очнулся, поморщился.

- Я говорю о французских событиях 91-го года. 1791 года... Не о России.

- А...

Я уже в который раз замечаю, что совершенно разные эпизоды истории, оказывается, очень похожи; их никогда не сопоставляют, но если начать...

- После отмены монархии тогда все и пошло, – говорит он, - Что хорошего могло из этого выйти? Решения должен принимать один человек, а не сто, и уж не сто тысяч.

- Да я не против, но, по-моему, это все то же самое. Раньше у правящих семей власть была наследственная, теперь – выборная. Какая разница?...

...Оказывается, политические привычки - это не знание, не убеждение, а предубеждение. Кто с чем вырос, тот того и держится. Потому что так привык с детства, ни почему больше...

- Вы не видите разницы? В наследственной системе личность правителя больше зависит от случая, чем в выборной. Иногда эти зигзаги – к лучшему, попадаются хорошие люди. Выборная политика предсказуемая, скучная. Там хороших людей не бывает, не может быть. Главное – устроить, чтобы большинство выбрало кого надо. Вам нравится, как это делают? И потом – в монархии гораздо меньше людей заняты непосредственным управлением. Им не надо все время крутиться на виду ради политики. Здесь – им нет числа, и каждый имеет мнение. Как будто он его от себя, а не за деньги...

 - Я понимаю, почему вам нравится монархия. Но сейчас уже невозможно иметь ту систему монархии, которая была раньше. Традиция изменилась. Посмотрите на нынешние монархии, скандинавские особенно. Разве они такие были? И потом – демократическая система дает примерно равные возможности всем, кто начинает жить. В монархиях это было как-то слишком персонально. По крайней мере, остается такое впечатление. В демократии чиновники меньше интересуются личностями. Так спокойнее. Разве нет?

- Да, да... Равные возможности. Для всех. Зачем? Лучше бы помогали тем, кому это на самом деле нужно.

- Кто решает? Лучше уж какая-то универсальная система, только чтобы безличная. В безличной все-таки легче пробиться.

- Да... Если уже безличие - предпочтительная добродетель - это много говорит о  личностях, которых вы видели в последние сто лет.

                                                *

Сумрачная комната; дождь за окном, то сильнее стучит по крыше, то почти не слышно... Второй день уже, дождь, как будто завеса из капель колышется по ветру, деревья мотаются, дороги усыпаны обломанными концами веток, мхом, листьями, лепестками цветов.

Неопределенное настроение наше как будто отражается в погоде. Мы не можем решить, что нужно делать, все больше приходим к выводу, что сделать ничего полезного нельзя. Это видно в разговорах - мы зачем-то обсуждаем темы, до которых никогда раньше не доходило – было чем заняться.

- Достоинство принадлежит достойным, никому другому. И они его находят, как правило, потому что достоинства очевидны. Вместе с тем, если ты и достоин, это не твоя заслуга, ты таким родился. Не нужно требовать много. Достойные тоже могут вести себя тихо. Поговорите об этом с Циклопом, ему есть что рассказать. В тени плахи все ведут себя тихо, чтобы не привлечь внимание. Но теперь уже можно не бояться... Почему нужно давать возможности всем, недостойным тоже -это моему пониманию недоступно. Это Руссо придумал. Но он был сумасшедший, он сам-то с людьми совсем не мог.

- Дают всем, - говорю я, - на словах; но не все берут, только те, кто может. Зато равенство соблюдено. А монарху надо еще понравиться, чтобы он тебе дал дорогу. И это же еще деньги...

Михель усмехается.

- Да, с монархами и сановниками нужны были светские навыки; кто не умел себя вести, или не хотел, мнил о себе - мог и не получить по заслугам. Обычное дело со своей статистикой. Но мы видим теперь поголовное требование для всех - уважать достоинство. Даже если его нет. За что уважать недостойных? Раньше они сидели тихо, и не считали это оскорбительным для себя. Сейчас у них права, и они всегда недовольны. А они-то и голосуют. Это что такое?

- Я не умею об этом рассуждать, - продолжает он, - Я для себя историю меряю по музыке... Когда Бетховен появился, тут это все и началось. До него музыка была правильная.

Я стараюсь не возражать, слушаю.

- Больше всего меня удивляют те, кто недоволен за других. Откуда у них-то пыл берется? Мне этот пыл как раз всегда приводит на память Бетховена. Он много занимался чужими историями, как он их хотел понимть. Потом в жизни выходило не так, и он был в ярости. Глупо... Но вы же правильную музыку любите!

Приходится отвечать.

- Я просто привык к демократическим порядкам...

Михель кривится.

– В демократии, где все считаются достойными человеческой жизни, люди и имеют такую жизнь, которой достойны. И такое правительство.

- Это прямо Монтескье... Я никогда о политике не думал, как о реальности. Это  балаганное что-то. Есть управление, это надо делать, а остальное – маркетинг для избирателей, чтобы не мешали.

 – Вот я и говорю, монархи занимались и управлением, и политикой, и никому не объясняли, что они делают. Когда все стали достойными, надо объяснять им – чего они хотят. С тех пор правительство, а особенно представительные собрания занимаются не управлением, а этими объяснениями. А управление делается между собой, без свидетелей. Кто-то обогащается... У монарха личное было частью казны; теперь как бы отдельно, поэтому лезут прямо в казну. Была бы она их, они бы из нее не воровали. Луи из казны не воровал, она его была. Он бы глупо выглядел... А почему мы с вами об этом рассуждаем?...

Я вздохнул. Я тоже хотел бы знать.

- Потому что мы хотим понять принцип и цель перемен – от политики это, или от культуры, а, может быть, от управления? Зависит от того, кто их делает. Да?

- Да, поэтому. Мы этого понять не можем, и вместо этого препираемся о своих взглядах на политику. Кому они нужны?

- Не скажите. Даже из наших разговоров видно, что политика – занятие для клоунов. Я не верю, что перемены - для политики. Для культуры – может быть. Мы еще слишком мало видели. Если бы все-таки знать – кто.

- Кто бы ни был – не думаю, что кому-то придет в голову копать раньше 19-го, - Михель стоит на своем, - Там все хорошо. С 19-го началось непонятное. Я бы и сам поменял там многое.

- С 19-го? А как же насчет того, что Петербург – заколдованное место, из-за того, сколько там страданий было?

Михель фыркает.

- Да-да, бедные люди. И все достойные. Это уже все те же веяния. Знаете, когда там больше всего страданий было? Конечно, знаете – гораздо позже... Кроме того, именно Петр Алексеевич – самый большой демократ и либерал; он-то людей по достоинствам выдвигал. А что он со своим классом делал – с одеждой, волосами, с ассамблеями – это только пост-модернисту могло придти в голову. Так что на костях или нет, именно Петербург создал интеллигенцию, и вы сами прямой результат этого процесса.

Он перевел дух.

- Конечно, государственники от него расплодились, и никто не действовал из соображений всеобщего добра. Так что это он виноват, что они до людоедства дошли, в ваше уже время. Чтобы это изменить, стоило бы, конечно, под него начать копать. Чтобы уже зло с корнем. А лучше бы и прямо с Ивана...

Не надо было мне это трогать. Настроение и так было нервное, от этих ожиданий неизвестно чего. Я начинал думать, после этих разговоров, что дошел до пределов разумности людей барокко. Может быть, меня к этому подталкивали незаметно. Может быть, Михель и специально мне играл политического дуболома из 17-18 века. Фон Визена выстраивал. Чтобы меня подтолкнуть к решениям? Чтобы самому из этого выйти под предлогом расхождений во взглядах, не оставить впечатление дезертирства. Наверное, ему благородство не позволяло уйти под другим предлогом.

                                                *

Новости пришли. Наблюдатели, которые остались около Капитана, сказали – он начал засылать людей. Каких людей? Вот лица. У кого-то и имена известны. Но главное не это. Некоторые ушли и не вернулись. Такого раньше не было. Другие вернулись, но он ими не интересовался, давал оклематься, и больше не трогал. Похоже, его интересовали те, кто не возвращался. Пятеро ушли без возврата, и на этом он пока остановился.

Это что-то новое. Он там наворочает в прошлом, этот Капитан.

                                         24.  Город

Мы вернулись в город.

Кудрявому, наконец, собрали идентификацию людей, которых Капитан засылал после эпизода с Родионом, по лицам, по именам, по описаниям. Люди все были не местные, старые еще капитановы люди, которые вместе с ним начинали там, где он теперь окопался. Когда он еще только высадился. Кого как, разными путями собрал он их тогда, они ему и губернию принесли. Очевидно, все они были связаны с ним давно. А теперь он их засылал. Что-то изменилось в его понимании этой истории, этой техники, сначала была просто одержимость, а теперь стало практическим делом. Эта перемена шла от того, что Родион сказал ему на последнем моем допросе, перед тем, как уйти проверять охрану и не вернуться - или вернуться, на месяцы раньше, назад к Капитану, или на две недели раньше, в заведение у Нарвских ворот, на встречу со мной - как жених-мертвец у Жуковского.

Я говорил это еще раньше, но себе. Родион сказал это вслух. Кого засылаешь, то там и получается. Если так, то перемена была зловещая...

Я тренировался в перемещениях с Кудрявым. В город и обратно, к Михелю, раз за разом, в оба конца. До того, что я уже скучал по простому брожению по улицам, вокруг Эрмитажа и вдоль реки, мостами к Пушкинскому дому и обратно к Крепости, к Марсову полю, к маленькой кофейне на Милионной. Так бы мне и проводить осень, забыть обо всем, сидеть на лавке в Александровском, смотреть по сторонам, потом брести домой.

Но понятно было, что пока не утрясется это дело, не будет ни частной жизни, ни ее тихих радостей. Потребности именно частной жизни и требуют закончить это дело, или, по крайней мере, понять его, чтобы не бояться. Иначе ты каждое утро просыпаешься с новой историей последних ста лет в памяти. И с новой историей своей жизни. Это начинает в конце концов раздражать.

                                                *

Последние перемещения я делал уже сам. Целое утро; Кудрявый только был рядом; я таскал его за собой как гарантию, он присутствовал. Точка выхода – в переулке за церковью, напротив цирка; он сказал, что живет недалеко, и это удобно для меня, выучить это место, если вдруг понадобится связаться. Как-то получалось, что связываться в городе мне больше и не с кем.

Наконец он сказал, что достаточно, чтобы я почаще тренировался сам, что провожать его не надо, что он будет рад, если я как-нибудь загляну. Я был, наконец, свободен, предоставлен самому себе. Я дождался светофора и перешел на другую сторону улицы. Мне хотелось пойти по Фонтанке, через Невский и дальше по переулкам до самого дома, на Галерную. Вместо этого я остановился и посмотрел вдоль улицы в сторону от реки, где последние пол-квартала перед Литейным вмещали не меньше пяти-шести мелких заведений с разными дверями, вывесками и витринами. Над одной дверью были даже разноцветные иероглифы, и я подумал, чего стоило бы научиться их понимать; тут дверь под иероглифами открылась, из нее выскочил молодой человек в шапке и халате, огляделся, увидел меня, и прямо ко мне устремился. Остановился как вкопаный в двух шагах, вложил руки в рукава и стал кланяться.

- Уважаемый господин не откажется зайти на минуту, - бормотал он сквозь поклоны, - На чашку чая... Мы угощаем... Начертание этих простых иероглифов не представляет трудности, господин мог бы освоить это легко, пока его стол сервируют... Прошу господина не отказать нам... – он кланялся и отступал, и показывал рукой на дверь...

Что еще за маркетинг? Он смотрел из-под шапки, глаза у него были твердые, темные... Я покачал головой, хотел отвернуться...

- Нет, нет, - сказал он, - Господин должен пойти со мной, всего на минуту, а потом продолжить свой путь, куда ему угодно, без помех... - и он опять начал кланяться, а я не успел понять, что происходит, как уже входил в дверь, которую он держал нараспашку – в помещение, где не видно было ни стен, ни столов, только одно мерцание свечей в полутьме...

Потом глаза привыкли... Возникли и стены, и стол, а за столом – еще одна фигура в шапке и халате... Одной рукой фигура указывала на сиденье напротив, низкое и изогнутое (как лавочка роккоко; но они ведь как раз и делались с восточных образцов?), другой рукой наливала из чайника, держа его за дужку, в маленькие чашки, что-то... В других чашках, вокруг, с палочками в них, было еще - мясное, овощное и рисовое, то почти аппетитное, то не очень...

- Вы думаете, я так представляю себе угощение в горном храме из ”Речных Заводей” или ”Троецарствия”? – я опустился на лавочку у стола, потер лоб, чтобы восстановить ориентацию, - Хорошее чтение, очень хорошее, но это может быть от перевода, запамятовал фамилию академика... Алексеев? На самом деле, та жизнь - это ведь кошмар был... Нет?...

Он засмеялся.

- Как кошмар для меня ваша Вятская губерния с ее лагерями – куда вы опять собираетесь. Кому какой кошмар ближе. – он поставил передо мной чашку, - Попробуйте, это напиток именно тот, какой и в горном храме пили. Других не делали...

Акцент у него был, не сильный, интонации чуть не те, ударения, и все шипящие, конечно, смягчены.

- А если и Вятская, - сказал я, - Вы-то почему участвуете? Просто любите переходить людям дорогу?

- У меня есть к вам предложение, - сказал он, - Выпейте, не бойтесь, это не для того, чтобы вы лучше реагировали, это просто... Как иначе?... Ну, смотрите, я с вами тоже...

Он взял в руку чашечку, сверху, поднес к губам, отпил. Поставил на стол; взял палочками что-то из маленькой миски, стал жевать. Взял еще.

Я тоже отпил немного. Крепко; но не терпко. Привкус противный, такого много не выпьешь. Высмотрел мясной кусочек, поймал палочками как пинцетом, донес, не уронил. Соус более или менее перебивал напиток терпким густым контрастом. Я придвинул мисочку к себе, стал выискивать, что бы еще поймать. Ложка была бы лучше...

- Какое предложение? Не ехать? Я бы с радостью.

- Да нет, езжайте. Или как вы там передвигаетесь, - мой способ его не очень впечатлял, - Ну, вот вы в Вятской губернии, - сказал он, - Почему вы думаете, что вы оттуда и в этот раз попадете куда вам надо?

Правильно; но что же делать? А главное, ему-то что, попаду или нет...

- Есть идеи, как попасть наверняка?

- Да. Я могу устроить так, что попадете.

- Почему вы сами не хотите?

- Я хочу. Но меня никто не возьмет.

- Почему?

- Из-за культуры... Я не буду входить в это. А вас уже брали.

Мы выпили еще по одной. Как всякая отрава, оно становилось чуть терпимее по ходу приема...

- Хотите дать мне поручение? Какой у вас интерес в моей поездке?

- Замкнутые петли, - сказал он, отпил еще немного, поставил чашечку обратно, посмотрел на меня, - Это очень, очень плохо. Вы можете не знать, но я этим занимался. Я не буду рассказывать, это долго. Я вам предлагаю – двух птиц одним камнем... Двух зайцев. Вам и мне. Вы туда поедете не вашим способом, а моим. Там сейчас петля получилась, и в ней человек. Это плохо. Мне будет – что она разомкнется, а вам будет то, что вы наверняка попадете, куда вам надо. Я вас прямо к нему приведу – он ведь вам и нужен?

- Почему разомкнется? И зачем размыкать? Из человеколюбия? Этот человек заслужил свою петлю, даже настоящую, может быть, пеньковую, не к столу будь сказано...

- Это пожалуйста, - сказал он, - Но какая вам разница, как его наказать? Сделайте это любым способом, но без петли. Это сейчас для него даже не наказание – он-то ее не чувствует...

Я поковырялся палочками в еде, нашел еще что-то, что мог ухватить. Я ему не верил, то есть – совсем... В нем не было ничего, на что я мог бы опереться, на чем мог построить суждение. Черт его знает, что у него там в этой культуре. Сам сказал – даже не возьмут его...

- У меня нет к вам претензий, - уточнил он, глядя поверх чашки, - Петлю создали не вы, и не ваши друзья. Может быть, никто не хотел ее создать нарочно. Это судьба; и это хуже всего. Может быть, теперь судьба снова дает нам шанс. У нас с вами один и тот же интерес...

- Объясните точнее, - сказал я, допил чашечку, взял посуду с закуской, поднес ко рту, наклонил и вытряхнул из нее, что вытряхнулось, - Без общих слов. Как это – вашим способом? Какой у вас план?

Он кивнул.

- Я отведу вас туда, где вы уже встречались с ним. С ним - который попал в петлю. Вы с ним снова встретитесь в этой корчме... В то же время, снова. Что может быть для вас надежнее, чем повторить то, что вы уже делали? Вы выслушаете его, сделаете опять все как тогда, приедете в Вятскую губернию, и... Вы ведь помните, что надо говорить? И что он скажет...

- Понятно, - сказал я, - Очень хорошо. Отведете назад? Назад на две недели? Вы и это можете? Поздравляю. Но я там уже есть. Нас там будет трое – два меня и он? Мы все за столом не поместимся.

- Нет, нет, - сказал он, - Того, второго, надо будет отвлечь. Или я вас введу на минуту после того. На секунду. Почти вплотную, чтобы вы его перекрывали. Как захотите. Есть способы.

- Ага... А дальше? Я побываю на встрече, потом в Вятской губернии, и все это сразу после себя более раннего? Потом все остальное... Вы знаете, что потом - вы там тоже были, правильно? А потом я встречусь здесь с вами – и снова туда? Это не петля будет? Вторая уже...

- Нет, - сказал он, - Зачем же так? Та петля разомкнется, потому что вы – не тот, что там с ним... Я не знаю, как у вас будет, но это будет по-другому. Ваш второй уйдет своим путем, вы останетесь... А другая – ведь мы с вами ее контролируем. Зачем мне второй раз вас туда отправлять, если вы и за первый раз справитесь? Зачем мне вообще там появляться, если вы ее разомкнете? Там уже никого не будет. Мы с вами все можем; это он там один крутится. Он сам не выйдет.

- Не знаю, - сказал я, - Пока я вижу, что вы вторую петлю строите. Уже со мной. А как первая решится – это еще бабушка надвое...

- Не знаете, - повторил он, - Думаете, я вас обману.

- Почему же мне так не думать? Можете сказать?

- О, да! – сказал он, - Зачем мне было с вами договариваться – я бы вас прямо сейчас послал туда, и все. А я на ваше решение это предоставляю. Есть разница...

- Откуда мне знать – может быть, вы без этого не можете? Кстати, я сюда не собирался заходить. И вот сижу.

Он засмеялся.

- Я сделал вам предложение. Я буду ждать. Если захотите, приходите сюда, мы здесь все и сделаем. Если нет...

- Тогда что? Так отправите, без дальнейших вопросов?

Он не ответил, взял свои палочки, и занялся едой.

- Сколько вы будете ждать? Мне надо как-то самому подумать, без помощников...

- Недолго. Несколько дней. Неделю...

- А потом?

Он опять промолчал.

- Что вам эта петля далась?

- Думайте, - сказал он, - Не слишком долго. До свидания.

Я вдруг оказался на улице, на том же месте, лицом к Фонтанке. Я шел туда, готовился перейти мост, как и с самого начала, подошел, смотрел по сторонам, ждал, пока проедут машины. На улице темнело, фонари зажигались. Ярко освещенный прогулочный корабль проплыл по Фонтанке, играя музыкой, и медленно скрылся под мостом. Да, с петлями - это вопрос.

                                          25. Грот

По городу я уже перемещаюсь хорошо, но с Островами пока сам не рискую, а у

грота не был с тех пор, как вернулся. Кудрявый устроил мне буксир; мы отплыли утром из протоки у крепости, вокруг ”Авроры” и в Малую Невку; за Елагиным начали попадать в туман, потом чаще, и дольше. Буксир шел быстро, в плохой видимости принимался гудеть. Туман розовел... За прозрачной его пеленой прошли мимо борта белый павильон, статуи и зеленые поляны. Буксир начал замедлять ход, притормаживать, заворачивать, и вот - мягко ткнулся бортом в берег заводи недалеко от грота. Как просто. Наверное, обратно я уже смогу и сам, там негде потеряться. Мне говорят, раньше я делал это не задумываясь, в обе стороны. Охо-хо...

Я побрел по берегу; глубокие следы в песке тянулись за мной, чайки подлетали посмотреть и заворачивали обратно в море. Думали, я брошу что-нибудь? Но я ничего не привез. А раньше привозил? Кто-то их кормит здесь?

Грот был пустой, море через круглый сквозной просвет почти сливалось с белесым небом – солнца не было, слабый ветерок лениво морщил воду у берега.

- Привет! – окликнул голос позади; мальчик стоял в подвернутых штанах, босиком, рубашка с короткими рукавами выпущена поверх. Одна рука в кармане, другая в воздухе – мне махал, или поправлял волосы. Одежда была ему велика, и он казался тонким и подвижным внутри нее. Он выглядел лет на двенадцать... Или на пятнадцать? Что-то мешало определить точнее, пока он подходил. Глаза...

- Она скоро будет, - сказал он, - Мы как раз успеем, - Он прислонился к валуну около входа, оглянулся по сторонам. Я присел на камень пониже на другой стороне.

- Ты хочешь опять туда, - сказал он рассеянно, - В тот раз тебе не очень понравилось, кажется.

- Мне совсем не нравится, что я ничего не помню... ну, после этого. Но так, как сейчас - еще хуже, когда там что-то происходит, а у нас все меняется, то одно помнишь, то другое. Это очень неприятно, и мешает жить. С тобой, наверное, так не бывает. Я хочу туда - только чтобы это остановить.

- Нет, я понимаю, - сказал он, посмотрел себе под ноги. Он подгребал пальцами песок, и снова разравнивал его ногой. Поднял голову, - Но там ты не помнишь, зачем ты там. Как же ты будешь это останавливать?

- Я, наверное, не буду. Мы думаем, это кто-то другой делает; кому-то я нужен там. Он... Или она... Все говорят – она... Если я буду там, сделаю, что от меня ждут - оно как-то устроится, и меня вышлют обратно. Это все кончится...

- Может быть, - сказал он.

- Мы решили, что берут того, кто нужен. Кого берут – то и получается. Но тогда – я не понимаю, зачем ей Родион? Мы с ним совсем разные. Уж или–или...

Он хмыкнул.

- В том-то и дело, - сказал он, - Она нездорова – ты не видишь?

А он видит?

- Она? Я не знаю, сколько их там. Может быть, одни одно делает, другие – совсем другое. А все видят только ее. Может быть, ей так нужно.

Он засмеялся.

- Ага. Сама с собой воюет, через них? Я же говорю, нездорова... Но на самом деле ты прав, она так и делает. Она не может по-другому. Я хотел тебе это сказать. Она... Она одна. Она долго была связана с людьми, которые... Которые управляют; ты это называешь ”контора”. Да, это не точно, на самом деле они там разные – одни говорят, что они хотят, другие это делают... Но она долго была с ними. Потому что кроме них, без них - никто больше ничего не мог. А она не может сама. Поэтому не может без них.

Я смотрел, как он борется с формулировками; забавно, но не смешно. Ему тоже пришлось иметь это в виду? Я думал, его это все не касается.

- Она их не любит, - продолжал он, как будто смотрел в себя и вспоминал, - Но все равно, она без них не могла, долго. Ты делаешь из того материала, который есть. Поэтому она не любит себя. Не все время. Теперь есть другие, но их мало. У тех лучше получается. Она хотела бы без них. Но даже избавиться от них она все равно может только через них. Понимаешь? У нее нет другого способа. Поэтому – и те, и другие. Поэтому Родион.

Откуда он знает? Если это так, Родион будет опять, если его вытащат, и опять к делу приставят. Не это ли надо даосам? Что им вообще надо?

- Мне предлагают помочь с отправкой.

- Эти двое?

- Ага. Я их тогда не видел, но это они. Я не знаю, что об этом думать.

- Можешь ничего не думать. Твои дела - с ней. Она тебя откуда угодно возьмет, если ей надо будет, она тебя уже знает. Ты зачем-то хочешь как в тот раз, через Родиона, ты уже знаешь как – пусть они тебя отправят к нему, когда ты скажешь.

- А не попаду я с ними в петлю? Они говорят, Родион сейчас в петле, а со мной он выйдет. Я не знаю...

Он подумал.

- Петля? Нет. Это трудно. Ты помнишь, как вы с ним встречались?

Я покачал головой.

- Не помнишь. Ты понимаешь, конечно - это значит, ты уже не там, где был в тот раз. Там, где ты сейчас, вы с ним даже не встречались. Какая петля... Или в тот раз твоя память о Родионе была фантомом. Нет, петли не будет. Но почему тебе надо именно туда?

- Я не знаю, где еще ее найти.

- Если ты ей нужен, она сама тебя найдет, где угодно. Я уже говорил. Если нет, она и там тебя не возьмет.

- А как же Родион? Он-то как будто в петле; все об этом говорят... Может быть, она хочет, чтобы его вывели оттуда?

- Не знаю, - сказал он, - Она его хочет подольше у себя подержать, наверное, вот и все. Петля не сможет долго держаться... устойчиво.

- Если бы понимать, что у нее на уме... Что она делает... Как к ней относиться...

Он оглянулся.

- Я видел ее. Она... – он вздохнул, передумал говорить, - Может быть, ты еще увидишь ее сам.

Он отослал Нимфу, чтобы она это не слушала?

- А, вот и она идет, - он смотрит поверх моего плеча. Он знает, что я думаю?

Я оборачиваюсь.

Она тоже босиком, платье ниже колен. Но с разрезом, конечно. Подходит, кивает, останавливается около мальчика, обнимает за плечи. Он наклоняет голову, трется о ее плечо. Он уже почти одного роста с ней.

У него с ней что-то вроде семьи... Он внутри, наверное, такой же мальчик, как я краковский равин, бабушка Мозеса Монтефиоре. Но это хорошо для них обоих. Это видно. Они доверяют друг другу абсолютно, без мыслей. Это иначе должно называться, но я не знаю слова. Это выглядит так, как будто они – одно. Жалко, что я не помню, как это было, когда она прятала его у себя. Я мог бы сравнить. Все мог, пока не попал в историю с Родионом. Теперь мне не с чем сравнивать. Может быть, оно ко мне вернется когда-то, все что я знал раньше о себе, и о других? Но он-то, конечно, помнит. Иначе он вряд ли стал бы разговаривать со мной.

Она поднимает голову.

- Ты уже вспомнил, как добираться ко мне сюда?

- Меня подвезли. Для уверенности лучше сначала побывать, в первый раз. Мы  тренировались в городе, с Кудрявым – все-таки смешное имя, но идет ему. Он перфекционист. Только что закончили. Мне давно надо было повидать тебя, раньше их всех. Последнее впечатление, там, у мачты – я не хотел, чтобы оно у тебя долго оставалось.

Мальчик тихо хмыкает под себя, не поднимая глаз. Нимфа смотрит, как она всегда смотрит – прямо, спокойно, и как будто ждет, что дальше.

- Если бы не ты, я бы не знаю где был сейчас.

- Я сделала как ты сказал. Если бы ты не ждал этого...

- Хоть что-то сделал по-умному.

- Я думаю, что-нибудь нашлось бы, - говорит она.

- Да, нашлось. Ты. Спасибо.

Она немного улыбается на это. Берет за руку, легонько гладит и отпускает.

- Твой Кудрявый все спрашивал, что вы делали с ним вместе. Кроме той истории. Когда я пришла к нему. Я сказала, что он делал трансмогрификацию – как у тебя написано. Он спросил, что это такое. Я точно не знала. Но потом я вспомнила - уже здесь - что он спрашивал, и подумала, что это странно.

Она посмотрела на мальчика, тот кивнул, не глядя, он чертил что-то в песке, или просто сгребал прутиком.

- Почему странно? Он не помнит меня, значит, и все, что делал тогда - забылось.

- Конечно, вы встречались, разговаривали, это все ушло. Но это – это ведь не просто разговоры. Это какая-то серьезная перемена. Если он не делал это с тобой в твоей нынешней истории, совсем не делал... – то какие тренировки, ты для них не годился бы. А если делал – почему не помнит? Это не про память, это про саму трансмогрификацию. Я не знаю точно что это, но я знаю результат. Он у тебя есть. Кто-то делал...

На самом деле, странно. Больше, чем странно.

- Мне это не пришло в голову. Это на самом деле так, как ты говоришь. Слово в слово.

Я посмотрел на нее. Она покачала головой.

- Я не знаю ответ. Просто хотела сказать тебе.

Она не спрашивает, что это такое - трансмогрификация. Думаю, она выясняла это с мальчиком, и не все говорит. Я-то совершенно точно не знаю, не помню. Поэтому меня ничего и не удивляет? А ведь должно было.

- Вот так приходишь навестить, а уходишь с загадкой. Я теперь все равно буду об этом думать. Лучше я пойду.

Я поднялся с камня.

- Это я где-то подхватила недавно, мне теперь нравятся загадки. Приходи, мы разберемся. Ты еще хочешь приносить что-нибудь, документы? Те все у Михеля остались.

- Нет, хватит, я уже не знаю, куда от этого деваться.

Мальчик поднимает голову.

- Тебя проводить домой, или ты как?...

- Нет, это я уже все сам. Спасибо.

Я думаю – он, может быть, одним глазом будет смотреть, куда я и как. Не зря она сказала – мы разберемся. Мне спокойнее, что он знает про мои дела.

                                      26.  Дом Ученых

В город я попадаю обычно где-нибудь около набережных; так и теперь – от угла Марсова поля, и к себе... У Дома Ученых оживление, толпа, машины высаживают людей, охрана, чуть не ковер красный... Что такое? Нашел глазами маленькую афишку, видно, кому надо, и так знали. Прочел. Сборище насчет культуры. Не посмотреть ли? Так давно не видел людей, что даже захотелось.

Я отправился внутрь, на верхний этаж, но и там было неожиданно людно, сразу налетел на официанта: в закоулках везде накрыто. Официант посмотрел на меня странно; кажется, одет я не совсем в тон людям здесь, все в вечернем... Ну, что делать. Стал спускаться оттуда вниз, на лестнице встретил знакомую даму из мэрии; она тоже удивилась, что я тут, но оправилась и защебетала... У них тут событие сегодня, встреча работников со спонсорами, давно пора было, культуре нужно помогать... Ага, сказал я себе, но тогда не отозвалось у меня, только уже после, после... А вы-то, я и не думала, тут один вход столько стоит. Или вы со стороны устроителей? Да, да, я с их стороны... Ну, конечно, столько всего надо организовать... А вы-то, спрашиваю, тоже будете спонсоров развлекать, или только музыку им наняли, и игру наверху? Нет, нет, это для разогрева, все будет серьезно, откроет завотделом культуры, потом по секциям – о проектах. И еще – ведь Ванечка будет говорить! Мне бежать надо... Мне тоже... Ванечка! Звучит, как будто у Куприна в борделе.

Но про Ванечку-то я как раз слышал, от другой знакомой, библиотечной дамы, к которой я хорошо отношусь, только это давно было. Ванечкой его и называли библиотечные дамы, пока он молод был, и поднимался сквозь ранги городской культуры; облик был ангельский, со всеми дружил, у всех учился – как тогда пристало, так и осталось. Надо бы послушать, что он теперь, отвлечься. Пошел узнать, когда и где. Оказалось – в главном зале, после общего обеда, когда они на секциях закончат, чеки выпишут. То есть он уже городская знаменитость, а я и пропустил... Отсутствую в городе, бог знает чем занимаюсь. И после обеда я явился уже в подходящем наряде, Ванечку слушать.

Сейчас он был – большой блондин, артистическая голова, весь в светлом, очень большие ницшеанские усы, плавные движения, голос доброжелательный, чуть замедленный, по-барски немного. Подвижные руки.

Он заговорил о теме заговора в шестидесятых. Не столько в литературе, сколько в воздухе. Сыпал деталями, анекдотами и интригами тогдашних правителей, для аудитории это, очевидно, было до сих пор живо и понятно, они реагировали хорошо. Из литературы вспоминал поэтов, а больше – фантастов: Стругацких братьев, их наивность, не то искренность; вал изданий, переводов западных... Строил руками сложную фигуру в воздухе, наполнял связями... Российская культура – почти вся из зеркал, не столько придумать, как увлекаться чем-то, вжиться и одобрять, а тех, кто не разделяет, осуждать. Не байроновская из Европы романтика индивидуального порыва, это еще Белинский не позволял, а своя, социальная - вера в интеллект и здравый смысл – время жило понятиями людей, которые строили бомбу. А в их тени другие пока протащили серебряных, растили возрождение. Фантазии населения, которое никогда не видело людей с деньгами; поэтому фантазии не западные, другие... Он сравнивал тогда и сейчас, посмеивался. Платоновские, того еще Платона, с ”Республикой” как ближайшим разумным планом общества, - политические фантазии, построения А.Н. и Б.Н. с несуществующими людьми, и еще, и еще... В тенях фигуры, как иезуиты и масоны моцартовских времен – Быков и Горбовский, мировой совет, который между собой решает, что для мира хорошо, плюс Камерер – цербер и экселенц, скорее Мосад, чем ограны, монастырский устав школы Ландау и лагерные шарашки Курчатова и Королева. И так далее, и далее так же.

Редкая тема, и мне показалось, что он на самом деле понимает, что он говорит. Я не запомнил всей аргументации, но осталось чувство, что мне показали что-то знакомое, показали доброжелательно, и объяснили, что мне в этом нравилось, назвали то, что я не воспринимал как объяснимое; думал, это все личное, на одних чувствах.

Он легко произносил то, что, казалось, без доказательств нельзя говорить вслух, засмеют; но он не боялся, какая-то репутация на него работала, и он на это опирался, легкость была эффектной – доказательства опускались, авторитет был вместо них, и все вместе получалось головокружительно. Мне понравилось. Публике тоже. Потом оказалось – публике он всегда нравился. Он говорил – я знаю, что так, и люди на это полагались. Наверное, он на самом деле знал... У него лицо было такое, как раньше были у людей, которые знали, или решали – непонятно, какой породы, но породистое, сенаторское, как у Алешки Толстого...

После почти часа, что он проговорил, был банкет; он остался, но скучал. Побрел курить в коридор – диваны и перспектива окон, зашторенных белой тканью на сборках, наскоро восстановленные не очень ценные пастушеские рельефы в неаккуратных гипсовых белых рамках с закругленными уголками. Я пошел следом, сел рядом. Он кивнул, смотрел перед собой, пускал дым. Я спросил, откуда он знает о тех временах, в которые не жил, но про которые рассказывал, как будто дышал тем воздухом. От учителей, сказал он, назвал несколько имен. Это из-за них; когда натыкался на что-нибудь оттуда, сохранял; набралось, что рассказать... Они все говорили, что никогда так не жилось, как в шестидесятые; хотелось понять, из чего это состояло... Да, сказал я, но я думал, это просто из молодости состояло, это в любое время так; а теперь кажется, что и правда, еще было что-то... Он покосился, чтобы оценить мой возраст. Вы говорите о моих учителях? Конечно, сказал я, о ваших учителях.

Чудился мне в нем в тот день такой интеллектуал серебряного века на даче - папироска, белый пиджак с хлястиком, панама; в нем все время узнаешь кого-то, тип или лицо. Я смотрел, и думал, сколько в нем стилизации, а сколько на самом деле всерьез... Наконец, решил, что стоит попробовать узнать; сказал – мы с вами, может быть, могли бы быть полезны друг другу... Он повозился, сжатый в тесном кресле, откинулся в угол, устроился больше в мою сторону лицом, скосился, ухмылка кривоватая...

- А вы чем предполагаете быть полезны? - нормальная реакция, человеческая.

- Тем же, чем и вы...

Он нахмурился, - А что вы, собственно, делаете?... Вы не коллега, я бы знал.

- Нет, не коллега. Я говорю не о профессиональных контактах, меня больше интересует личный обмен мнениями. Я слышал вас сегодня... - он еще раз ухмыльнулся. - Я понимаю, - сказал я, - Ваше время дорого, дилетанты должны платить. Но я не об этом. У меня тоже есть свои занятия. Я говорю об обмене на равных. В случае нужды.

Он задумался, сморщил лоб.

- Вы не называете свое занятие... Здесь общество избранных... Судя по тому, что вы получили приглашение...

- Я не получал, - сказал я. Он удивился.

- Как же вы здесь? Владеете помещением? - он покосился на фрески. Не одобряет. Эстет... Я покачал головой.

- Я владею городом; мне не нужно приглашений, чтобы приходить.

Он сразу процитировал:

- Нет, ответил он на немой вопрос моих глаз... - остановился, ждал. Я закончил за него:

- Да, да, я не член клуба, я призрак... И на другой ваш немой вопрос - со здоровьем все в порядке. Кажется...

- Ну, тогда я не знаю, - сказал он, - Столько тайн бывает только... Вы меня не вербовать хотите? Меня с этим заверяли, что...

- Нет, нет, что вы, бог с вами, - сказал я, - Я не работаю в охранке. Обхожусь.

- Ну, у меня фантазия кончилась, - сказал он, пожал плечами, - Воображение тоже. Придется вам, наверное, объяснять.

- Извините, - сказал я, - Не собирался интриговать, нечаянно получилось... Как бы вам это сказать? Вы не о той тусовке думаете. Я зашел только вас послушать; здесь моих никого нет – ни с деньгами, ни близких к власти...

- Они иногда продвигают вещи удивительно легко, поэтому мои дела удобно через них делать...

- Но не мои, - сказал я, - Повезло, наверное. От таких меценатов зависеть...

- За искусство всегда платили филистеры, - сказал он спокойно, - Это ничего. А вы от кого зависите? Не говорите, что ни от кого, этого не бывает.

- Я? От тех, кто не сегодня пришел, и не завтра уйдет, и у меня интерес больше насчет вечного.

Даос так говорил... Я понял, что никогда сам не называл себе свое занятие, и что на ходу у меня не получается.

- Церковь, что ли?

- Скорее... Если бы церковь разговаривала, как мы с вами... И думала так...

- Но, по-моему, этого не бывает, - сказал он, - Раньше – да, было, если у вас пожизненное обеспечение и неограниченный досуг...

Хорошо схватывает, подумал я, или это его давняя мечта.

- Вы сегодня как раз рассказывали, как люди хотели, чего не бывает, и мне показалось, что вам это нравится...

- Ну, нравится.

- У вас хорошие реакции, - сказал я, поднялся, - Кто бы теперь стал разговаривать, как вы со мной?... Думаю, мы еще с вами увидимся.

Попрощался, и ушел. Не один ты перед публикой красуешься...

                                                *

После этого разговора я понял, что все еще собираюсь с духом, и никак не соберусь – закончить свое дело. Потому что никак не решу – как. Сел на кухне, принес бумаги, согрел чайник, перечитал все, что привез от Михеля, удивился. Снова набралось заметок, вопросов – все это сложил вместе, оставил на столе, и пошел спать. Осталось на утро одно последнее дело, и можно уже будет прямо за дверь с иероглифами...

...Город Михеля выглядел почти так же; я не всматривался, спешил из одной улицы в другую, оглядывался: Михель придавал большое значение секретности,

не хотел наблюдателей... Я захватил с собой монету; шел и повторял свои вопросы, заметки... Первый раз я понял, что что-то не так - уже в парке, на изогнутом мосту, над потоком. Не было ивы. Не было птиц, но это могло быть сезонное. Но ива... И не только... Новые пни, обломанные и обпиленные; как будто ураган прошел. У домов срезаны кусты, вместо зарослей – плоская земля и заборы... Меняют ландшафт? Перед домом Михеля тоже исчезла половина деревьев, окна видны снаружи. Что тут случилось?

Я смотрел на торцевое окно верхнего этажа; его и раньше было видно с тропинки, не доходя до дома. Оно смотрело наружу как настороженный глаз, темный, непрозрачный. Сейчас это было просто окно; свет проникал внутрь, показывал белый скучный потолок небольшого помещения под крышей. Но самое плохое было вот это – серенькие пыльные занавески, они не закрывались до конца, потому что края их заворачивались внутрь, сильнее книзу, почти треугольно... Эти неровные скрученные края ткани на окнах бывают только в заброшенных - давно заброшенных домах.

Я подошел к калитке; она была открыта. Сухая трава вдоль дорожки, сухие стебли на клумбе у крыльца лежат на земле, кое-где сорняки поднимаются среди них, но и тех немного. Плющ засох и наполовину оборван, висит... В двери нет замка, круглое отверстие, заткнутое скомканной бумагой. Через окна по бокам двери виден пустой холл.

Я толкнул дверь пальцами; все вопросы вылетели из головы, я не мог понять того, что вижу, не мог поверить в реальность этого брошенного дома... Пыль на окнах, пыль на полу, земля, занесенная ветром, вспученный от сырости и уже засохший паркет. Я шел через холл, оглядывался, и не видел признаков жизни. Нигде. Что случилось? Им пришлось уйти отсюда? Но они дали бы знать. Нет, это из-за меня. Они не хотели, чтобы я их нашел здесь, не хотели иметь со мной дела. Михель увел всю команду в другое место.

Ему что-то не понравилось в наших разговорах? Он ничего не сказал. Но это так и должно было быть, да? Зачем говорить? В разговорах все было сказано... Что?

Я вспомнил. Я думаю, что я вспомнил. Он все время повторял, что перемены не должны затрагивать их время. А я сказал – если Петербург на костях, как все говорят, то, может быть, оттуда и надо начинать. Что я в этом понимал? Просто сказал, и все. Чтобы быть последовательным. Из-за этого? Разве можно знать?

Я шел дальше и дальше, коридорами, холлами, опять коридорами. Не много ли их будет? Если никого нет, почему дом все еще показывает продленное пространство? В окнах виден все тот же двор, но уже почти без растительности – заборы, сараи... Откуда сараи? Их не было раньше.

Вот, наконец, и последняя комната. Дальше нет ни коридоров, ни продолжений. Стена. Между стеной и окном, в простенке, в полутьме пустой комнаты что-то стоит в углу, круглое, с зеленым огоньком в середине. Я склоняюсь. Это плеер, он включен в сеть, тихо гудит. В этом заброшенном доме есть электричество. Или не в доме; но так или иначе, это оставлено здесь, и включено, готово работать.

Я нажал кнопку. Звук, как будто ждал этого мгновения, вырвался, громкий, энергичный, как был остановлен неизвестное время назад... Музыка; оркестр, барочные инструменты, в вибрирующей, всеми поверхностями отзывающейся  аккустике пустого замкнутого помещения - оглушительно, рулады деревянных, медных и струнных, как водопад, режущие гармонии интервалов, обвал, гром... Я поискал регулятор громкости, нажимал наобум кнопки, еще, еще... Нет, бесполезно, музыка играла и не останавливалась, не уменьшалась громкость, это было заявление, и оно звучало, вытесняло все остальное.

Я вышел из комнаты, сел на подоконник в соседней. Чуть тише отсюда, чуть нормальнее... Что это за музыка? Нет сомнений, Телеман. Оркестр больше обычного... Думаю, я слышал эту запись, не один раз. Оркестровые сюиты, Тафельмузик... Скорее всего, это оно. Неубиваемый, неукротимый дух барокко.

Заявление. Ничего ты с нами не сделаешь. Не изменишь, не переделаешь. Что угодно, но не нас, не это... Ну, хорошо, я и не собирался. Меня устраивает. Если уж что устраивает, так это. Разве меня надо убеждать? Разве я решаю, или от меня зависит? Я сам не знаю, на какую глубину она собрается копать. Она нездорова, сказал мальчик. Она ищет, где она может быть свободна... Да уж где, как не тогда? Нет, не думаю я, что она захочет менять это, даже если на костях. А что не на костях? И кто это сказал – что именно Петербург на костях, и это требует исправления? Пушкин? Достоевский? Это все фигуры речи. Чего он испугался? Меня? Смешно. Того, что я взял на себя ответственность закончить перемены, и он не знает, докуда я готов буду... Я не сказал однозначно, что их время вне подозрений, вне перемен, для меня. Это люди однозначные, если ты не сказал прямо, значит можешь предать. Мое время не любит одозначности.

 Музыка гремела... Они просто не хотят больше заниматься моими делами, у них свои. Наверное, они правы. Вернусь я, и опять надо будет  разбираться, где что изменилось, опять бояться найти перемены там, где не хочешь. Лучше уйти еще дальше, забыть. У них больше ничего нет; они не хотят даже думать...

А главное, не надо путать петровскую государственность со сталинской. Даже музыка это ясно говорит – сталинская музыка вся на случай, вся фальшивая;

Петр о пропаганде не думал, о культуре не думал, жил с той, что была вокруг, он ее не строил, не было у него своего Вано Мурадели и творческих союзов. И парламента, чтобы регулировать отношения с нижним классом, да и с верхним тоже – что хотел у себя дома, то и воротил. У него и государство-то все из одного Петербугра состояло...

Михель правильно чувствовал – не надо под это государство копать, оно все из одного куска, все естественное. Хоть бы и на костях - это не от кровожадности, от торопливости, от непривычки думать о нижнем классе иначе, как в терминах использования. Это не демократического избирателя кости. Но матроса-то он кинулся спасать в ледяную воду...

Я сидел, слушал. Если я останусь, буду сидеть и слушать, это так и будет играть, бесконечно красиво, бесконечно правильно. Я люблю эту музыку, я не хочу, чтобы из-за меня Михелю стало хуже. Мне в его местах всегда было хорошо, он знает... Что же он тогда?... Ну конечно: он ведь не знает, какой я вернулся, тот же самый или нет, можно ли мне доверять, работать со мной, говорить при мне.

Обидно, но ничего не поделаешь. Он на самом деле не может знать. Я сам не знаю.

А может быть, он еще другое хотел сказать? Что я не должен бояться? Раз ни Михеля,  ни его команды нет, это гарантия, что так же, как было, уже не будет. Никто не придет забирать меня, ни Нимфа (это мне уже сказали), ни его люди. А что будет? А вот что - будь оно, что будет. Вот это он хотел мне сказать? Что надо кинуться, не глядя, как эта музыка? И даже лучше так – ни на что не расчитывать, не надеяться, ничего не бояться. Мне нужно туда? Остальное не имеет значения. Больше не имеет. Надо идти к Родиону. Я теперь свободен. От всего, от всех обязательств, от ответственности за общее просшлое и будущее; никто не помогает – я никому не должен. Как я решу, так и будет. Судите меня потом.

                             27.  Вторая встреча у Нарвских ворот

Мы с даосом шли по темным улицам. Он молчал. Полы халата заткнуты за пояс, чтобы не мешали, и шапка больше как у спецназа. Я немного нервничал, не знаю почему; странно было думать, что это не место, а время, что я здесь до того, как случились многие неприятные вещи, а я их уже помню, и они могут случиться снова. Как бы этого избежать? Кроме того, еще одно неприятное ожидание было – я каждую секунду ожидал увидеть себя самого, впереди, на том же пути к тому же месту...

- Почему же я и теперь не помню, как я тогда встречался с Родионом? Если я уже здесь? Должен же я помнить, как договаривался, как место назначалось, хоть что-нибудь. Я так и не чувствую, что я куда-то вернулся...

- Потому что вы никуда не вернулись, а пришли по новому пути. Если вы чего-то не помните – значит, этого здесь не было. Не думайте об этом. И о двойнике тоже; вы его не увидите, мой ученик этим занимается...

Здесь два мира совсем близко, и разные. Могут они перепутаться? У меня память другая; а если бы заглянуть в ту – что бы я вспомнил? Эта незнакомая память о том, что я сам не пережил – как авантюрная книга, которая все время занята, и никак ее не получить, чтобы прочитать, наконец.

И автоматического повторения событий не должно быть – если я не в старой колее, а по своему выбору. Могу и передумать. Нет - мне на самом деле туда надо, я не собираюсь экспериментов ставить со свободой выбора... В тот раз я пошел из любопытства. Записи так говорят. А сейчас мне надо, гораздо больше. Поэтому я иду, а не потому, что нет свободы выбора. Именно по свободе выбора и иду. И я нервничаю.

Мы подошли к спуску вниз, по ступеням к подвальной двери. Я почти не видел ничего вокруг себя. Отчего я волнуюсь? У меня не было даже этого спортивного желания сравнить то, что вижу, с записями. Да, вывеска, прямо на окне надпись, фонарь над дверью. Ну и что? Пока я готовился, это казалось таким важным – совпадут ли детали?...

Даос толкнул передо мной дверь; шум и тусклый красный свет навстречу, плохо различимые люди, толкучка у стойки. Дверь захлопнулась за спиной.

- Мы пойдем прямо туда, не отставайте, - он дотронулся до моего плеча, прошел вперед, начал прокладывать дорогу в сторону внутренних помещений, - Незчем здесь терять время, - он обернулся, - Я с вами к нему не пойду. Только до того, как вы встретитесь; дальше вы сами.

Еще коридор, длинный, темный, и еще... Двери, все рядом, одна за другой, как... Как в коровнике стойла. Или в конюшне. Где я видел коровник или конюшню?

- Вот, - мы остановились перед дверью, он отступил назад, - Давайте.

Я посмотрел на дверь, потом на даоса. Он кивнул. Я постучал.

- Да! – крикнул голос изнутри.

- Успехов! – даос повернулся, и пропал в темноте.

Я толкнул дверь.

                                                *

- Добрый вечер...

Никто не знает, где он, у нас в памяти все меняется, а он вот, сидит. Нет, я знаю, не отсюда он память нашу меняет, где-то далеко в прошлом, но видя его здесь, трудно думать о том, что это никак не поможет с тем...

Родион сидел за овальным столиком, на овальном диванчике с мягкой спинкой, устроено было на двоих, лампа посередине за спиной, полумрак в углах прятал малость помещения. Он соответствовал описаниям, моим же, сомневаться не приходилось – коричневый трикотажный пуловер на молнии, рубашка в клетку, борода лопатой, красное лицо, маленькие светло-голубые глазки. Сюрреализмом отдавал в описании конец его истории: бункер, хаос, кровь, даос, исчезновение, опасения петли... Вот же он сидит, никуда не делся. Но это я только наблюдаю, как проносится мимо неостановимое физическое время, несет его с собой, как лиса того петуха из сказки?...

- Садись, - сказал он, указал вилкой на мою половину дивана, -  Не знаю, что ты пьешь, у меня тут водка, хорошая, смирновская.

- Пусть будет, - сказал я.

Сервировка под выпивку, для разгона – красная рыба ломтиками, маслины, зелень, хлеб. Все это было у него на тарелке, начатое. Моя тарелка стояла полная, на салфетке ромбом, нож и вилка по сторонам, рюмка и бокал, пустые и чистые, сияющие. Я протиснулся за стол на диванчик, сел. Графин стоял на середине стола; я вытащил пробку, налил пол-рюмки.

- Вам привет от Капитана, - я отпил немного, подхватил маслину, потом ломтик рыбы. Нет, не мой напиток. Но удобный; один глоток, другой, и ты уже в форме. Для разговора очень хорошо.

Он не отвечал.

– Последний раз, когда я там был, он вас послал помогать охране, сам в бункер ушел. На этом вы с ним расстались. Он жив остался; а вот что с вами стало, это все хотят знать. Раз уж мы увиделись – не скажете? Если знаете...

Он смотрел на меня своими голубыми глазками, моргал, слушал. Вилка осталась в руке, не донес он ее до тарелки, не ждал от меня длинной речи сразу, и видно было, что речь эта поставила его в тупик. Всерьез.

Ну, что же – хорошо. Может быть, его и вправду выпихнули в полной невинности сюда, чтобы он меня агитировал, как в тот раз. Может быть, не было за ним больше ничего, никаких глубин, знания, притворства... Хорошо бы.

- Ты, - сказал он, и остановился, - Ты... Я не понял, что ты говоришь. От кого привет? Почему? Не понял я...

- Вы со мной встречаетесь, - сказал я, - Чтобы рассказать историю Капитана, да?

Как он Генералу доложил свою теорию о разрушительной деятельности в прошлом, как высадился в Вятской губернии, завел там базу, засылал людей по местам входа в лагеря... Нет, это потом. Но неважно. И театр – где его строят – чтобы я выяснил, что не там, и это потому, что вы побывали где-то, и вернулись, и все это. Мне это уже можно не говорить, я все это прошел, и театр, и базу, и засылку... Вернулся, у Капитана на допросе сидел, и вы там были тоже. И что с вами стало потом, могу вам рассказать. Но если и вы попробуете вспомнить что-нибудь, то это нам обоим помогло бы. Ну как?

- Как? – переспросил он. – Про театр ты знаешь? И про Капитана? Быстро ты обернулся, ладно. Но дальше-то ты несуразное говоришь – мы сегодня с тобой договорились здесь встретиться – если ты с информацией успел, то больше-то как? Какой допрос? И я со вчерашнего в городе был. Не пойму – если ты меня на понт брать хочешь, то уж хотя бы правдоподобным... Нет, не пойму, объясни... Или ты под кайфом пришел? Но раньше этого с тобой не было...

Он развел руками. Очень естественно.

- Я вам ничего невероятного не сказал, - я долил себе, поставил графин на место, - Вы знаете, что люди уходят и не возвращаются, или выходят те, кого не засылали. Вы мне это сами говорили.

- Ничего я тебе такого не говорил, - голос у него был беспокойный.

- Пока не говорили, но скажете. Или нет. Как получится. Но документы-то вы читали. Если снова все будет как раньше – то скажете, и документы передадите; но лучше бы для вас было, чтобы это не повторялось. Вы в этом крутитесь, с тех пор как Капитан вас послал посмотреть, что там с охраной. Похоже, что на самом деле крутитесь. Если вы этого не знаете, то вот – я вам говорю.

Он молчал, думал.

- Говоришь, Капитан меня послал – и я теперь кручусь? А ты ушел? И от бабушки, и от дедушки? И от волка...

- Я не знаю, - сказал я, - Как именно вы крутитесь... Не так, как раньше – вошел и сразу вышел там же. Что-то вы еще там делаете, откуда вас потом сюда выводят, на неделю раньше. Чтобы вы меня опять приглашали туда, к Капитану, самому попробовать... А оттуда уже, после допроса – раз, и пропадаете. Что вы там делаете, для кого – можно только гадать. Моя догадка – пока вы Капитану помогаете, так и будете крутиться, оттуда – сюда. Там какая-то борьба идет. Я понимаю, что у вас с ним общие идеалы... Но попробуйте от этого отвлечься, о себе подумать. Вы меня на допросе хорошо подсекли, насчет юродивого. У меня тоже есть про вас догадка. Я думаю, по лексикону вашему судя, вы там что-то со священнослужительством там. Как это с капитанскими делами связано, мне недоступно. Но вам на это, наверное, можно опереться, соединить вместе, ведь это занятие было достойное – так попробуйте...

Стук в дверь остановил мою тираду. Я очнулся. Увлекся я тут, кажется...

- Что? – крикнул Родион, сунул руку за пазуху своего пуловера. Только стрельбы мне тут еще не хватало! Я отодвинулся на край дивана.

Вошел крупный мужик в сером, быстро огляделся по сторонам, на меня, потом на Родиона, нахмурился. Родион держал в вытянутой руке жетон. Так это он за ним полез, не за пистолетом... Мужик наклонился, посмотрел.

- Виноват, - сказал он, - Сказали, из этого номера...

- Быстро! – перебил Родион, - За ту руку его! Держи крепче! Двумя держи!

Сам нырнул, ухватил меня за другую, выхватил телефон, запыхтел над кнопками. Я не сразу сообразил, что он хочет не дать мне уйти; если бы не это, я бы и не подумал... Мне это все показалось забавно, и я засмеялся. Я и не собирался: привычки не было. А раньше, видно, была, еще какая. Родион не успел с телефоном; дверь опять открылась, даос вошел, щелкнул пальцами. Сцена замерла... Я не уверен, как я сам, но эти двое не шевелились. Даос осторожно вытащил из руки Родиона телефон, положил на стол. Посмотрел на меня.

- Человеколюбие, - сказал он, - Не пустой звук для вас. К месту, не к месту... Кто знает, конечно, может быть... Пойдемте, пока достаточно...

Дальше действующие лица стали вести себя странно. Мужик поднялся, как во сне, спиной вперед направился к двери. Родион тем же сомнамбулическим движением отодвинулся от меня, прислонился к спинке дивана на своей половине. Даос поманил меня за собой; мы с ним пошли прочь из помещения. В коридоре виден был впереди мужик, удаляющийся и одновременно совершающий поворот вокруг оси. Навстречу ему к нам шел... мой двойник. Они разошлись, не глядя друг на друга. Потом он... или я? – прошел мимо нас, тоже не глядя, вошел в дверь, из которой вышли мы, закрыл ее за собой. Я обернулся ему (себе?) вслед; свобода воли была в полном моем распоряжении, но не было желания вмешаться, меня устраивала позиция без ответственности. Что там будет делать мой двойник? Меня это не беспокоило – я был здесь, а не там, так сказать... Я только пожал плечами, и мы пошли, уже без новых приключений, прямо к выходу. На улице было свежо, темно, звездно.

Даос взял меня под руку. Легкий ветерок пронесся. Мы были на углу Галерной, лицом к площади, недалеко от подземного перехода. Слева горбился в ночном небе Вознесенский мост, за ним чуть выделялась светлым фасадом обернутая темнотой Академия. Дома лучше всего.

- Как вы это делаете? – спросил я, больше из вежливости.

- Что?

- Ну, вот это... Время, доппельгангеры, стоп-кадры...

- Это все иллюзии, - сказал он, - Хотите научиться? Приезжайте к нам, поживете  в монастыре. Но... Очень много дисциплины, послушания... И питание такое... Не знаю... Может быть это не для вас.

Я остался один.

Да, ведь для них весь мир иллюзия, вспомнил я. Как для других – чужбина, для третьих – театр.

                                                *

Дома было тихо. Я поставил чайник, достал из шкафа сахарницу, поставил на стол. Задумался, стоя. О крепком горячем чае. Сладком. Выпитое с Родионом тоже иллюзия? В себе ничего такого не слышно. Это же было две недели назад? Не знаю. Ну, хорошо, интригу даоса я развалил. Но проблема осталась. Почему я так не хочу делать то, что он говорит? И почему он так спокойно к этому отнесся? Как будто ему безразлично. Пусть иллюзия, но и она для чего-то нужна была. На кого он работает, что ему безразлично? Да нет, я не могу думать о нем всерьез; не верю я ни в каких даосов. Какие даосы в городе? Чьи? Если люди не фальшивые, они объясняют, что им надо, и почему мне это тоже надо. Петля ему не нравится. Просто не нравится почему-то, и все. Ему будет – петля кончится, а мне – попаду в губернию, откуда в тот раз... Как? Он не сказал. Я сам не помню пути. Он меня отведет? Он один знает свой план, и это опять плохо. Или снова меня тот чиновник из органов отведет? Это был его план? Что я вступлю в ту же воду дважды, и так зайцем и проеду, и никто не заметит? Что-то в этом есть дикое - смотреть со стороны, как все разыгрывают снова то же, и никто не знает, что это не первый раз. Кроме тебя. Мальчик сказал, что петли не должно быть. Но кроме петли, есть много плохих возможностей. Может быть, он мог бы сам меня туда отвести?... Он знает, где это место. Он все знает. Но он, по-моему, хочет тоже держаться от этого подальше. Как Михель. Как все.

Мне одному надо... Я это затеял. То есть, Родион... Если бы я не связался с Родионом, ничего бы не было? А так - что? Что получилось из-за того, что я связался с Родионом?

Я налил чаю, сел. Никто не знает. Циклоп думает, что вложенный цикл. Тоже из-за меня. Но где подтверждения? Ну да, история меняется, то туда, то сюда. Ну и что? Это все в рамках неточности знания; в одних книгах так, в других иначе. Там повесили, а тут помиловали, здесь Дума, там террор... Нет, это не потому, это я не закончил свои дела. Мне все равно надо туда, в губернию, опять за сарай. Туда, откуда меня уже брали, где меня могут ждать. Так нельзя - одних вешают, других милуют... Но чтобы не возвращаться в руки Капитана. Из-за этого все, что сейчас. Мы потеряли на этом контроль. И много другого, большие куски жизни, связи. Циклоп говорил – хаос будет впереди. Он уже здесь. Мне надо туда, но каким-то простым, понятным мне способом. И теперь я не знаю, что у меня с Родионом. Не знаю, можно ли работать с ним. Понятия не имею. Я, может, потому и испортил эту встречу, что где-то внутри хотел отсечь все шансы работать еще раз с Родионом.

                                            5-й цикл

                         Теософы, администраторы и Антихрист

Вятская губерния. Болота

Сон Софии Платоновны

Утро вечера мудреннее, сказал я себе, и после чая (не считая то, что съел там, с Родионом, на две недели раньше, но унес с собой) - пошел спать, в комнате на диване. Там стало теплее, как будто в этой истории другая подстанция была, и работала лучше. Нет конца положительным переменам; вот и Первую Пятилетку не стали ломать, и театр пока не строили. Это я могу тоже на себя записать, да? И вообще, надо заново вспомнить, перебрать свою жизнь - может быть у меня и в личных делах теперь что-нибудь лучше получилось за последние сорок лет?

...Снилось мне, что я опять собрался, и бреду налево из Галерной, и наискось через пустую площадь мимо моста, к набережной. Вокруг пусто, как у Бергмана в кино в брожениях по внутреннему миру, и неестественно темно, мост почти не отличается от реки, набережная на той стороне едва проступает. Так  бывает, когда отключается электричество. Зачем я пошел, куда? Не знаю.

Глаза немного привыкли, небо стало глубже, полосы полусвета проступили на нем - может быть, луна поверх облаков; я вглядывался туда, и не заметил, как кто-то подошел и идет рядом. Подошла. И идет... Легкий шаг, приглушенное цоканье по булыжнику...  Я пройду с тобой немного, говорит она, берет под руку; я поворачиваю голову, но лица не видно. И снег начинает падать навстречу, отдельные снежинки, тут и там, из темноты.

Я не знаю, кто она. Но голос... Я реагирую на этот голос, почему-то сильно. Мы не так давно разговаривали, говорит она. Помнишь?... Вопрос не настойчивый, так спрашивают, когда хотят проверить – вспомнишь ли сам, то, что следовало бы... Я опять пробую увидеть лицо, и не могу, она его не поднимает. Почему так темно, говорю я. Она смеется. Значит, не помнишь. А освещение – столичное, самое лучшее... Я смотрю на фонарь, мы как раз идем мимо - он тускловат. Как будто язычок пламени, то желтого, то синего, пляшет за стеклом; это что, газ? Надо бы там быть лампочке. Еще что-то по-другому в этой истории, которой я не знаю до конца? Нет, я как раз должен именно знать, если я в ней...

Мы добираемся до набережной. Там нет вообще никакого света, вода плещет, невидимая, внизу. Здесь она совсем рядом, но лица уже не увидеть в этой тьме, только силуэт. Это сон, уже ясно, и в нем я знаю, что мы встречались раньше. Но как ты спросишь у женщины – кто ты? Она останавливается, спиной к камню, опирается на парапет руками. Я хочу понять, говорит она – ты был с Родионом, в последний раз... Ты ведь знаешь, что он за человек, и ты вдруг начал убеждать его не работать с Капитаном... И откуда ты это взял, священнослужительство его? Или с самим Капитаном, - ты бы мог его просто убить, ликвидировать, тебе это в голову не пришло... Я не для этого... Вот именно, ты не для этого. А для чего ты хотел к Капитану? В первый раз? И теперь опять – ты снова хотел, чтобы Родион тебя отвел туда. Вместо этого ты начал говорить ему, чтобы он задумался о достоинстве сана, и не помогал Капитану. Почему?... Я не знаю, сказал я. Но насчет сана - это мне надо было ему давно сказать, еще раньше...

Я что-то неправильно сделал? – сказал я, или подумал. Но разве я должен был... Она знает про Капитана. Разве она просила меня что-то делать? Меня бы очень расстроило, если бы она была мной недовольна. Этот голос... Я знаю ее голос. Но откуда?

Правильно, неправильно! – заговорила она, - Я не знаю! - резко, коротко, голос задрожал, - Только потом можно будет сказать. Ты не хочешь верить никому. Ну, хорошо, давай вместе. Но ты даже не помнишь, где ты меня видел, и почему! – она засмеялась, смех прозвучал на пустой набережной почти зловеще, - Как же ты мне веришь? Не знаешь? А я знаю: так же, как ты Родиону велел держаться достоинства священнослужителя.

Это объяснение мало что мне объяснило; но она знает, и хорошо. Нужно ли мне тоже знать?... Ты достаточно знаешь, оно приходит к тебе, когда нужно; но тебе нужно многое вспомнить, что это за беспомощность такая. Достаточно. Ты у меня теперь. Как тогда был, помнишь? Лето, желтый песок... Ты сейчас уже можешь помнить. Ну, вспомни, вспомни же!... Голос у нее… Она говорит медленно, почти повелительно, но голос у нее дрожит. Я знаю – это не из-за меня, со мной ей не трудно; это ее другие дела... Этот голос как будто отмыкает части моей памяти. Желтый песок... Достаточно было сказать это, назвать, и я, вдруг - помню, конечно, и ее рассказ, и город... И то, что потом, некоторое лучше, другое плохо, но оно все там. Невероятно!... Как в самолете уши отщелкнуло, и вдруг ты слышишь – много разных звуков.

Вот еще какой-то новый звук, со стороны моста... Только что никого не было, во сне, как в кино, никого не может быть, так устроено. Звук все ближе, и из темноты мягко проносится экипаж - лошади, каких я видел только изредка, на изображениях. Шоры на глазах, бег невероятный. Легкая двуколка, в ней человек, шуба, снег вихрем... Ну, вот, говорит она. Нам надо будет вернуться туда. Но не сейчас, нету сил; побудем здесь, мне здесь лучше, и отсюда ближе, половина пути - достаточно, чтобы и ты мог пройти, и легко вернуться... Потом; я скажу тебе когда. Голос все ровнее, тише. Белый снег падает с черного неба, кружится над крышами, несется наискось перед фасадами, где тусклые газовые фонари...

Устала, говорит она, голос опять почти дрожит. Не хочу, чтобы ты меня такой видел, уже не знаю, что ты увидишь. Тот мой друг, о котором я рассказывала -  ему трудно было на меня смотреть, он говорил – от того, что слишком хорошо, слишком много. Я такая, какой меня видят. Попробуй пока без этого. Она кладет голову мне на плечо. Я ощущаю ее очень остро, мне не нужно видеть, я слышу ее всю, всю около себя; боюсь пошевелиться... Мне нужно, чтобы ты был там, опять... - И это облегчение, всего лишь разговор о делах. Она хочет, чтобы я что-то сделал для нее? За нее? Как хорошо! Конечно!

Конечно... Но - я тогда умел много, а теперь... Нет, нет, говорит она, это не важно, я тебя встречу, как тогда... Смотри, я покажу тебе – прямо с этого места; там, через дорогу - дверь... Туда тебе надо. Утром, когда будешь готов; я буду ждать тебя там... Хорошо, говорю я, так я могу. Память все время меняется, это тяжело. Мне нужно будет опять найти кого-то, передать что-то? Циклоп считает, что так внутри циклов запускаются еще циклы...

 Циклы?... Голос у плеча насмешливый, - Циклоп, циклы, циклон... Он все может объяснить, и себе, и другим... Можно завидовать, как к нему это легко приходит. Но он не понимает драмы. Фридрих считал это плебейством, а плебейство было для него бесплодным, и он не мог поверить в его ум. Это он ему такое имя дал, Циклопа... Циклы, он говорит?...

Она выпрямляется, голос громче, тверже:

А вот представь себе, леса эти унылые, болота, и тысячи жизней, многие тысячи, и каких жизней – перевели там в небытие, или в неестественную фантазию. Там теперь в самой реальности дыры, прорехи, плоть реальности разошлась - как раны на теле, старые, и они не закрываются, не закроются – от того, что их забросили, никогда не врачевали... Так бы Осип рассказал об этом, не Циклоп. Осип. Иосиф. Оба там были... Есть места, где и мне нет входа... Не ходи там без меня, провалишься. Если я не подхвачу. Людей там – много... Найти? Передать? Их не надо искать; они там, потому что не могут быть нигде иначе. Мы пойдем к ним туда. Не спрашивай сейчас, не заставляй меня думать об этом; эти люди... Запомни место, и все... Не спрашивай...

Она продевает руку под мою, сжимает пальцы на локте. Упирается лбом в плечо. Устала, повторяет она. Нет просвета. Потому и красоту такую находят, иногда, от беспросветности. Но есть пределы всему. Душа перестает искать красоту, чтобы защититься, соскальзывает в темноту, боится смотреть, всего боится. Стихи у нее тогда прямо из черной земли, из материала болота, их читать нельзя. Это материал, с которым бог работал, ему можно, людям нельзя его давать, они могут не то сделать. Мы с тобой пойдем туда, я покажу тебе, чтобы ты знал, не спрашивал... От того творения – твари бывают... Голова поднимается, лицо приближается из темноты, глаза отсверкивают красным, и воображение сразу дополняет то, что должно увидеться - вампирские черты, зубы, не то лицо... Она опускает голову поспешно, прячет то, что я не успел увидеть.

Может быть, пора это все сломать, говорит она, смести... Где взять терпение?.. Голос почти без интонации... И люди есть готовые... Запомни место. Приходи... Она разжимает руки, оставляет меня, идет наискось через дорогу, уносит с собой звук шагов и силуэт, сливается с темнотой. Постой, как же... Я борюсь со своим телом, с его медлительностью, хочу бежать следом, но бегу, как во сне... Медленно... Изо всех сил преодолевая инертность... Улица тем временем вокруг меня мелькает, как карты, быстро; я, наконец, добираюсь на ту сторону. Никого. Снег прекратился; небо теперь светлее, я мог бы увидеть ее лицо. Сердце щемит нестерпимо; на той стороне, у домов – ни снега, ни следов, ни слабых газовых фонарей, одни розовые и зеленоватые шары, как всегда. Это сон, вспоминаю я, оглядываюсь. Наваждение пролетело, отлетело, осталась простая темнота. Я у себя. Или я и не выходил оттуда?... Я инструмент, вот и отзываюсь. А понимать не дано, знать - еще меньше. Я могу только оставить все, вернуться в сон без сновидений. Я помню дверь. Помню место, как сказано.

                                                *

Утром... У меня такое чувство было в конце школы – как будто город весь вымыт на рассвете заново, он весь готов для чего-то, что я узнаю, совсем скоро. Легкий  ветер откуда-то. Открытые возможности, и все движется. Линии домов, трамваи, скверы, крыши – это все не зря, это знаки, письменность, сценарий... Пусть лица не видел – это вместо него. Отчего такая радость? Только оттого, что она звала делать с ней. От того, что встреча скоро. От того, что ничего другого не нужно.

У меня перемены с памятью, я теперь помню много, чего вчера не помнил. Это нужно перебрать, связать, восстановить, там так много всего; но не сейчас, нет времени, нужно торопиться. Это совсем другое дело, с ней, не с даосами этими, с которыми не знаешь, чего они хотят. Это настоящее. А что она хочет, я знаю? Но она не может хотеть плохого, она моя. А мальчик сказал... Но я-то сам вчера рядом с ней стоял, она правильно разговаривает, я слышал. И она пришла ко мне, позвала; это не может быть для плохого. Я знаю по тому разу.

Я помчался на набережную, через площадь, туда... Очень многозначительное место, выразительное, душа напрягается; это здесь, что-то очень важное, это нельзя перепутать – это именно здесь. Весь воздух говорит об этом, как живой... Да что ж такое... Сны делают это с нами, это они с нами говорят, о чем словами нельзя; это постепенно стирается, но хочется, чтобы оно оставалось... Забытые чувства, восприятие острое, как в юности, на минуту голова кругом... Воздух осязаемый, звучащий, полный чувств... Не сон ли это продолжается? Ну и что... Этот ветер – оттуда. Еще в ту сторону, еще полшага. Эта дверь. Прохожих нет. Никому нет дела, куда я, зачем...

За дверью – полутемный коридор парадного, стены серовато-зеленые,  свет от лампы под потолком, и из окна во двор, невидимого. Никогда здесь не был. Коридор доходит до лестницы, уходит налево вокруг лифта. К задней двери? Нет, вот сбоку от лифта в стене дверка, а дальше – тупик, замуровано.  Бывшая дворницкая? Как дверь? Открыто. Там тьма; шаг вперед, еще, осторожно, чтобы не налететь ни на что, вытягиваю руку, и рука натыкается на... На дерево. Да, не доска или что, это кора, и оно круглое, ствол. Оглядываюсь, сзади ничего не видно. Эха нет, это не помещение. И не так темно, это крона над головой, под ней темно, но немного в сторону – небо, чуть светлее, тучи, но не плотные, наверное, луна за ними. Воздух не движется, не холодно, не тепло, непонятно, как. Сюда мне было надо? Зачем? Где же город, где лето, желтый песок?

Я делаю шаг, и спотыкаюсь о корень, под ногой что-то нетвердое, грязь? Еще шаг, и - вода под ногой. Кусты рядом, кругом, я слышу их руками, они без листьев, но не мокрые. Еще дерево, тоньше, еще одно... Куда это я?

- Не туда, - говорит голос у плеча, - Там болото. - Это она? Не могу сказать. Рука берет за локоть; вот теперь сомнений нет, это как на набережной, я слышу руку гораздо лучше, чем голос. Так это не город? Болото? Лес?... Она тащит, толкает, направляет; я сам иду почти вслепую.

- Здесь мы встретились в прошлый раз, был день, сейчас ночь, но что-то видно – вот стена того сарая, еще дальше, вон там, видишь - изба Родиона. А впереди дорога в лес, через ворота. Мы тогда сюда не заходили. Сейчас я хочу тебе показать...

Дорога чуть сереет в темноте, можно понять – она идет посреди просеки, под открытым небом.

- Куда это?

- Ты увидишь. Скоро, - она отпускает меня, идет вперед, я за ней. Я уже вижу дорогу, небо стало чуть светлее, деревья стоят шире, расходятся, отступают. Еще шире, как будто... Как будто поселение на расчищенном месте, силуэты жилья; но почему ни одного огня?

- Потому что здесь не живут. Здесь – находятся. Смотри, смотри еще...

Мы идем дальше, ближе к домам; они все вперемешку, без улиц, то низкие длинные постройки, то обычные избы группами, все пустые, темные, очень старые; заборы повалены, двери выломаны, окна выбиты, крыши просели. Поселение не делится на дворы и проходы, это груда дерева, которая говорит не о постройках, а о развалинах. Могилы во дворах, и везде вокруг. Глухой лес угадывается темной массой сразу за домами. Впереди кусты, его передний край...

- А вот и оно, мое стадо, - говорит она. Голос напряженный, высокий. Я смотрю по сторонам, и вижу между домов – тени, они движутся медленно, хаотически, постоянно перемещаются, повсюду, едва видные. В движении нет цели, только колыхание, на фоне развалин, проемов...

- Пойдем, поговорим с ними, хочешь? -  голос звучит истерически, срывается, - Их никто не ходит слушать сюда, а они ничем не хуже Платонова солнца, они там же - если выловить его ложкой, это то, что останется. Это так же далеко от ежедневного, только в другую сторону. Почему я одна должна слушать это?

- Почему они здесь?

- Они здесь потому, что их сюда послали. Чтобы они не мешали. Смотри на них. Я тебе скажу, что с ними произошло: они умели выдумывать приманки для души. Потому они и здесь; но их здесь немного. А потом те, кто вводил это в моду – их больше. Остальные – не считаются. От них ничего не зависит. Но это до тех пор, пока в их жизни есть закон, который их держит...

Она смеется. Что тут смешного?

- Если ты умеешь сдвинуть этих, нижних, которые ничего не решают, которых никто не хочет – сдвинь их, и они все сметут. Лучше им от этого? Нет. Лучше тем, кто знает их душу, может через них получить то, что ему надо. Вести их, быть их вожаком. Без них он это не получит; они ему нужны, но только до сих пор. Когда он сел над ними, их дело кончено, о них снова забудут. А эти, - она показывает на колыхающиеся  в темноте тени, - Эти пойдут сюда, на золу, в почву. Там их оставить нельзя, они мешают. И они свидетели. Мое стадо. Я не могу это видеть; не могу изменить. Родион знает правильно – я не могу ничего. Кто-то должен за меня сделать, что нужно. Он узнал это от меня. Но здесь и я не знаю, что нужно. Здесь уже все сделано. Но это не может остаться так. Поэтому ты ходил к Ссыльному. Поэтому свидание в Египте. Но того, что я могу, оказывается, недостаточно. Они берут, что им надо, и еще делают вот это. У них есть красивый, сильный, правильный мир. И еще вот это.

С ней творится что-то неладное, она бродит туда-сюда, бормочет, или начинает

подвывать тихо. Плакать? Я заговариваю с ней, она не слышит. Я не знаю, как позвать ее. Она как будто забыла про меня; я немного теряюсь – я пришел сюда с ней, она собиралась что-то сказать, показать... Это все теперь осталось где-то там, на набережной, я понимаю, что надо что-то делать, я не спутник больше, я, может быть, одна ее надежда. Я не вижу, чтобы она вела себя хоть как-нибудь разумно, она бродит между теней, они вьются вокруг нее, она протягивает руки, дотрагивается, хотя как можно до них дотронуться? Это пугает, и я решаюсь – надо ее вытаскивать, вернуть ее в нормальное место, потом думать...

- Нам не надо быть здесь. Пойдем! - Я догоняю ее, хватаю за руку – море чувств обрушивается, сбивает, валит, кажется, я слышу и их через нее, касания, каждое – другое, но это внутри, я могу это стерпеть; главное – физически: я держу ее, тащу... Она упирается. Вырывается. Выкручивает руку из моей. Я тащу, держу, хочу поймать другую руку, она хочет вырвать и эту...

- С какой стати? – кричит она, - Разве я это сделала? Ты видел – это нельзя исправить, это другое место, его зеркало не отражает. Ты думал, я уродство прячу? Лик страшный? Да там нет лика, нет больше, вообще, одна пустота!

Я продолжаю тащить, обратно от теней, через заросли, кусты, на дорогу; она рвется назад. Все, говорю я, хватит, и подхватываю ее в охапку; я сюда пришел, я сумею и вернуться туда, за дверь, в подъезд, на набережную. Я ничего здесь не понимаю, но мне не надо и ее объяснений; потом. Сейчас эту невменяемость надо остановить, вырваться из этого сна. Мы летим сквозь тьму; наверное, обратно, никак не можем долететь; я умираю от физического контакта, это слишком для меня. Что-то идет не так, как должно было. Я не знаю, что...

- Подожди, - говорит она, как будто другие ноты в голосе, - Подожди, так ничего не получится, это не там... Подожди, пусти меня, ты плохо кончишь. Пусти!...

Я отпускаю ее, я на самом деле больше не могу. Где мы? Я не знаю... Но, как будто от того, что я решил остановиться, мы останавливаемся. Оглядываемся. Мы не там, не среди болот, слава богу, мы уже где-то на окраине города, правильного города – едва сереет рассвет, с огнями здесь тоже не очень хорошо, но кое-как, слабое, желтое, это все-таки свет... Дома кругом, высокие; не фасады, стены глухие, кирпич, старый, крошится на углах и тут и там, лебеда колышется под стеной рядом, сухая трава с прошлого года, глухие заборы, и почему-то проволока везде, по верху заборов, в проходах, на крышах. Что это?

- Почему не набережная? – не понимаю я, - Это двор какой-то рядом, может быть?

- Нет, - отвечает она, закрывает глаза, массирует лоб пальцами; я забываю, что она не хотела показывать лицо, сейчас я вижу его, лицо как лицо, хорошее, но усталое; я смотрю на него, жду ответа, - Нет, это еще не вся дорога, мы не дошли, это еще раньше, понимаешь? Уже недалеко оттуда...

Она думает напряженно, но истерики нет; это уже хорошо, да? Я начинаю говорить, что угодно, я не знаю, что хорошо, что нет...

- Давай вернемся совсем туда, на набережную, давай поговорим еще, там все было хорошо, я смогу тебе помочь, если объяснишь. Я сделаю, что скажешь!

На том конце прохода между домами, где улица, шаги – появляются и исчезают прохожие – странно одетые, все темное, кепки какие-то, шинели длинные, фуражки. Она замечает мой взгляд, машет рукой.

- Не надо. Ты отсюда уже вернешься сам; со мной не получится – это для меня здесь везде стены, проволока, - она усмехается, смотрит вокруг, - Иди, не жди меня, они хотят, чтобы я здесь оставалась, забыла все...

Она одета странно, понимаю я, бедно, некрасиво… Взгляд на себя – и я не лучше, я даже описать это не могу толком, не знаю слов. И мне не до себя.

- Возвращайся, - говорит она, осматривает стены, кивает, - Я побуду здесь... Посмотрим... Это даже немного лучше, чем было...

Она видит, что я не понимаю, останавливается, смотрит на меня. В глазах – утомленная, безнадежная снисходительность.

- То, что мы хотели, для чего ты был у меня тогда – это не получилось. Ты сам разберешься; мне это больше не интересно.

Она поворачивается, идет в сторону от стены, под арку во второй двор, по дороге поднимает руку, ладонь назад, не смотрит даже; стена около меня дает трещину, еще, валится, оседает, кирпич летит, гром, пыль, там какой-то двор, грузовики в ряд, сирена начинает выть, люди мечутся в пыли, спотыкаются, больше в форме, тоже странной, хотя это уже начинает складываться у меня...

Я оборачиваюсь; ее уже нет.

Мальчик-то правду сказал, все-таки.

29.  А мы пойдем другим путем...

Дома я пошел, как во сне, искать по своим шкафам... Я помнил, что у меня где-то было – наконец, на нижней полке нашел задвинутую к задней стенке бутылку белого вина. Пол-бутылки, даже меньше. У меня проблема, я не пью то, что люди пьют; поэтому, когда мне надо, я не знаю, чего мне надо. Это стоит там сто лет. Красное было бы лучше, но... Повезло – это не прокисло, и даже немного сладкое. Я сел с ним к столу у окна, открыл лаптот. В голове у меня было – как в архиве после пожара. Обрывки, без системы, порхали повсюду.

Я налил четверть стакана, выпил жадно, налил еще. Мне нужно было – такой же сумбур внутри, чтобы решиться хотя бы записать все, что я внезпно вспоминал, терял опять, останавливался, и не мог поверить. Это надо было записать не думая. Я потом подумаю, или кто-нибудь за меня подумает... Нет, это надо же!

Я кое-что знал о том-о сем, по крайней мере, считал, что начитан достаточно. Но читают, и в кино ходят смотреть – о других, хотя и примеряют на себя. Потому и примеряют... София? – написал я, и опять приложился к стакану. Добавил восклицательный знак. София?! Слишком невероятная компания для меня получается; хотя историю с Британской Библиотекой, с Египтом и пустыней нельзя иначе понимать. И тогда дальше – обвал связей, асоциаций, последствий, которые я не охватываю, не надеюсь распутать. Надо это записать - все, что придет в голову – но для этого надо расслабить ее, голову, еще, еще расслабить. Может быть, одним графинчиком не обойдемся... Это... Откуда это? А... ага.

Именно на лаптопе; если начать на бумаге - я знаю себя, я потом не найду что за чем, начну в уголках и поперек, чтобы быстрее. На лаптопе – это чтобы  последовательность мысли. София – пусть будет просто условно, неважно, как, технически - надо персонажи называть именами. Историю наших встреч я как-то помню, частями; поэтому и на голос так реагирую во сне. Это сон был? Тогда потом и болото ночное с ней, из подъезда на набережной – это тот же сон? Тогда и то, что я сейчас колочу – тоже, потому что это эпизоды все того же. Она может и так – и сквозь сон и въявь. В Британской Библиотеке – это сон был у него? В Египте – тоже сон? Замечтался... Ментальные эпизоды... Это именно то, из чего жизнь наша состоит. И тогда все складывается. Я уже вижу.

Нет, мне придется бежать еще за одной. Как глупо – не иметь запаса. Эта сейчас кончится, я буду в самом разгаре, и куда я такой пойду? На канале что-то есть, кажется, или на Офицерской, но это долго. Хорошая мысль – позвонить, и пусть принесут, побольше. Ящик, на будущее чтобы было. А потом окажется, конечно, что нельзя это будет пить. Это несомненно. Нет, лучше самому, и сразу, сейчас. Если звонить – это еще адрес давать; зачем мне это... И тут счастливая мысль мелькнула – о ларьках на площади, по краям и в переходе. Я схватил деньги, и кинулся бегом. Чтобы надолго не отвлекаться. Оставил лаптоп открытым.

В ларьках – во втором или третьем – было. Прямо сзади на полке. Что это у вас там? Шампанское? О, господи, я же не гусар. Но уж лучше это. Конечно, лучше, почему нет; и даже полу-сладкое. Я взял три бутылки. Слава богу; меня это точно не убьет, я это смогу помногу, как раз то, что надо. И запас будет. Я повернул домой, обнимая бутылки. Что же она хотела? Ее стадо... Я не удивляюсь, что она с ума сходит из-за них... И я вспомнил еще эпизоды, они валились на меня, пока я торопился обратно... В это все вообще нельзя поверить. Но я и не собирался верить, только записывать.

Я отпер дверь, поставил бутылки на пол около входа, накинул цепочку. Все. Как у Капитана – цепочки, кресло, Родион ссутуленный, рубашка в клетку, борода. Юродивый... Вот почему. Пиши, пиши!... Они подумали – это намек на оперу, о театре что-то, конечно, с этим новым местом, но я-то не то имел в виду... А вот это - город странный, все деревянное, мостки вместо пешеходных... Что, это так делали? Когда? Зависит от того, где – но это бы дало время, это очень важно. Где?! Еще река там большая... Нет, не знаю. Это она меня послала к кому-то, Циклоп из этого построил модель вложенных циклов. Изменения – не театр, это побочное, а тогда; если тот, к кому она меня послала, то же сделает у себя, как Родион сделал здесь, то и у него театр... Или законы другие; или еще перемены, но там, у него. Где это? Там, где город с мостовыми, на большой реке. Он там по улице ходит, в форме. Да, в форме. Что он там делает? Ссылка, ссылка у него, вот оно, вот... Он Ссыльный, но на свободе. Чиновник? На этом мои прозрения иссякли. Я вылил в стакан последние капли, стоял у стола с пустой бутылкой в руке; отнес ее к двери, поставил там, взял новую, первую из них, вернулся к столу.

София, и ее стадо... Она привела меня показать свое стадо. Зачем? Она же сказала. То, что мы с тобой делали тогда, не получлось. Тогда – это тогда. В городе с мостовыми, на большой реке. Почему там?! Что не получилось? Но что бы она там ни затевала, это было в конце концов – для них, для стада. И ведь Михель нашел перемены. Перемены именно оттуда, какие-то сюрреалистические колебания совершившегося и другого, тоже свершившегося, но уже когда мы вместе с ним переезжаем туда, где оно свершалось... Как на хвосте дракона, вцепившись. Первая Пятилетка - кучей камней и мусора, и снова восстающая, туда и сюда. Потому что кто-то копался там, внутри, и все ждали, что я скажу – хорошо, я это затеял, мне и разбираться, и я, конечно, пойду туда снова, разберусь, и сделаю так, чтобы это перестало меняться, чтобы вы все могли опять жить нормально. Как благородный человек... Остальные все равно не заметят...

Но я так еще и не собрался. И правильно сделал. Оказывается, у нее там стадо. Наконец, мне тоже сказали. Перемены могут отразиться на стаде? И вот я пойду туда... Но мне надо решить, что делать, что будет лучше. Какого из Ульяновых братьев повесить, а кого оставить, разрешить покушение или отменить? Что будет лучше?!... Что это еще за кошмар, я не собираюсь решать, что лучше. По-моему, все плохо, что так, что так. Единственно что – я против 1-го марта. Пусть будут реформы. Пусть Думу собирают, пусть она думает. И даже не поэтому. Я не переношу, когда людей взрывают. Это не Бейрут. Дума сама по себе мне душу не согревает - при мне тоже была Дума, что она хорошего надумала? Но Бейрута здесь не будет, если мне дадут решать. Гадость какая. Головой воюйте!

Я стал открывать шампанское. Надежно они его закрывают, все еще. Ну, конечно, если оно у них начнет в ларьках взрываться... В Бейруте не пробовали? Грузовик шампанского... Бутылка не холодная, она не в холодильнике стоит, прямо на полке. Погода, конечно; снег бывает. Не поскачет она у меня? Я ослабил проволоку, осторожно снял, а сам все держал пробку, прижимал. Потом осторожно отпустил. Пробка тихо пошла вверх. Я стал держать горлышко. Быстрее, быстрее... Бах! Пробка улетела куда-то, я успел наклонить бутылку к стакану, что-то хлестануло мимо, но остальное пошло в стакан до того, как выдохся напор. Ух, ты! Вот это да – за реформы, за царя и за отечество. Пена оседала быстро, в стакане, и в луже вокруг лаптопа. Я долил еще, приложился к стакану. Хороший напиток.

Надо вот что смотреть – Петрашевцы против Ульянова-старшего. Там все линии собраны вместе; если Достоевский остался, то вылез младший Ульянов. Это как-то связано. Если реформы, то остался Ульянов-старший, младшего пристрелили. Каплан Фанни. И какие-то жуткие крестьянские бунты... Где-то я читал - все реформы и свободы всегда ведут к насилию, переворотам и восстаниям... Не только читал – видел сам. Ведут. Все равно лучше реформы, чем Бейрут. Я не знаю, как выбирать...

Я стоял у стола со стаканом в руке... Что еще надо записать? Если все это все равно ради ее стада – то при чем тут - каким путем и что выбрать... Не слишком ли это долгий путь получается? То есть, она хочет попасть в такую историю, чтобы в ней ее стада не было? Или чтобы его освободили? Тогда зачем историю разводить? То ли еще получится, то ли нет. Просто взять и... Я стоял со стаканом в руке; мне это раньше не приходило в голову. Простое решение было налицо. Почему же она сама?... А, ну да, она сама не может, что-то в ее теологической природе... Я засмеялся. Я-то могу, у меня этих ограничений нет; и тогда что -можно будет не выбирать, и вообще пока не думать? Ни о Бейруте, ни о Фанни, ни о чем. А потом я найду кого-нибудь, кто подумает.

Я поставил стакан на стол. Она меня туда водила, чтобы пожаловаться на свою неспособность; а я не догадался спросить, она вела себя странно, у меня одна мысль была – ее оттуда убрать. А спросил бы, и разобрался бы прямо там на месте... Я огляделся; концами пальцев почертил в луже около лаптопа – она была неглубокая. Закрыл его, чтобы не разряжался, опрокинул остатки стакана, взял с крючка пальто. За окном были сумерки, когда еще не зажигают света. Я  снова огляделся, но мне ничего не надо было, кроме ключа, а он у меня в кармане. Ах да, фонарь...

На улице я спросил себя, не думаю ли я, что это тот же самый сон? Нет, я не думал этого. Я думал – хотела ли она, чтобы я сделал это за нее? Понятно, что она хотела, чтобы что-то было сделано. Я отмахнулся от мыслей; надо было как-то перейти через площадь, хотя трафик уже не тот, но и я не в такой форме, чтобы по улице... А для того в форме? А для того форма не нужна, потому что... Я это и так знал, не надо было объяснять.

На набережной было, как всегда, мало народа, а у того подъезда вообще никого; я зашел, обогнул в полумраке лифт, надел пальто, сунул в карман фонарь, снова достал. Толкнул дверку.

Там было холодно, как и в тот раз. Никто меня не встречал, в свете фонаря я видел кусты у дороги, виляющие колеи, уходящие в темноту. Дорога была сухая; очень удачно, потому что про это я не подумал. Интересно, здесь всегда ночь, или это разница во времени такая? Тогда мы были под утро, сейчас вечер, что ли? Я шел по дороге, вдоль колеи, светил фонарем. Постройки те показались; дорога шла прямо через них, сначала я подумал, что там никого и нет, просто темное место, развалины жилья. Потом я выключил фонарь. Через минуту я точно знал, что я не один; что-то двигалось мимо, почти неуловимое. На что-то похоже... Да, как неприятные минуты во сне, когда в темноте кто-то подходит, приближается. Еще секунда, и до тебя дотронутся... Я ничего не увидел в темноте, но почувствовал, что меня трогают. Это никогда не бывает приятно. А главное, я здесь не для того. Я обернулся. Там такая же тьма. Одно место ничем не хуже другого...

Какого хрена, сказал я в темноту. Что вы тут делаете? Что вам мешает выйти? Что? Ворота тут есть, или что вас не пускает? Где они? Я стал светить во все стороны, чтобы найти какие-то признаки входа в поселение. У дороги стояли столбы, которые могли быть остатками ворот. Я пошел туда, сунул фонарь в карман, навалился на столб, стал качать, раскачал, потянул из земли, потом еще, вытянул, бросил на землю. Пошел к другому, навалился, и он треснул, я едва не упал, кое-как удержался. Он лег поперек дороги; я пошел обратно. Что вам надо здесь сломать, чтобы выйти, спрашивал я, шатал стены, выдергивал доски, валил еще гнилые столбы. Что? Дома развалить? Сжечь это? Я спичек не взял, но я могу вернуться, принести горючие материалы... Ну да, надо было не спички, а шампанского принести! Самое лучшее горючее, сказал я им – это шампанское; надо не дома жечь, а в себе, изнутри, растворять, сомнения и нерешительность...

Я опять оглянулся по сторонам. Где вы?! Но я знал, где они; они толклись вокруг, и у меня уже не было терпения. Как и у них... Пошли! Что вы здесь делаете? Я тут везде был вокруг... Я обернулся в темноту, - отсюда в ста метрах база, склады, еще полкилометра вбок по дороге – там тюрьма, не знаю, какого режима... Вон там – я указал рукой в темноту – изба Родиона, бункер Капитана, у самой реки. Пошли, посмотрим, может, вы там лучше устроитесь! Пошли со мной!

Я двинулся по дороге, мимо поваленых столбов, в сторону Капитановых складов, эту дорогу я знал хорошо, даже в темноте. За воротами, в нескольких метрах, я обернулся назад, развел руки. Да, они были здесь, вокруг меня, я их слышал. Я повернулся и пошел по дороге, дальше, дальше, мимо складов, мимо бункеров, вдоль реки. Что они хотят? Куда я могу их увести? Почему они не могут сами?

Я хотел опять обернуться, но вдруг понял, что я и так, как в густой толпе, сжат с обеих сторон, плечи к плечам. Очнулись! Я не повернулся бы, если бы сильно захотел; меня несло вперед, все быстрее, как будто они пустились бежать, и у меня не было выбора, кроме как бежать с ними, как с быками, когда сзади напирают, и ты не решаешь уже, куда бежать тебе. Я бежал с ними, молча, в темноте, куда-то. Куда – они знали теперь. Если знали.

Мы неслись плотной толпой, молча; луна вынырнула из разрывов в облаках; дорога была пуста. Меня несло по ней невидимым потоком, толчки со всех сторон, странное зрелище, но можно было закрыть глаза, и знать – ты летишь не просто так, летишь, как выпущенный из специального приспособления, с целью, она заполняет тебя всего, не имеет значения ничего, кроме нее. И ты все равно не остановишься, если бы и хотел.

Это что-то из Гоголя, сказал я себе; я с трудом вырывался на секунду-другую из этого бега внутри себя, и нырял обратно. Впереди из темноты выдвинулись стены, прожекторы на углах, вышки, проволока на стенах, фигуры на вышках. Ворота. Я уже знал, что нам туда; мы долетели, и накрыли это. Дорога вела прямо к воротам, там были будки, стекло, шлагбаумы, охрана... Это, видно, та самая тюрьма, мелькнуло в голове; я успел пригнуться и подкатиться под шлагбаум, ударился плечом об угол между воротами и будкой, и остался там, как пойманный сетью. Я не мог, как они, через все насквозь. И цель внутри меня, звенящая как комар, как будто вдруг выключилась. Все.

Но они уже могли все сами (почему не с самого начала?!). Им было не до меня... Они делали что-то свое... Почему им надо было сюда? Не к домам, не к складам, только к вышкам, будкам, шлагбаумам, вооруженной охране? Бог им судья, они знали, что им надо... Охрана заметалась, крик, хлопанье дверей, стрельба в воздух, сирены... Внутри начиналось, и началось – невообразимое. Начинался бедлам.

30.  Конец интриги Капитана

Именно бедлам; охрана производила, конечно, шум и суету, но это было ничто по сравнению со взрывом рева изнутри, как будто там всех ошпарили кипятком одновременно. Сколько их там было? По звуку судя, несколько сотен. Этот рев колотился в стенах всего с полминуты, потом регистр звука резко переменился, вместе с тоном шума снаружи – из хаотического он стал безумным и паническим, потом все перемешалось. У меня стало складываться чувство, что там внутри кто-то кому-то... Я прижался к стене будки, оглядывался, чтобы найти, где спрятаться, пересидеть, но на этот случай здесь и было предусмотрено – пустые площади, стены, свет...

Опережая человечий рев, внутри сформировались несколько точек рева механического, удар в ворота – и вместе с железной створкой наискось оттуда вылетел бронетранспортер, пошел юзом, слетел с дороги, выправился, помчался по кустам, вернулся к дороге, вскочил на полотно одиним рядом колес, закачался, перевернулся, покатился в темноту. Следом – еще один, на гусеницах, этот пошел прямо по дороге, безумно газуя. Потом – джип вырвался из ворот; остальное завязло в толпе. Через развороченные ворота видно было, как толпа мешает сама себе, пытаясь одновременно – все сокрушить, и получить полную свободу немедленно. Оружие мелькало над головами, переходило из рук в руки, стрельба, удары, крик... Тут только до меня дошло, что мне не обязательно стоять здесь; и я мог не стоять. Я знал еще места неподалеку...

Например, у задней стены сарая, где мы с ней были в тот раз. Я вышел из-за него, осмотрел темный проулок. Понятно, что это не надолго; шум доносился и сюда - может быть от той БМП, которая мчалась по дороге. Что я мог сделать со своим преимуществом времени и места? Где Капитан? Я бросился в сторону бункера. По дороге – вот это Родионова изба? Света нет. Где он сам? Все еще там? Это если я сам теперь не где-нибудь тоже в разных местах. Что я тут вижу о времени и месте? БМП? Техника не слишком  древняя, кажется... Надо быстрее, не о чем думать, тут скоро может камня на камне... Я разбил локтем стекло, как делают нетерпеливые оперативники в кино; нашел наощупь шпингалет, другой. Влез... Проход за печкой, стол в конце у стены, занавеска, за ней большая комната... На столе – лаптоп, как у меня. Похоже, похоже. И времена совсем недавние, может быть, просто обычные. Картотека; большая. Забрать бы, но куда я с ней. Потом... Можно бы быстро... Некогда, и я не знаю, попаду ли опять куда надо, после того... Нет, вот спрятать бы, сунуть куда-нибудь; в печку? Плохо...

Родион! – сказал голос в углу, и я подпрыгнул. Господи; радио на столе... Они не знают, что его нет? Или я не знаю, что он есть, стоит за печкой, спускает курок? Родион, твою мать, - повторил голос, - Ты там?!... Ну, еще что-нибудь значащее, информативное... Но голос не стал продолжать. Шум снаружи определенно нарастал. Лучше мне не за картотекой охотиться, а за Капитаном.

Я нашел дверь на улицу, вышел, оставил ее приоткрытой, постоял. Шум шел со стороны дороги. Там определенно двигались машины, свет мелькал, раздавались выстрелы. Сюда двигалось это, не отсюда. И вот – из-за края деревни в сторону дороги низко пронесся вертолет, прожектором вел перед собой; и там – вой, свист, взрыв, что-то горящее поднялось, вертясь, в воздух, упало обратно, еще, еще... И рев... Как там, когда началось все...

Где же у меня будет Капитан? Я переместился под антенну, оттуда виден был весь угол у реки, с бункером; развороченная часть так и стояла, темная, как все вокруг. Нет, не все – около дороги горело, разгоралось, небо все краснее, и искры в воздухе. Это, наверное, те сараи, где я только что был. Значит, на машинах разные люди ехали, а вертолет, который их останавливал... От сараев рвануло, по-настоящему, на пол-неба; что-то со свистом пролетело в темноту над головой – лист с крыши, обшивка... Склады Капитановы. Он или там, или наоборот, смотря по тому, что ему где дорого. Я без разведки ничего тут... Надо было...

Я махнул рукой. Все надо было, всегда что-нибудь надо было. Если бы Циклоп делал операцию... Но и ему последний раз тоже помешали с Капитаном... Из-за бункера раздались голоса, возбужденные; спорили, хрипели, ругались. Потом выстрел, еще. Стало тихо. Несколько фигур появились из-за угла, встали на фоне пожара. Не пора мне еще куда-нибудь? Я для них на темном фоне, да? Да, но тут сзади опять застрекотал вертолет, прожектор скользнул по бункеру, и по мне. Вот он, вот, закричали голоса, и – автоматная очередь, где-то под ногами, красные искры рикошета от металла. Я упал за ящик, на котором сидел в тот раз, когда...

Вертолет не задержался с ответом, очередь ударила сверху, и сразу – ракета под бункер, рядом с тем углом. Волна жара прошла надо мной, пролетели новые куски, обломки, свист, звон по фермам антены. Вертолет изящным маневром шел на площадку перед антенной. Кто бы это мог быть?

Сначала оттуда рассыпались черные фигуры; щелк, щелк, кто-то еще пытался отвечать. Очень недолго... Зачистили периметр, встали по углам. Сутулая длинная фигура по лесенке сошла, голову пригибала, как будто лопасти слишком низко. Мотор сбросил вой, верчение замедлялось. Я и без ночного видения узнал эту фигуру, этот жест с телефоном. И, видно, засмотрелся... Ниоткуда, справа и слева, за руки схватили, молча, лиц нету, одни глаза. Хорошо работает контора. Надо было не сидеть... Но очень уж любопытно...

- А, это вы, - сказал он, оторвался от телефона, - Все еще здесь? - Посмотрел искоса, без особого любопытства, - Ну, теперь вы знаете, что будет, если тени выпустить. Понравилось? Отпустите его.

Люди исчезли молча, отступили в темноту. Пожар бушевал на той стороне вертолета, за бункером, языки огня вылетали в небо, полоскались в нем, и тогда становился виден дым тоже.

- Помнится, вы обещали найти Капитана, - сказал он, скучая, - Не то выяснить про его операции, не то самого выдать. Только бы сюда добраться. Ну и что? Вот с вами и договаривайся.

- Я ни минуты не имел на это, - сказал я, хотя тут не о чем было разговаривать, - Вы и это тоже знаете. И про его операции вы знаете больше меня. Вам надо было, как и Капитану – понять на моем примере, как это работает. Кто раньше... Вы мне дали фальшивую информацию на Родиона...

- А у вас были какие ожидания? – переспросил он с интересом, ухмыляясь.

- Где Капитан? – спросил я.

- Капитана взяла другая группа. Еле отбили... Не знаю, в каком виде... Не говорите, что вы шли за ним. Вы свою первую сободную минуту использовали на то, чтобы выпустить тени.

Я и не знал, что у конторы и тут есть термин; наверное, так и должно было быть.

- Но вы имеете Капитана. Вам это было так нужно... Что-то вы до сих пор его не сумели взять.

Или они его пасли и наблюдали.

- Я говорил уже, - сказал он, глядя в небо, - что с вашими методами вы достигаете результата, но создаете столько новых задач, что непонятно, стоил ли этого результат.

- Подумаешь, - сказал я, - Тюрьма взбунтовалась. Большая для вас проблема.

- Вы на самом деле не понимаете? Удержание теней в отведенных для них пределах – это совсем отдельная тема... Как вы... Неважно, мы разберемся потом. Капитан играл здесь с огнем, поэтому его надо было... А не из-за того, что вы думаете. К счастью, здесь меры были приняты давно – многократные. Представьте себе, что все население подверглось такому воздействию, как вы видели сегодня. На что это будет похоже? Подумайте на досуге о природе русского бунта. Вам здесь делать больше нечего, и я вас не буду пытаться задерживать. Всего хорошего. Надеюсь, нам не придется работать вместе. Но с вами никогда не знаешь...

Он повернулся спиной, пошел от меня вокруг своего вертолета.

- Подождите, - сказал я, - Где у вас Родион? Что он делает?

Он обернулся, покачал указательным пальцем.

- Нет, нет, мы не будем этим заниматься. Будьте здоровы...

- Что значит, меры многократные приняты? Что значит, давно?

- Там есть объемлющие зоны, не одна – и вы не знаете, где у них выход. Вы и этот-то... Но тут было очевидно...

Голос удалялся. Я остался стоять в темноте, между вертолетом и антенной. Может быть, на самом деле, хватит пока на сегодня?

Я сунулся было в тот проулок, где стояла Родионова изба, но там сновали люди, шла какая-то работа. Нет, если контора здесь, мне уже тут на самом деле делать нечего. За двумя зайцами погонишься...

                                                *

Дома я побродил по кухне, кое-как прибрал залитый стол, протер лаптоп, выставил пустые бутылки на лестницу, полные положил в шкаф на нижнюю полку, поставил чайник, сел в кресло спиной к окну. После энергичных действий остаются только вялые мысли, трезвые уже, и наверное, полезные, раз они все твердят свое.

Так кто кого? Скажем, с Софииным стадом я их немного опередил. Но вообще у них очков больше. Оказывается, контора тоже пасет ее стадо. Капитан хотел туда потому, что там была многозначительная статистика, для его планов. Но там уже работали и до него. А она знает? Конечно, знает; а почему не знаю я? Чем теперь занят Родион? С кем? Когда? Я только услышал что-то поповское в нем; наверное, можно было понять гораздо больше. Мне нужен консультант; я не могу, не успеваю реагировать на все намеки из истории культуры на ходу, это не телевизионная игра и не кроссворд. И я знаю, где мне надо попробовать. Но это и все, что у меня есть. Михель ушел заниматься своими делами, Кудрявый – я не знаю, что ему интересно, а теперь эта странность с трансмогрификацией, ею надо заниматься сразу, пока там не оказалась еще одна пропущенная проблема.

Пусть Капитана даже вывели из игры; но его люди, которые уже там – что они могут? Где Родион? Было бы странно, если бы он не был в этом тоже. Что нужно, чтобы прекратить перемены туда-сюда? Эти люди, может быть, вызывают их так же, как Родион. Мой приятель из конторы объяснил мне, что вывести ”тени” – не так просто; перемены там могут и на это влиять. И мой личный выбор все еще на мне – а мне надо как-то понимать, что я с чем сравниваю, с консультантом или нет.

Как хорошо, что сегодня я больше ничего не могу сделать. И что не надо больше думать, как подступиться к Родиону. Вечер отдыха.

Я сделал чай, положил к спинке кресла подушку, приготовил плед, достал из шкафа книжку Рёскина ”Сезам и Лилии” – в одну восьмую, голубой переплет, золотой обрез – она там была, когда я поселился; она мне почему-то в таких ситуациях на ум приходит. Уселся, открыл на закладке из разноцветных нитей, подтянул плед, и через пол-минуты уже спал мертво, без снов.

         31. Друзья и консультанты

Назавтра день был солнечный, теплый; я брел через Дворцовый на Стрелку, к Пушкинскому дому, щурился на искры солнца в воде. Что-то происходило на Петропавловке – еще один праздник с представлением и угощением для кого-то, этого много было в последнее время. Наверное, какой-то юбилей... Очевидно, был опять выходной, воскресенье, не то суббота. Против солнца плохо видно, но парусные и гребные суда сновали между мостами, и на пляже под стеной кто-то с флагами в чем-то старом, военном передвигался отрядами.

Я спустился с моста, пошел по краю Стрелки, чтобы рассмотреть действие. Часть судов высаживала людей к спуску у Ростральных колонн, ряженая массовка в треуголках, фотографирование, съемки на видео для детей. Я стал обходить это, и наткнулся еще на одну группу в камзолах и париках набекрень.

Этих мне все не удавалось обойти, я поднял голову посмотреть, в чем дело...

- Да ладно, - сказал один из них, - Мы ему нужны только когда за ним контора гонится. Пусть идет, куда ему надо...

- Нет, нет, сказано, нужен, - отозвался другой, - Значит нужен.

Он повернулся ко мне.

- Пойдемте с нами, вас хотят видеть.

- Меня? Кто? Я тут не знаю никого.

- Так уж и никого! На два слова...

Мы уже шли, вокруг колонны Ростральной. На набережной, спиной к парапету, стоял еще один в камзоле, смотрел в сторону, на облака. Обернулся к нам навстречу... Михель?! Точно он. Помахал рукой, чтобы поторопились.

- Хотели уже к вам домой идти, но раз вы сами сюда, то еще и лучше, - он протянул руку. Остальные встали вокруг, прикрыли, - Мы тут устраиваем представление...

- Так вы в городе?

- Не все, но большей частью. Я сам еще не уверен до конца. Но за несколько минут, будем надеяться, ничего не успеет...

- Понятно... Я... – я не совсем знал, на какой ноте мы расстались, и как заговорить, - Я был у вас, перед тем, как... Я хочу сказать – я получил ваше послание... Я согласен с ним... Совершенно...

Михель захохотал.

- Очень хорошо! Я и не сомневался! Мы замучили вас опекой, и разговорами. Вам надо было побыть одному, чтобы понять, чего вы хотите. То, что вы вчера устроили, это... Я говорил им, что вы наш человек! Именно так, шампанского, и в бой. Просто так утешили!

- Вы знаете? Вы вообще все знаете, что ли?

- Наши люди оставались там, смотреть за Капитаном. Вас было трудно не заметить! Контора там тоже сидела, но то, что вы сделали, это... Я должен был вам сказать, поэтому я здесь – что бы вам ни говорили, никого не слушайте. Вы сделали то, что никто не мог...

- Они недовольны, - сказал я, - Они говорят, дело не в Капитане, а в тенях, и то, что я их выпустил...

- Выпустил, - повторил Михель, - Попробуйте, выпустите их! Они никого не слушают. То, что они пошли за вами... Я вам говорю, вы наш человек. Они вам поверили! Пошли! Это говорит о вас...

- Что?

- Я не знаю! Про нас говорят – мы слишком простые; как та музыка... Вы, может быть, тоже – простая душа. Она что-то знает про вас. Она послала Родиона за вами. Потом бросила это, сама повела вас, показывать их... Подумайте об этом. Потом, не сейчас. Я не хочу вас задерживать, только сказать вам – я очень рад, что вы устроили это вчера. Я хотел сказать вам это – не сомневайтесь...

- Не знаю, - пробормотал я, - Я не люблю насилия...

- Ну, да, и бьете его, где только встретите!

- Это от шампанского, наверное... Вы говорите, ваши люди там... Значит, вы, наверное, знаете, чем там кончилось?

- Трудно сказать; там сделалось помешательство умов, вы видели.

Он посмотрел на своих людей.

- Все разнесли, - подтвердил один, - Это которые из тюрьмы вырвались. Но и от них мало осталось. В Родионовой избе французское красное в погребе на ладонь стояло...

- Откуда вы знаете про его избу?

- Мы-то за вами шли. Вы ничего не видели, в востоге пребывали. А вы откуда?

- Я? – я только теперь осознал, - Она мне показала. Тогда еще, в первый раз.

- Да? Интересно.

- А картотека-то?! Там картотека была!

- Картотеку забрали, - Михель усмехнулся, - Как раз ее-то - сразу. Только-только успели.

Он хлопнул меня по плечу.

- Рад видеть вас. Мы еще увидимся.

Я оглядел остальных, пытался запомнить лица.

- Спасибо, - сказал им всем, пожал руки.

Они заулыбались.

- Ну вот, - сказал кто-то, - Это по-военному. И дверь в избе оставили – это умно. Взаимодействие подразделений...

                                                *

Я пошел дальше искать Ванечку в Пушкинском Доме. Настроение просто не сказать насколько лучше. Михель похвалил; и за что? За простоту! Это я смогу. А то все думаешь, умно надо, тонко... Перпективы открываются!

Ванечки не было.

Он вообще редко на месте бывает, сказал небольшого размера занятой научный сотрудник, случившийся рядом; это если уж очень повезет. Его надо ловить, а еще лучше - договариваться. Ждать – можете долго прождать. Сейчас? Сейчас он в БАНе, это недалеко... Ах, знаете? Ну, конечно... Раньше, захихикал он, любимая поговорка была здесь – Иван в бане, это про Ин-т Востоковедения АН. Вот и он тоже. Где? Да где угодно. Может быть на втором, у методистов, может - на четвертом, у библиографов. И он обычно подолгу не сидит, у них можно день просидеть. Да не за что...

Я пошел за угол, в БАН. Мрачный серый бастион, но внутри много хорошего. Мне нравится их читальный зал, оба, и верхний, и нижний; узкие окна в коридорах с частыми переплетами, вид на Университет. Но это уже только изнутри рабочих помещений... Ванечку мне удалось локализовать на четвертом, в невзрачном проходе по дороге к задней лестнице. Кто-то вышел оттуда из двери, вскинулся на мой вопрос, проснулся, подтвердил – да, он у нас. Позвать? Нет, нет, я здесь подожду. Я сел на подоконник, и стал ждать. Вид был – на их внутренний двор; далеко внизу - котельная, кучи угля у стены, блестящие жестяные воздуховоды по закопченым стенам, глухие ворота. Здесь - темная крыша почти за плечами. Удобное время подумать в тишине о своих делах; но не думалось почему-то совсем, я водил глазами по стенам, провожал взглядом блуждающих читателей, напевал про себя какую-то музыку...

Он вышел; не один, со спутницей. Огляделся по сторонам, заметил меня, встал. Кажется, узнал. Сделал рукой неуверенный вопросительный жест.

- Вы - меня?...

Я покивал, не сходя с места. Он посмотрел на спутницу, она – на меня. Взгляд твердый, глаза серые, сама – не девочка юная, что-то от той скульптуры с веслом, но лицо хорошее. Волосы светло-каштановые, убранные сзади в узел, чуть заметные веснушки на скулах. Он подошел ближе; коридор был – два шага поперек.

- Что вы хотели?

- У меня вопрос к вам, - сказал я как мог беззаботно, - По фактам – имена, даты. Я на ваше время не покушаюсь, сколько сможете. Может быть, прямо на ходу.

- Лена, ты куда сейчас? – обернулся к ней, вид деловой.

Она пожала плечами.

- В кофейню? Потом к себе.

- Тогда мы прямо к себе пойдем, - сказал он, и ко мне, – Вопрос – по дороге. Хорошо?

Мы вышли к центральной лестнице, зашли в лифт, который зашатался вокруг нас. Деревянные створки, как в салуне. Поехали, с тряской и рывками.

- Тебе взять что-нибудь? – спросила она между прочим, глядя на пейзаж этажей.

- Нет, - сказал он после паузы; она чуть усмехнулась на эту паузу, - Я и так в лифте боюсь... Да, довольно ты большой; и предрасположенность очевидна...

Мы спустились парадной лестницей в вестибюль, вышли в дверь на улицу.

Она махнула ему рукой, пошла по диагонали через дорогу к подвальной кофейне. Он повернулся ко мне.

- Чтобы мне не ошибиться. Мы ведь с вами тогда в Доме Ученых после лекции побеседовали, да?

- Так точно, - сказал я, - Напомнить вам что-нибудь?

- Нет, нет, я помню. Так какой вопрос?

Мы пошли вдоль фасада Библиотеки в сторону реки. Узкие серые окна утоплены глубоко, как бойницы; внутри, в полумраке, цветы в горшках.

- Я пытаюсь определить человека. Девятнадцатый век. Ссыльный. В городе на большой реке. Высокий берег, много церквей, и еще что-то... Склады? Желтый песок. Улицы не мощеные посередине, где проезд, а по краям для прохода проложены деревянные мостки.

- Да, - сказал он, не отвечая, - Я теперь вас опять хорошо вспомнил. Вы обо всем так говорите – как будто присутствовали? Дар перевоплощения? Исторические сценарии сочиняете?

Я не нашелся сразу, что ответить, потом пожал плечами.

- Исторические сценарии сами себя хорошо сочиняют, мне надо только человека определить, но я даже не знаю, какое это время.

- Судя по мостовым, первая половина века, но это смотря какой важности город.

- Губернский, губернский город...

- Так бы и сказали. Что он там делает, человек ссыльный? За что ссыльный?

- Не знаю точно; не очень страшное что-то, потому что его в обществе принимают. И он служит.

- Служит. Где? Как? Кем?

- Он... При губернаторе... Не знаю. Молодой совсем...

Он посмотрел на меня, сделал гримасу. Мы свернули на набережную, где спуск с этими маленькими львами, похожими на гончих. Еще пол-квартала.

- Вы мне зачем-то проверку устраиваете?... Как по телевизору в играх этих?...

Я не понял.

- Я? Проверку? Почему вам? Что вы хотите сказать?

- Вы знаете, что он молодой совсем, но не знаете, куда его сослали, когда, и за что. Вы думаете, это возможно одноврменно? Откуда? Вы говорите о нем от лица какого-то персонажа, который там рядом, смотрит, но сам ничего не знает. Это нонсенс... На узнаваемость проверяете, что ли? На достоверность? Я не понимаю...

Он остановился. Наверное, он прав; я не думаю, в какой форме я задаю вопрос, а это много говорит ему совсем о другом, и это для него вытесняет вопрос.

- Простите, - сказал я, - Наверное, вам трудно думать, когда вопрос ставится идиотским способом. Это я виноват. Я привык разговаривать с людьми, для которых форма вопросов не имеет значения; они знают, почему эта форма, и мы занимаемся вопросом. Их это не отвлекает... Нет, я не проверяю вас, я о вас совсем не думаю, а, наверное, надо было... Я на самом деле имею дело с тем, что вам пересказываю. А если это именно непосредственные впечатления? Вам это мешает?

- Да. – он хотел добавить что-то, не стал, махнул рукой.

- Я понимаю, - догадался я, - Вы в этом выпендреж видите.

- Вот именно, - сказал он, - А вы?

- А я – как будто очки неправильные, или стекло не протертое... Да, вот еще – он с Департаментом Полиции сговорился – что он за местной полицией будет присматривать. Но это, кажется, тайно... И еще – он способный администратор...

Он покачал головой, как будто с упрямым ребенком говорил.

- Михаил Евграфович Салтыков, - отчеканил он, - В ссылке в Вятке, на реке Волге, с 1849 года, с весны или лета, помощником губернатора. Вы правы, ему всего 23 года, он недавно Лицей закончил, у Муравьева в министерстве служил, он его и в ссылку сосватал... И мостовые – да, - он замолчал, развел руки с растопыренными пальцами, - Но почему так, с этой стороны? И тут нет загадки, это все известно. Вы говорите – там наблюдатель... Но я не представляю себе, в какой ситуации... Зачем? Я вас пытаюсь всерьез принимать...

- Так она с сорок девятого решила начать... – я вдруг почувствовал, как солнце светит, и даже греет... Как хорошо – знать!...

Я повернулся к нему. Я хотел разделить с ним это удовольствие.

- Представьте себе, что это вы – тот наблюдатель, вас послали в сорок девятый, потому что там интрига – но память забрали, знания ваши забрали, вы смотрите, и это все, что вы можете.

- Зачем тогда послали?

- Вам надо передать ему всего одну вещь, он для вас только молодой человек, а вы сами себя едва понимаете. Он что-то по интриге может, но вам это тоже знать не дано. Ну, как?...

- Плохо. Это что – фантастическое сочинение?

Я вздохнул.

- Не знаю, врать не буду. Для меня пока очень важно, чтобы я мог придти к вам, задать вопрос так, как я задал – и вы разозлитесь, но назовете имя, место и год.

- Почему я? Что за интрига?

- Я с вами тогда поговорил, и вы мне понравились. Поэтому вы. А потом я узнал, что у вас репутация – вы больше всего занимаетесь связями в культуре. Здесь все на связях. А интрига... Вся культура – интрига. Разве нет?

- Это общие слова.

- Нет. Чуть в сторону – одно влияние возобладало над другим, и все пошло по-другому. А это зависит от людей. Чуть-чуть измените его настроение, и вот... Кстати, Салтыков в ссылке мог как-то пересечься с Ульяновыми? С семьей, я имею в виду. Еще до того, как дети стали известными фигурами...

- При чем тут это? А... Политика. По годам – мог; но ведь это все уже ушло давно. Очень давно; это все история - интересно, может быть, но это в прошлом. И где тут культура?... Какая интрига вас интересует?

- Меня интересует София. Которая Соловьева послала в Египет.

- У-у, - сказал он, - Скачки у вас, однако.

- Я вас уже задержал больше, чем обещал. И я вас в интригу не собирался втягивать...

- Ага! Вопросы - да, а интрига – нет? Интрига-то и есть как раз – интересное.

Настроение у него определенно стало лучше. Он не злился больше.

- Хотите интригу? Мы можем как-нибудь встретиться. Я вам что-нибудь расскажу, постараюсь под вашим углом.

- А за это опять вопросы?

- Ну...

Он еще раз пожал плечами.

- Ну, я тогда и скажу. Как настроение будет. Вот... – он порыл в кармане, достал кошелек, из него – карточку, протянул, - Тут селюлярный, звоните, посмотрим. Хорошо?

- Еще бы не хорошо. Конечно. Спасибо.

- Ладно, тогда будьте здоровы пока. А я пойду.

Он двинулся по набережной, неспешно, глядя на воду, на ходу проигрывая пальцами подпрыгивающие арпеджио на граните парапета.

У меня сегодня сразу два человека. Целых два человека.

                                                *

Ночью я внезапно проснулся; она была здесь, сидела за столом, в темноте, не шевелилась, только блики от уличного света как-то странно перебегали по ее плечам, по рукам. Я приподнялся, попытался сосредоточиться, рассмотреть ее; она повернулась от стола в мою сторону, и тускло блестнул силуэт у нее на груди; орел, вороненые перья, светлый металл когтей, синий сапфир глаза на голове в профиль с изогнутым клювом. Она была в доспехах, воительница во всей красе, голова без шлема, темная волна волос, бледное лицо в глубокой тени... Она откровенно красовалась, держала голову повернутой, как у этого орла на нагруднике, а меня почему-то разрывало пронзительное сочувствие. Во сне никогда не знаешь, почему чувствуешь одно, а не другое.

- Хорошо, что я пришла к тебе, - сказала она, - Может быть, не все еще кончено, может быть, у нас есть еще варианты, кроме самого последнего.

- Конечно, - сказал я, понятия не имея, о чем она, - Ты такая в этом облачении... Это очень красиво... Значит, еще стоит воевать? Что это такое с этими тенями? Они так боятся их выпустить... Он сказал – Капитан здесь играл с огнем...

- Жалко, что у него не много было огня для игры. Ты ему добавил...

Она засмеялась.

- Так там дело было не в Капитане, а в тенях?

- Конечно, - она положила закованную руку на стол, посмотрела на изящную перчатку из металлических сегментов; или это не металл? – Капитан не видел, что все идет от теней, он думал, это из прошлого вышло, в том месте, и в других.

- А что такое с этими тенями? – про прошлое я уже слишком много знал.

- Если бы их выпустить, всех, – сказала она, - То больше не надо бы было думать, что изменить там, чтобы стало иначе здесь.

- Они этого и боятся. Почему?

- Потому что тогда их не будет. Они будут никому не нужны. То, что ты сделал, это интересно, но больше для узкого круга. Для узкого это делали и раньше...

Она задумалась.

- А как выпустить всех? – спросил я.

- Это не просто, - сказала она, - Но ты навел меня на мысли. Интересные мысли. Мне надо проверить. Ты спи пока. Я еще приду.

Она поднялась, подошла, наклонилась, коснулась губами щеки, потом виска. И я заснул.

 Кто организовал трансмогрификацию?

Ну, вот, еще одна забота; я должен был заметить, а не они с мальчиком. Я как раз собирался идти к нему с вопросами о посещениях Софии, о ее связях с конторой, сейчас и раньше, там, где она хочет что-то менять. Хочет, и не хочет одновременно. Что он думает об этом? Мы все говорили ”она”, без имени. Что он думает об этом имени?

Мне его имя показалось смешным, когда я услышал. Мое ему – глупым; оно пришло от чужих, а они не очень беспокоились, когда вешали кличку, как она будет звучать, как будет нравиться. Но другого у меня никогда не было, между своими тоже. Своих-то у меня было  - он один. Судя по докуметам. Но документы не передают отношений. А я не помню, и он не помнит. Михель говорит – хорошие отношения были. Теплые. Он не застал начала, но он один хоть что-то застал, больше ни у кого не сохранилось памяти никакой вообще. Я не представляю, как у меня с этим человеком могли быть теплые отношения.

Он был другим тогда? Нет: Михель знает его давно, и ничего не говорил о переменах. Нет, он не изменился. Не знаю, у него даже юмора нет. Работать с ним можно; он меня тренировал на перемещения, долго, терпеливо, потом показал, где живет, приглашал заходить, сказал, как узнать, можно ли к нему...

Совпадает с моими записями, все как раньше было. Может быть, из-за его ипостаси психогога я видел в нем что-то совсем особенное – он меня инициировал, говорят, устраивал мне дом, присматривал. Все, что я делал, было через него; тепло с моей стороны – понятно. Мне было шестнадцать. Но с его? А теперь и с инициализацией неясно. Михель говорит, трансмогрификацией это я ее называл, модное слово было, когда он мне это делал. На том листе. На этом – вообще  непонятно, кто. Но, похоже, не он. Кто же? Кто-то же сделал. На этом. Иначе – какие Острова. Как я мог это не увидеть сразу? А как все? Никто не подумал, одна Нимфа. Не обошлось тут без мальчика.

Я порылся в записях, повторил адрес, знаки; отправился.

Он меня научил выходить в проулок за церковью, через мост от цирка – потому что он там живет недалеко. Научил до автоматизма. Вот и пригодилось.

Признаки, что можно, были налицо; я поднялся на нужный этаж по отлогим, сильно стертым мраморным ступеням в полутемном парадном, нажал звонок как надо. Нимфа делала то же самое, вспомнил я.

Он открыл не сразу; когда выглянул из-за двери - узнал, отступил, чтобы я мог войти. Нет, радости или ожидания не было; он был - тих, как день ненастный... удивительные образы у поэта, который обычно обходился без них. Мы прошли в комнату; много книг в высоких шкафах, растения с большими листьями, тени как лопасти чего-то на эмалевой стене, шкафчик с фарфором, кресла. Он сделал чай; мы сидели в креслах, по сторонам столика.

- Помните, мы у Михеля все рассуждали – того ”она” взяла, этого не взяла. И как будто нам не важно было, кто она.

- Много возможностей, - отозался он, печенье в руке, - Мы решили, что это та же самая, раз все в одном месте.

- Я теперь знаю, что это София была. В моем случае.

- Как вы знаете?

- Она приходила, напомнила мне, и память вернулась – о том, где был, что там делал. Может быть не вся, но много.

Он кивнул, ждал, что дальше.

- Она меня посещает в последнее время, довольно часто, - сказал я.

- Ага, - глаза внимательные, лицо выражает участие, - Это резонно, в общем-то.

Он ждал, мешал ложечкой в чашке. Я молчал. Что еще-то? Мало, что ли? Он  посмотрел вопросительно.

- Вас беспокоит что-то?

- Беспокоит? Как вам сказать. Я думал... Вы вообще представляете, чем она занимается?

- Очень в общем. Мнения расходятся.

- По-моему, она на довольно высоком уровне работает. И она хочет, чтобы я ей помогал. По-моему.

- Конечно; это естественно, в ее положении.

- Но она решает какие-то большие проблемы. Я не всегда понимаю... Помните, мы сидели и ждали, что там будет в прошлом? А оно все менялось, каждый день, то туда, то сюда.

- Помню, - сказал он, потянулся за печеньем, - Томительная ситуация. А что вы хотите?

- Я думаю, оно потому менялось, что она сегодня решает делать одно, а завтра другое. И это очень затрудняет мое положение.

- Почему?

- Потому что тогда мне надо решить, что к лушему в ее переменах, и что к худшему – а это не просто. От меня ждут, что я приведу это все к чему-то определенному.

Он все еще ждал чего-то. Что тут непонятного?... Я взял себя в руки; если он настолько не понимает, значит, это я не понимаю чего-то.

- Вы так это видите? Вам кто-то это сказал?

- Это и так ясно. Я к этому привел, мне и разбираться. Кто к ней еще пойдет...

Он как будто немного удивился.

- Зачем разбираться? – он немного сощурился, нагнул голову, как будто пытался лучше рассмотреть мои мысли, в голове, или где...

- Чтобы прекратить перемены, конечно. Кому-то же надо снова пойти туда, вмешаться, выбрать, какой вариант лучше, и сделать так, чтобы он и остался.

- Зачем? – снова спросил он; лицо совсем сложилось в гримасу непонимания, брови сошлись в складку...

- Что останется, то и будет, - сказал я, изумляясь его вопросам, - Должно же что-то одно в конце концов остаться. История должна куда-то пойти...

- Ах, вот вы что - История, - сказал он с облегчением; выпрямился, лицо стало разглаживаться, - Чувствуете на себе бремя исторического выбора... Нет, нет, конечно, если вы это чувствуете, что тут можно возразить.

Поднял обе ладони перед собой. Теперь я немного удивился.

- А как... Как бы это еще можно было чувствовать?

- Почему вы так уверены про историю? Что она должна...

Я растерялся.

- Ну... Это все знают. – Я искал, что именно знают все, нашел, - Документы остаются!

- Ну, документы... Говорят, мы с вами работали вместе. Документы остались, которые об этом рассказывают. Помогает это вам верить, что так и было?

Я пожал плечами.

- Видите, это как раз иллюстрация к тому, что вы говорили про историю. Документы-то есть, правильно? А вы ищете не в них, что у вас внутри осталось.

Это уже больше похоже на нормальный раговор.

- Ну, хорошо. Что же это дает в делах Софии? Или в делах Родиона? Или Ссыльного? Как мне быть с историей?

- Вот это уже вопрос. Давайте подумаем. Кто это Ссыльный?

- Это человек, к которому она меня посылала в тот раз, чтобы я ему сказал...

- Что? – он смотрит внимательно; это ему интересно.

- Что то, что получилось потом, уже после него – неприемлемо. Что он должен сделать что-то, чтобы это изменить... Чтобы это изменилось.

- Что?

- Это ее дело было, сказать ему. Я только показал ему, где она будет ждать.

- Да, - сказал он, - Это ее интрига.

Без ажиотажа сказал.

- Ее? Это как – хорошо или плохо? То, что она ко мне приходит – это хорошо или плохо?

Он вздохнул.

- К сожалению, мое мнение мало что значит. Я не могу оценить ваш выбор. Или ее. Если София хочет, чтобы вы этим занимались, значит ваши суждения ей подходят. А то бы она ко мне пришла.

- Приходила?

- Вот это то, что я тоже хотел бы знать. Как и вы хотите знать о ее намерениях. Или о том, как они отразятся, будучи воплощенными. Нужно ли ей помогать. Все это.

Он молчал. Но он собирался говорить дальше. Я ждал.

- Вы заметили, что документы утверждают, будто процедуру вашей инициализации делал я. Это общее место нашей с вами истории. Михель знает это, все это знают, и  никто не задумался, что после перемен, в новой истории – здесь есть вопрос.

Я молчал. Он ведь не у меня спрашивает, у истории. Пусть скажет дальше.

- Я сам не сразу понял, - сказал он задумчиво, - Инерция несет мимо вопросов. Но мне-то полагалось понять, и я все-таки понял. Что вопрос есть. Знаете, какой?

Он спросил в лоб, вперился глазами, и я не стал отпираться. Я плохой артист.

- Теперь уже знаю. Если это тот же самый.

- Да какому там еще быть. Инициализация – это не шутка. Если все знают, что я вас инициализировал в той истории, то они переносят это и на эту историю – потому что вы в ней несомненно прошли инициализацию. Но не со мной – я бы не мог забыть этого, даже если я забыл все наши отношения. Нет, тут другое – я не забыл их, их не было в этой истории, совсем. Никаких, ни отношений, ни инициализации. И это приводит нас к тому самому вопросу.

- Кто был моим психогогом в первый раз.

- Да, отношения не значат инициализации, хотя все связывают это.

Он замолчал. Молчание повисло, как будто воздух стал гуще, и все продолжал сгущаться. Я оглянулся вокруг себя. Комната как будто стала больше, и темнее. Гораздо больше; как будто потолок поднялся и уступил место небу наступающей ночи. Одновременно вдруг выросла и фигура в кресле напротив, потемнела, потеряла детали, стала туманной, сродни мраку в углах. Звезды проступили там, и сквозь саму фигуру.

- Если я твой психогог, я буду помнить тебя всегда, повсюду, где бы ты ни был - и в другой истории, и за гранью самой смерти.

Что это за эффекты ”Золотого Горшка”, Архивариуса Лингорста и принца Фосфора?... София и Серпентина... А чей там перевод, я не забыл?

Комната стала возвращаться к своему обычному виду, и голосом уже своим он сказал:

- Но я не помню вас там. Даже в аватаре. Надеюсь, не успел напугать вас.

- Нет. Я думаю, я уже видел это. Должен был, по документам судя.

- Ну вот, - сказал он, возвращаясь к чашке, - Интересно время провели. Конечно, эти колебания прошлых историй... Но нет, этого недостаточно. Боюсь, что мы получили ответ. Вам придется теперь разбираться не только в истории с Софией, но и в своей. Не знаю, что вам покажется более важным и срочным.

Я молчал, у меня не было никаких мыслей об этом, только картина ночи, вытесняющей жилье, стояла перед глазами.

- Когда начнете разбираться, - сказал он, - Если захотите, приходите опять. Во-первых, я знаю, где можно спросить, и во-вторых, здесь не только ваша история задета, моя тоже. Со мной кто-то обошелся не лучше, чем с вами. У нас с вами здесь общий интерес. Вместе мы лучше разберемся. Правда, приходите. Я могу помочь.

Он проводил меня до двери.

                                                *

Я отправился прямо в грот, из двора за церковью – чтобы не выходить на улицу, не посмотреть случайно на дверь, в которую я потом буду почему-то заходить, и опять работать на даосскую интригу. Довольно, сыт я.

Она была там, и, по-моему, не удивилась.

- Как ты резво уже... Новости?

- Твоя подсказка, все новости твои, сразу. Сидели за тем же столиком с моим психогогом. А то завтра он скажет, что я - может быть, а он нет. Он думает, что он не мой психогог, как ты и сказала.

- Я не это сказала, а что есть возможность.

- Он проверил каким-то своим специальным взглядом. Говорит, что если бы в тот раз это был он – он бы меня как-то помнил все равно. Но он не помнит. Кто-то реализовал возможность без него. И он, по-моему всерьез на это рассердился, или обиделся, я не знаю этих чувств психогога. Это поперек их кода. Его как-то использовали. Это все, что я понял.

- Кто-то сверху.

- Очевидно. Он сказал, он знает, где спросить. Но меня другое заедает. Все помнят, что у нас были теплые отношения. Может быть, это просто часть одной большой иллюзии? Ты тоже помнишь? Ты вне перемен, ты много помнишь...

Она подумала.

- Я не очень вникала в ваши отношения, у меня тогда было много своих. Они и сейчас остались, но тогда это было новое, и я едва успевала. Его я не видела до самой встречи, когда мы отправились с ним... Он помогал, все что мог. Но теплое...

- Вот и я говорю. Что мне, лучше выкинуть это из головы? Как фальшивую историю?

- Нет, - сакзала она, даже головой затрясла, энергично, кудри взлетели, - Нет. Как раз наоборот!

- Наоборот?

- Да. Я верю в эти теплые отношения, и это скорее всего так и было. Они не зря помнят. Михель в этом не должен ошибаться, он сам такой.

- Откуда ты... Я бы сам не против верить, но как-то не с чего. А ты почему?

- Интуиция, - сказала она, - Просто интуиция.

- Скажи мне.

- Конечно. С радостью. Смотри, именно если он не делал эту – трансмогрификацию, он был свободен от профессионального, от чувств, связанных с аватаром. Он мог думать это, но они не вступали в это сами, автоматически. Я сумбурное бормочу, я не говорила это себе словами ни разу, это только чувство внутри... Он просто был с тобой человеком, какой он есть, какой был до всех аватаров. У него была где-то своя семья, и он с тобой был таким, как там еще, не думая. Ему нравилось, я уверена. Повезло ему.

Теперь он может негодовать сколько угодно, профессионально, что его подставили, или что. Но он наверняка был благодарен, пока это было. Я не говорю про тебя, с тобой все ясно, ты с ним на самом деле нашел семью, как Михель сказал. Без этого, в свои шестнадцать – ты бы стал монстром. Он на самом деле инициализировал тебя, по-человечески, вырастил, как в семье люди вырастают. Людьми, не монстрами, как... Мы много их видели, монстров этих.

- Ты об этом думаешь. Я вижу. Это очень хорошо, то, что ты сказала. Я тоже буду так думать. Перечитаю документы, и найду там, как будто вспоминаю – как бы это было.

Но есть еще одно.

- Как же быть с собой? С моим статусом. Мистическим статусом. Если не он, то кто? И что они туда заложили? Что за статус? Для чего?

- Ты можешь судить по себе, как ты есть сейчас, - сказала она, - Ты же не думаешь, что в тебе завтра проснется эта миссия, как в кино всегда. Пока не просыпалась. Будь человеком. Оставь эту мистику. Она сама за себя думает. А ты просто думай о себе как о человеке. Это только помогает в нашей ситуации.

А, так она, наверное, не на пустом месте это. Не из-за меня только сейчас. Она давно это обдумывает. Из-за мальчика? Я только подтверждение, что об этом надо думать. Если бы не она, я не знаю, чтобы я сейчас надумал в этом хаосе.

Новые люди

Ванечка движется по коридору как-то особенно... Чисто физическое мое впечатление, эта откинутая осанка: верхняя часть тела отклонена назад чуть больше, чем обычно у людей, поэтому руки вымахивают далеко вперед при ходьбе. И они больше согнуты в локтях, как будто в них дары. И еще то, как он несет голову с ницшеанскими усами; они светлые, и сам он блондин, пострижен сзади не по-артистически, короче, но сверху и с боков все оставлено, густые пряди лежат свободно назад, и голова от этого делется большой, львиной.

Он редко идет один, обычно в сопровождении, чаще с дамами. И получается, что дамы выглядят около него родственницами, тетушками; он смотрит прямо, они на него сбоку, и идти им приходится чуть боком, так что шаги у них делаются короче и быстрее... Лена в этом исключение, она ровно идет рядом; из того же рода, тем же озабоченная, если не первая, то просто по природе рангов, но уж не меньше второй. Они всегда заметны, когда идут рядом. Редкий случай, когда тщеславие выглядит оправданным. Чем? Тем, что оно не от себя, а от того, что ты представляешь? Например, я для себя не вижу возможности так держаться.

Может быть, мне втайне хотелось бы? Нет, нет, я предпочитаю именно втайне...

Мы сговорились утром на после обеда, но он еще не знал, когда это будет. И он не любит телефонов, не любит точно назначенного времени. Ну, для меня не проблема заглянуть лишний раз.

- Здравствуйте, -  он протягивает руку, не слишком далеко, и она чуть повисает; уже склдываются привычки мэтра, - Вы уже ко мне? Или просто мимо шли?

- К вам. Примерно на полчаса, как договорились, рассказать, что обещал.

Он оглядывается на Лену; она пожимает плечами – она не против уступить его мне на полчаса.

- Хорошо, - он открывает мне дверь, - Заходите, я сейчас подойду.

                                                *

Кабинет, три метра на четыре, заваленный печатными и рукописными материалами, и еще, и еще... Фигурки на полках, кофейная машина на подоконнике... Больше негде, стол под книгами. И еще один вдоль стены, тоже под книгами. Лампа на длинном шнуре спускается из заоблачно высокого потолка почти к самому столу. Антресоли вдоль длинной стены, с лестницей наверх в углу у стола; как он там пробирается со своей крупной фигурой, на этому узком висячем балконе? Подпорки балкона - как готические контрфорсы, чугунные, вокзальные, и тоже с розетками наверху - бутоны деко, красные вутри. На столе чернильный прибор – сеттер, припав, в упор смотрит на испуганную утку среди чугунной травы, но ручки в литом древесном стволе с сучками – ширпотребно-шариковые, и в пеньке вместо чернильницы – пыль, скрепки и малиновая резинка.

Ванечка входит, пробирается позади стола к креслу, усаживается под углом, нога на ногу; он без пиджака – погода теплая - светлые просторные штаны, гольфная рубашка. В больших пальцах крутит еще одну скрепку, локти на ручках кресла. Смотрит, не спрашивает, ждет. Я вздыхаю. Как это сказать?

- Вы знаете, как органы работают? - говорю я.

- Которые из них? – переспрашивает он осторожно.

- Нет, не те. Федеральные. Которые охраняют.

- А, эти, - говорит он, слегка угасая, - Только по книгам. И как они работают?

Он не очень любит эти органы, или они ему не очень интересны.

- Точно так же, как любая бюрократическая организация. Только в них еще есть военный элемент...

- Я вам верю.

- Так вот, представьте себе, что их работник, в чине капитана, набрел на идею – я сейчас скажу, какую – и пришел с ней к начальству, к Генералу. И Генералу его идея не понравилась. Настолько, что он вызвал команду, и Капитана прямо оттуда под охраной отправили бог знает куда, где у них для этого есть места. Чтобы он не мог свою теорию распространять.

- Вы откуда это знаете? – он протягивает руку, опускает свою скрепку на место, к другим, смотрит на нее, не на меня.

- Мне рассказали люди, близкие к этой драме.

- Почему вам?

- Это связано с содержанием идеи. Это я тоже сейчас объясню. Но они пресекали его за идею, и забыли, что он мыслитель только временно, по необходимости, а по занятию и подготовке – оперативник.

- Так, - сказал Ванечка, и потер ладони. Он предчувствовал экшен.

- Дело было уже в самолете; команду он нейтрализовал, объяснил пилотам, куда ему надо, взял у них парашют - и все. И вот – он ушел, а органы с тех пор знают только примерный район его активности, в лесах средней полосы... А активность у него там есть.

Ванечка заметался в кресле, подался вперед, нашарил на столе сигареты, сунул одну в усы, и вычиркал язычок огня из зажигалки.

- Да ну? - сказал он сквозь прикуривание, - Будто бы в лесах? Что же он делает там, в лесах?

- Грабит всех подряд, от правительственных курьеров до местных воротил. Отбирает деньги у всех, у кого есть.

Ванечка затянулся, сощурился сквозь дым.

- Капитан Копейкин, - сказал он немного под себя, как будто определил ему место в коллекции, но полу-вопросительно, и поднял глаза – устроит ли меня его решение?

И добавил с запоздалой иронией, на грани издевки, - Это если вы опять будете спрашивть, кто этот человек. Как в тот раз.

Я хлопнул себя по голове.

- Конечно! Поэтому мне все время после этого ”капитана” какого-то еще звука не хватало. Конечно. Копейкин!

- В рязанских лесах разбоем занялся, - подтвердил Ванечка, - Потому что – да, Генерал его отправил. Сказал – ищите сами себе средства. Ну, хорошо. А что за мысль? Какая теория?

Ванечка много времени проводит в приемных комиссиях. Это отражается на его манере вести разговор. Но он прав, капитан Копейкин здесь отчетливо вырисовывается. Другое дело, что если бы я эту историю сочинял, я бы мог на этом основании строить; но мой источник – нет, никогда. Перекличка образов? Они этим не занимаются. Анекдот  рассказать по ассоциации, не больше. Это только жизнь сама устраивает...

- Теория как раз такая, что все повторяется. Гоголь ведь тоже из жизни брал истории; а истории повторяются. Капитан тоже повторился, это нормально... И пострадал он за учение о повторении истории в циклах. Может быть, с небольшими изменениями.

- Это как же?

- Перемены в прошлом могли бы изменять ситуацию в настоящем. Это не новая мысль. Но он подумал, что если бы кто-то целенаправленно менял мелочи там, то здесь это могло бы когда-то неблагоприятно отозваться на его организации. То есть, новизна здесь в том, что это все о конторе, ради нее – как будто кто-то в прошлом хочет изменить историю так, чтобы ее не было. Конторы, то есть. Ни ее, ни того, что от нее пошло – потому что от нее много всего пошло. Целый образ жизни пошел. Мы все это знаем.

- Изменить прошлое так, чтобы сейчас не было конторы... Хорошая мысль. Так он этого и боялся? Что же он от генерала хотел?

- Доклад у него назывался – ”О пресечении разрушительной деятельности в прошлом”. Он считал, что этой деятельности надо противопоставить другую.

- Естественно. А что генералу не понравилось?

- Я думаю – то, что эта деятельность, если она и есть – непредсказуемая. Зачем ему мысли об опасностях, которые нельзя предотвратить?

Он не ответил, привстал в кресле, руки на подлокотниках. Пересел глубже. Потом сполз по сиденью вперед, согнулся, сцепил руки на животе. Ерзает - значит, заинтересовался, процесс пошел, а это все, что мне надо...

- Генерал не умный, но это нормально. А мысль правильная, не копеечная, да и человек - видно, что не ординарный. Но с чего он к этой мысли пришел? Должна быть причина.

- Причина есть; ему по службе попались старые документы лагерной статистики, а в них какие-то странности, как будто именно вокруг тех мест происходили движения людей. Туда и оттуда.

- Туда и оттуда – это в прошлое, что ли?

- Предположим, да. И он задумался, как и для чего. А потом ему встретился человек, который, может быть, сам в это движение попал, и вернулся, а потом - нашлись перемены. И они оба решили, что это, должно быть, и есть результат... И они решили сами засылать людей...

- Подождите, - Ванечка  задумался; дым от сигареты в его руке уходил вверх, расширялся лентой с волнистыми краями. Он встряхнул головой, лента дрогнула, качнулась, перекрутилась, пепел упал на стол, - Как перемены? Изменить историю можно, но как заметить перемены? Ваше знание меняется вместе с ними, их нельзя заметить...

- С вашего позволения, - сказал я, - Заметить можно, это техническое дело. Надо только знать, где стоять... Это не проблема. Изменить историю – это как раз и есть трудность.

- Да ну, ей-богу, - сказал Ванечка, - Какая же тут трудность?

Что-то было в этом знакомое... Да, у Кудрявого. Он тоже не видел, какая у меня трудность.

- Причинно-следственная, - сказал я. - Вы здесь, где результат, а менять надо там, где вас уже нет. Причину надо менять. А она – там. Поэтому и люди нужны – там.

Он нахмурился, посмотрел на меня почти сердито.

- Что это еще за семнадцатый век! Это же не механика, это история.

- Ни у что? Все равно причина всегда там, а следствие здесь.

Он развел руками, сделал лицо, даже плечами пожал. Застыл так.

- Вы, ей-богу, как тот генерал. Нет, конечно. Здесь очень достаточно причин, чтобы следствие было - там. История – не объективный процесс с причинами и следствиями, где causa finalis после Аристотеля запрещена. История – это интерпретация хронологии, она в голове, и в культуре.

- Хронология-то физическая. И там факты. Как вы можете прошлую историю менять отсюда?! Чтобы перемены приходили потом сюда?

- Что значит, могу? Она так меняется. А как еще ее менять? Это так и делается все время.

- Задним числом?

- Ну, конечно, задним! История – это всегда будет заднее число! Это и есть заднее число. Она не фиксирована там. Как вы здесь живете, такая у вас и история! Как вы будете ее из прошлого менять? Вы же еще не знаете, что вам понадобится. Вы откуда...

Он осекся, посмотрел на меня из подлобья.

- Конечно, если бы вы раньше... – сказал он сам себе, - Это бы могло быть; но если сильно раньше... Не может же быть настолько, – потряс головой, - Скажите лучше – какие перемены? Из-за того, что кого-то занесло из мест... Лагерная статистика? Да, это места подходящие... Так какие?

- Театр Мариинский в другом месте построили... Но это в первый раз...

Он просветлел, брови полезли вверх, лицо начало разъезжаться в улыбке.

- Театр? Вот этот, синий? Мавританский в полоску? В другом месте? Может быть, и другого цвета?

- Да нет, не этот, он зеленый, кстати. Новый - который там же позади хотели строить. А построили на Петроградской.

- На Петроградской? Право? – ему все еще что-то было смешно.

- Я давно не проверял. Что, уже опять где-то в другом месте?

- Да-а, - сказал он, отвернулся, достал из пепельницы свою сигарету, и опять стал выглядеть как барин начала века на даче. Осел в кресле, вздохнул... Захватывающий сюжет пролетел дальше, жизнь вернулась, - колыхание занавесок, будничный шум из окна...

Я чувствовал, что теряю слушателя, и не понимал, почему – главное только начиналось.

- Вы думаете, я вас выдуманными сценариями развлекаю? Из ”Мертвых Душ”? Вы не видите, что это все как раз вокруг мертвых душ идет? Капитана уже в этой истории вообще нет – знаете почему? Они сказали – его засылки в этих местах – это игра с огнем. Из-за душ как раз. Но они не могли ничего сделать - к нему не подобраться было. Как только души выпустили, кавардак начался, так и они его выхватили. И что изменилось? Место осталось, души вышли только до других стен, других ворот... Надо было – совсем на свободу... И тут еще София со своими комплексами.

Он слушал, хмурился, но пока молчал.

- Что вы знаете о Софии? – спросил я, - Насколько она реальна? Может она что-нибудь сама? У вас есть ее портрет?

- У Софии не может быть портрета, - сказал он, довольно резко, и поднялся, - И я не вижу, при чем здесь София. Мариинский – это хорошо, это я готов взять, с удовольствием. Но дальше – это уже начинается как-то слишком отвлеченное. И я не знаю... София – это просто сама культура, ее ментальная сторона. Это все очень умозрительно, не более того...

- Умозрительно? А как же Соловьев? Египет его?

- Ну, Соловьев, - сказал он.

- Хотите, а вам покажу? – сказал я, - Увидите, как это умозрительно.

- Покажете? Еще покажете? Вы говорили про полчаса...

- Это не занимает времени. Я отведу вас туда, потом мы вернемся сюда в это же время.

- Да? Сеанс мгновенного гипноза? Я знал, что вы к чему-то такому идете, по манере видно. Штайнер тоже так путешествовал. Ася Тургенева все хотела этому научиться, а Белый бросил, не стал дожидаться, уехал.

Все-таки он нервничает; болтовня эта ни при чем здесь, он знает, что Штайнер и тени – это разное.

- У всех свое дарование. Я путешествую, как Штайнер. Вы знаете, как прошлое менять отсюда. А Капитан мучился, людей засылал. Надо было им к вам придти, а не ко мне...

- Да ну, - отмахнулся он, - Это обычная пост-модернистская историография; вы где-то эти лекции пропустили, наверное. Или вы все-таки гораздо старше... Как Калиостро...

- Бог с ним. Дайте руку. Проще один раз увидеть.

Я обошел стол, встал перед ним. Он протянул руку; не очень он много видел пугающего в своей жизни; прямо трогает это доверие.

- Темновато, - сказал он, - Что это?

- Это подъезд, на набережной Невы, почти напротив Академии Художеств. Идти долго, так быстрее. Нам в эту дверку; не убирайте руку, идите со мной. Сейчас, там будет светло...

                                                *

Там было светло; но свет не показывал много интересного. Впереди болото, за спиной обугленные развалины сараев – от них все еще резко пахло гарью. Слава богу, здесь тоже было тепло.

- Осторожно, - сказал я, - Постарайтесь не очень перепачкаться, одеты вы совершенно не для этого места, надо было мне подумать.

- Ничего, - сказал он, - В общем, сухо. Как-нибудь. Где это?...

Он как будто не пытался искать объяснений этому месту. Только где.

- Вятская губерния. Помните про город с деревянными мостовыми? Это отсюда недалеко, у реки, но только раньше, гораздо. Здесь другой берег, низкий, и лес. Был лес; вырубили, а новый еще не вырос, одни кусты и болото. В деревне здесь у Капитана была база. Это вот - его склады были; все сгорело, когда души вышли, вон оттуда, где старый лагерь был. А в той стороне за деревней, по дороге – тюрьма, просто тюрьма, современная. Они туда кинулись, и там что-то сделалось, безумие, люди оттуда вырвались, разгромили и базу, и склады, почти ничего не осталось.

- Души? Вышли? Вы имеете в виду... Как вышли?

- Я их выпустил. Как-то угадал с воротами. И пока погром шел, контора забрала Капитана. Я вам покажу его бункер, больше тут и смотреть нечего.

Он молчал, смотрел по сторонам – на обугленные столбы сараев, похожие на обломки черных костей, на колеи, уходящие в глубь болота.

- А я зачем здесь? – переспросил он.

- Чтобы увидеть, умозрительно это или нет. Если вы ночью придете, сможете и с тенями, наверное, поговорить... Если найдете. Или они вас найдут... Это то, с чем София работает. Она думает, что все вокруг них крутится - как с черными дырами – что-то туда уходит, что-то оттуда... Вы говорите, культура, ментальная сторона. Вроде теософии? Белый? Или как ”Мир Искусства”? По-моему, это все не о том. По-моему, она хочет от конторы избавиться, отвязаться. Но не знает, как. Или она вообще сама не может ничего, и ей нужно, чтобы кто-нибудь... Я думал, я смогу с вами это обсудить. Вот и вся презентация. Пойдемте, покажу бункер... Чтобы вы не думали, что это выдумки.

Мы прошли проулком поперек деревни, мимо избы Родиона, которая вся стояла нараспашку, ломаные вещи валялись вокруг. Подошли к асфальтовой площадке у бункера. Ванечка приоткрыл серую металлическую дверь - из которой Родион вышел в последний раз. Внутри ступени вниз, все подземное помещение видно сверху, с площадки: в стене напротив, и частью в крыше - пробоина размером с автобус, часть бункера около пролома ярко освещена снаружи, другая сторона в полутьме. Там все еще стояли столы с разбросанным оборудованием, кресло, в котором я сидел, дверь тоннель к реке, тоже распахнутая. Я пошел по лестнице вниз; Ванечка спускался за мной – я слышал его шаги по металлу ступеней позади.

- Теперь сюда уже экскурсии водят? –  голос со стороны моего кресла. Там куча тряпья, не то что это... Что-то шевельнулось, среди ткани блеснул тусклый металл. Шаги позади остановились; я оглянулся. Ванечка всматривался...

- Это не экскурсия, - сказал он неожиданно твердо, - Это рабочая группа для осмотра места событий.

- Событий? – переспросил голос из кресла, - Места происшествия? Да, это здесь! Мне тоже нравится это осматривать, особенно пролом, – и смех, резкий, почти кашель. Я узнал этот голос, и узнал.

Она сидела спиной к свету, замотанная во что-то длинное, просторное, положив ногу на ногу. Голова тоже как бы в капюшоне, лица не видно, отдельные линии. И под драпировкой – те же доспехи, в которых она была несколько ночей назад. Я узнал их, когда она показала металлической перчаткой на проломанный угол бункера.

Она всматривалась в моего спутника, пока мы спускались к ней. По мне только взглядом скользнула.

- Человек из Пушкинского Дома? – сказала она, как будто с сомнением, - Он уже с тобой ходит? Быстро ты обернулся. Ты ему сказал, что мне нужны помощники?

- Из того, что он мне сказал, - выговорил Ванечка отчетливо, - Мне ясно, что вам нужна терапия. А потом уже, может быть, и помощники.

Он подошел ближе, присел на край стола перед креслом, руками уперся в стол, наклонился в ее сторону, голову вытянул вперед.

- Терапия? – переспросила она, как будто вспоминала, о чем это, - По поводу чего? У меня последнее время было хорошее, удачное.

- Конечно, - сказал он, - Когда одна сторона проигрывает, это значит, что другая при этом выигрывает. Всегда есть повод для торжества. И для отчаяния в то же время. Потому что обе стороны находятся в вас, обе вместе.

- Хорошо, - сказала она, - Говорить вы все можете. А что нам обеим даст ваша терапия?

- Осознание. Вам хочется, чтобы вышло по-вашему? Надо только отказаться от амбивалентности, и почувствовать настоящее торжество. Но и поражения тоже будут настоящие. А если вы всегда на той стороне, которая побеждает сегодня, вам никогда не узнать, чего вы хотите на самом деле.

- Интересно, - сказала она, – Мрачная картина получается! Но это со стороны. А изнутри – может, мне это нравится? Воевать с собой, всегда побеждать...

- Я думаю, вы не можете это изменить. Все, что вы можете – это выбрать позицию для рефлексии. Когда обстоятельства сильнее нас, мы можем наблюдать их, и иметь свое мнение. Как будто мы в стороне. Но это только дает дышать, а болезни не лечит.

- Что за болезнь? – в ее голосе промелькнуло беспокойство.

- В двух словах? - он пошевелился, устроился удобнее; полумрак делал его лицо почти невидимым, ее черт не было видно совсем, она опустила голову.

- Вас мучает невроз из-за того, что вы не можете расстаться ни с одной из половин. Не можете терпеть контору. Не можете без того, на чем она стоит - это ваша любимая Утопия. А они за ней держат вот это - лагеря на болотах.

- Где же тут невроз? – фыркнула она.

- Чтобы не было конторы, надо уничтожить Утопию. А она вам дорога. И вы терпите контору. Не просто терпите – любите, за Утопию. Не можете без нее, и себя ненавидите за эту постыдную любовь.

- Ой, ей-богу! - возразила она раздраженно, - Прямо это я вырастила их из Утопии!

- Да. Вы их вырастили. Дали им вырасти. Они узурпировали Утопию. Нужно было говорить об этом с самого начала. Тогда все видели бы их тем, что они есть. А теперь уже поздно. Теперь есть только один выход – уничтожить Утопию. Они слишком срослись. Тогда погибнут и они – они без нее долго не могут, у них тогда лицо неприкрыто.

- Утопию уничтожить? – она покачала головой, - Не много вам будет - саму мечту убить?

- Это мечта филистера; она ядовита. Она и вас отравляет. Перестаньте потакать ей; дайте филистеру – не мечтать о небывалом, а терпеть, что есть. Он их долго терпеть не станет.

Она махнула рукой.

- Кудесит твой друг, как ты, когда юродивым был, - голос был неприветливый, - Как все вы около меня... Надо вам эти таблетки, которые чувства притупляют, тогда с вами еще можно иметь дело. А то вы волнуетесь, и от этого - одни разговоры. Мне пора идти...

Она поднялась, оттолкнула кресло, и оно покатилось от нее; колеса неприятно и громко скрипели по бетонным крошкам. Она повернулась, пошла к пролому. Но Ванечка не угомонился, все говорил ей вслед.

- Знаете почему вы сюда ходите, в эту платонову пещеру? Вы не на разлом любуетесь, жалеете то, что сломали, что здесь готовилось. Когда храм в Дельфах разрушили, Сибилла осталась жить в пещере там же, рядом. И Венера - в своем гроте на горе. Утопия Тангейзера их держала. Фридрих-Вильгельм из-за этого с Вильгельмом-Рихардом поссорился. Из-за Утопии. Он был против. А его сестра родная выдала филистерам, невменяемого, на употребление. Некому было это прекратить. Легко получается это, когда обстоятельства позволяют. Вспомните - как у вас это получилось? Кто протащил Утопию, а вы не стали возражать, пропустили, отвернулись в другую сторону?

- Нет, достаточно, - крикнула она, - Я больше этого не хочу. Я вам не Гертруда, мораль мне читать. Я опять виновата! Вы не помните, что я сама ничего не могу? Это вы для меня делаете, милые мои. Вам не меня лечить надо, а тех, кто... Да, что там, вот, давайте, попробуйте-ка вы с ними сами...

34. Наш паровоз, вперед лети, - контора неизбежна!

      Заговор четырех

Вокзал в небольшом городке на Волге. Вечер, сумрачно. Низкие тучи вдоль края неба с западной стороны, где оно пока чуть ярче; на остальное уже как будто накинули темную ткань, но еще не дотянули до конца. Ветер раскачивает высокие тощие деревья, пара слабых фонарей тут и там, поблескивают рельсы, окна вагонов и металлические детали. Редкая публика с вещами.

Вокзал – небольшое унылое здание; не удостоилось архитектуры из-за своей утилитарности - просто взяли досок и построили. Узкий деревянный настил от вокзала вдоль рельс, а дальше – открытое пространство, переходящее в городскую площадь, лошади с телегами, немощеные улицы, огоньки в домах. Линия идет от Казани на юг и дальше в Тмутаракань. Поезд, что стоит сейчас у вокзала – идет обратно, из Тмутаракани в Казань и куда-то дальше. Вообще пока поездами ездят больше по казенной надобности, чем по своей. Есть еще другая линия; та – на Пензу, Тулу, и аж до самой Москвы. Были бы деньги, можно и поехать.

У вагона первого класса приличный господин дожидается кого-то, осматривается по сторонам; манера уверенная, фигура солидная, прямая посадка головы, борода долгая, но редкая, взгляд твердый – определенно в чинах. Мимо идет плохо одетый, но тоже служивый, из департамента, которому до всего дело, обходит чиновника стороной, и дальше вдоль вагонов. Навстречу ему такой же – котелок, пиджачок, поддевочка несвежая - кивок, и разошлись.

Через площадь спешит к вокзалу военный: шинель, погоны лейтенантские, фуражка инженерная, выправки никакой, идет наклонясь, как против ветра, плечи поднимает, руки в карманах. Останавливается перед вагонами, смотрит направо, налево, замечает чиновника, и к нему. Рукопожатие. Федор Михалыч! Давно не видались... Филер оглядывается. Военный поднимает голову, заглядывает в окна, – Первый класс? Не по моим депансам... Я разницу заплачу, говорит чиновник, у меня прогоны хорошие. Идемте, здесь хоть поговорить дадут, без суеты. И закусить. Право? Военный колеблется недолго, - Это бы хорошо. А что нового? Вы, вижу, все выше забираете. Каким классом нынче? Чиновник подталкивает его в спину. Шестым... Военный свистит, - Ах, так вы высокоблагородие, как мой полковник… Идемте, идемте, все расскажу...

Отправляющий кондуктор с флажками, в фуражке, с пуговицами серебряного блеска выходит неспеша, поправляет большие усы, обтирает с них пивную пену... Машинист выглядывает из будки паровоза, помощник пробует пар, молодой человек в тужурке выбегает из вокзала, рвет и дергает веревку колокола. Дребезгу много, а звука почти никакого.

Две фигуры появляются со стороны паровоза, быстро идут вдоль вагонов. Вид решительный; первый филер обращается было к ним, но они не замедляют шага. Мы, братец, не твоего департамента, говорит один, проходя, и хлопает его по плечу. Кондуктор поднимает развернутый флажок. Двое поднимаются в вагон первого класса. Второй филер вскакивает на подножку в конце поезда. Паровоз дает гудок, пар свищет, колеса проворачиваются на месте, потом сдвигают вагоны. Лязгают чугунные буферы. Поезд трогается.

                                                *

Двое запоздалых проходят по вагону и останавливаются перед отделением, где устроились чиновник с военным. Пальто и шинель с фуражкой уже на крючках, на столе расстелена салфетка.

Чиновник поднимает голову, смотрит.

- Знакомьтесь, - обращается один подошедший к другому – Ссыльный, бывший уже, верно?

- Благодетелю спасибо, - кивает чиновник, - Хотя, конечно, разница невелика.

- У вас невелика, - возражает военный, - А я недавно еще в кандалах путешествовал. А теперь вона – опять лейтенант, как пятнадцать лет назад. Осталось только жениться...

- Позвольте, - говорит второй из стоящих, - Что это за Ссыльные, да Лейтенанты – как в итальянской комедии. Нельзя ли, как у людей, по именам?

- Конечно, - чиновник поднимается, военный за ним. Руки протягиваются. Михаил... Федор... Честь имею... Очень рад... Иван... Алексей...

- Ну и хорошо. Присаживайтесь, господа, места много. Придет кондуктор, чаю спросим, и что бог послал. Дорога не близкая, надо подкрепиться. Федор Михалыч, вы докуда с нами?

Военный вздыхает.

- В Петербург уже хочу... Но предписано - недоезжая Казани, недалеко, там место сборное для рекрутов, из чистилищ окрестных, коих много. Из опасных, но помилованных, как я сам недавно, и на службу определенных, вместо поселения. У меня теперь опыт большой с ними, вот и разъезжаю. Потом тем же путем обратно, к месту службы, но уже в казенных вагонах, чтобы с публикой не смешиваться.

- Ну, стало быть, и я до Казани, - говорит чиновник, - Повидаю знакомых губернских, и дальше по своим делам. Про вас тоже спрошу. Когда уже вам Петербург разрешат?

- Говорят, не долго теперь. Восстановление в правах выйдет, потом волокита, конечно - и буду, бог даст, частным лицом. Бороду отпущу: устал брить ее каждый день - по уставу только усы позволены. Вид дурацкий какой-то, блин, а не лицо. Все же это не рядовым, квартира вместо казармы... Дворянство из лейтенантов как бы пристойнее. Впрочем, нынче на это особо и не смотрят, привыкли; один взял, другой вернул, со всеми случается – это чести не задевает, только нервы, да здоровье иногда. Хотя мое-то как раз укрепилось.

- Если бы со всеми так было, - подал голос Алексей, - То нужно бы было ожидать большого оздоровления нации за последние годы.

 Военный рассмеялся от души. Чиновник только фыркнул, на него глядя.

- Браво, браво! Верное замечание; к сожалению, это оздоровление действует только на излишне мыслящих. Ничего нет полезнее для человека мыслящего, чем года три принудительных работ. Я всем это говорю. Совершенно иначе на мир смотришь после этого, больше хорошего замечаешь. Право, рекомендую. Но для людей низкого сословия каторга не составляет почти никакой перемены в жизни. Даже напротив, придает ей регулярность, уверенность - например, в смысле пропитания... То, что они о своей прошлой жизни рассказывают...

Лейтенант покачал головой, достал папиросы, стал закуривать. Пришел кондуктор, круглолицый, ласковый, устроил все с билетами, получил свою синенькую, обещал и чаю, и пирогов свежих, и водочки...

- И проследи, пожалуйста, чтобы нас не беспокоили, - сказал Иван, - Лучше всего запри вагон совсем, если можно.

- Как же, - сказал кондуктор, - Обязательно запираем, как можно, первый класс, даже и указано запирать, не беспокойтесь, непременно запираем.

- Я так и думал, - сказал Иван.

Кондуктор ушел.

- Полиция везде, - сказал Иван, - И на станциях, и с поездом едут. Не хватало, чтобы они через вагон ходили.

- Полиция сама не знает, что ей делать, - сказал чиновник, - Много обвинений снято как бы за несуразностью, сразу после речи благодетеля в 56-м. Но кто знает. Лучше на всякий случай пока присматривать – кто, с кем, куда; может еще пригодиться. Благодетель хочет человечность показать. Короновался без происшествий. Но недовольных много, и не все безобидны. Я-то легко отделался, а Федор на Семеновском стоял, никому не пожелаешь. После этого можно и зло затаить, а потом...

- Я не затаил, - отозвался военный без азарта, - Иногда сам удивляюсь, почему. Наоборот, легче стало, проще, как побыл где надо. И от желания борьбы с властями я совсем излечился. Как будто... Как будто как во сне был, не понимал, что делаю - и проснулся. Разве властями надо заниматься? С людьми ведь можно прямо говорить, зачем через власти? Нет, я даже благодарен. Не властям, конечно. Сам не знаю, кому.

- А нижние сословия, говорите, ничего и не зметили? - сказал чиновник, - Что это с ними рядом вдруг барин в остроге? Понимают они, что это и для них было, чтобы их от рабства избавить? Хотя как именно – это мне не ведомо...

 - Как сказать, - протянул военный задумчиво, - С этими людьми все не сразу происходит. У кого раньше не было времени на мысли, в тюрьме вдруг приходят, и он с непривычки не знает, что с ними делать. Хорошо, если слушатель рядом случится. 

Он оживился, устроился удобнее.

- Со мной вместе был такой мыслитель, из попов, Родион... Интересные мысли; теория целая, ему бы образование... Для попа – ересь, конечно, за то и выгнали, бродяжничал он, ну, и проворовался, конечно... Он говорил – бог ничего не может сам. Все знает, все видит, но ничего не может; потому и не вмешивается. Если  бы мог, мы бы увидели правосудие его. А так зло остается ненаказанным; ему люди должны помочь, он только внушить может, чтобы они для него делали что нужно. И люди делают, но понять не могут, это выше их, и выходят они как одержимые... Интересная мысль, интересная, гностиков достойная. Не долго были вместе, на  пересылке разошлись. Но я думаю – прав он в чем-то, Родион этот.

- В России таких людей много, - заметил чиновник, - Им и поговорить не с кем, если что-нибудь в голову взбредет, так они прямо с богом и рассуждают, а потом вытворят что-нибудь, и объяснить не могут.

- Именно так, - сказал военный, - Сколько таких ересей по глухим провинциям бродит... Ни в каких журналах богословских этого нет. Родион рассказывал - пока попом был, люди его проповеди слушали, и плакали. Понимали, что он хотел сказать. Но, конечно, в полицию-то потом все равно доносили, как иначе.

- Почему же в полицию, если это богословское дело?

Военный ухмыльнулся.

- Да, это пока про богословие. Но он обычно под воздействием проповедовал, и как начинал примеры из жизни приводить, то у него, говорит, все как-то к бунту склонялось. Он считал, что божье дело – несправедливость исправлять, а по его теории получалось, что надо это в свои руки брать. По пьяному делу в трактирах буянил, случалось. Каторга-то у него не на пустом месте вышла. Но после его бродяжничества тюрьма ему была - и стол и дом, да еще и условия для развития своих мыслей, для умственного, так сказать, прогресса.

- С таким-то слушателем и собеседником, как вы! - сказал чиновник. – Это же для вас персонаж готовый.

- Пожалуй, - сказал военный, - Вы про себя лучше... Я все на месте сидел до последнего времени, а вы всегда в разъездах. Тоже персонажей навидались, наверное.

- Да, - сказал чиновник, - Персонажей в каждой губернии много: как рыб в реке, только закидывай. Но мои персонажи – все больше чиновники... Вот кого бы по-настоящему надо правительству бояться, а не революции. Да и что это за революция? Где? Против кого?

- Не знаю, - сказал военный, - Я до сих пор не могу понять, за что столько народа пошло в ссылку и дальше. За чтение Белинского? За встречи и за разговоры? Это абсурдно. Это не революция. Люди делали это и будут делать. Нас выпустят, новых наловят; уже они готовы, имена слышно – Чернышевские, и прочие такие же... Удивительно, как у всех революционеров имена на -ский. Польская интрига какая-то. Предписание у них, что ли – этих особенно брать?...

- Не удивлюсь, если и предписание, - проворчал чиновник, - У благодетеля с Польшей счеты.

- Думаю, вы правы, - сказал военный, - Вот пусть уж они. Я сам с революцией закончил на Семеновском. Мне она совсем не интересна, мне люди интересны. Но мои люди все эти годы были воры да крестьяне. Или вот еще мыслитель – Родион. Я по говорящм людям соскучился – по тем, с которыми раньше был. Даже с инородцем одним подружился - Валиханов такой, образованный; он больше своей историей занят, языком, но уж хоть так... Поговорить...

Кондуктор принес снедь – миску с пирогами, накрытую салфеткой; под одним локтем графинчик, под другим бутыль; поставил, налил, сбегал за подносом со стопками, вилками, потом за стаканами чаю, плошкой с колотым сахаром. Расставил. Оглядел все это, еще сбегал, принес ложечек чайных казенных, и щипцов для сахару. Ушел.

Чиновник разлил стопки, чокнулись за встречу, но отпили едва-едва, принялись за чай с пирогами. Лейтенант бросил четыре куска сахару, заметил взгляды, усмехнулся, размешал, стал прихлебывать.

- Вы про инородцев... Я тоже одного человека не могу забыть, - чиновник глядел на свой стакан в казенном светлой латуни подстаканнике, где сквозь растительный узор блестело не вполне прилегающее граненое стекло, - Тоже на  дороге встретились, у Казани, но не в поезде, в трактире на почтовой станции... Сели обедать вместе. Назвался Ульянов, Илья Николаевич, к невесте ехал, и все беспокоился, что если в университет не попадет, то она за него не выйдет.

- А что же не попасть?

- Инородчество то самое; отец из калмыков. Для инородцев установлена норма в университет. Есть и исключения, для поощрения, но это надо просить, а он, мне показалось, не из тех, кто умеет. А ему надо было в университете быть, это видно, это готовый учитель, и по местным потребностям исследователь – он мне рассказал за обедом, да с азартом таким - метеорология у него по годам вся собрана, и бог знает что еще. Я проект своему губернатору подал тогда – это еще в самом начале ссылки было – о распространении поощрений для таких исследователей, для местного хозяйства полезных, и с обходом нормы для них. По представлении... Получил от него через год письмо благодарственное, в Казанский университет его приняли, и больше я о нем не слышал...

- И все думаете, как у него жизнь сложилась после того, - сказал Иван.

- Да, думаю, - сказал чиновник с некоторым вызовом, - Не о нем одном, вообще о подобных ему. Не пустили бы его в университет, и он бы свои способности мог направить на борьбу с властями. Вот откуда нигилизм выходит, от бессилия, от обиды. А помоги ему с образованием, он много пользы принесет. Способности должны иметь выход естественный... И вот - проектом этим, мерами административными, им дали путь к образованию, к той жизни, которую они заслуживают. И я думал – пойдет такой человек по академии, или по учительству, поднимется докуда надо... Семья у него будет...

- А там с чином – потомственное дворянство, - подхватил Иван, - И дети его будут уже полноправные, настоящие хозяева страны. При том, какими они в его семье вырастут...

- Надо надеяться, - сказал чиновник.

- А давайте посмотрим, - сказал Иван, - Вот он Илья Николаевич, наполовину еще инородец, и оттого тихий, но эффективный работник. Сделал карьеру в просвещении, стал инспектором, получил статского, и дворянство себе и детям. А что там за невеста? Папа доктор, тоже инородец, из иудеев, крещеный, конечно, а то бы как она невестой-то была нашему Илье Николаевичу? Мама – из немцев волжских. И вот – вышла за него, что же, и семья, конечно. Но Илья Николаевич с его тихой эффективностью не умиление у нее вызывает, а – как бы это сказать лучше? И дети уже, и дом, в Пензе, или даже в Нижнем, и все это. Но вызывает он у нее – презрение. Потому что ей не так хотелось, потому что у нее Вертер герой, да дева Орлеанская, она на романтической литературе выросла у доктора, без присмотра, некому было. И детей тому же учит, особенно тех, которые тоже на Илью Николаевича похожи. Чтобы это перебить...

Чиновник слушал, прикладывался к стопке, лейтенант забыл о чае с пирогами.

- Там старший, Александр – мамин сын, романтическая душа, и, как Вертер, или Карл Моор, присмотрит себе занятие романтическое – освобождение рабов. А младший, Владимир, на Илью Николаевича похож – крепкий увалень, голова хорошая, латынь у него родной язык. С ним ей особенно надо потрудиться. Он любит успехи, а к романтическому равнодушен. Но мама знает, как его можно расшевелить – соперничество... Там, где тот романтизмом, этот – успехами, где тот пламенем души, этот – головой, где не может благородством, там хитростью.

- Это может быть, - говорит лейтенант, - Может...

- Конечно, может, - соглашается чиновник, опрокидывает стаканчик, - Но может же быть и проще – все благополучно, все любят друг друга, от немецкой линии сентиментальность и уют...

- Нет. От линии инородческой – вечное беспокойство, недовольство, гордыня. Эта линия всегда в наследственности сильнее. И выхода им нет. Если бы все благополучно – сидели бы мы с вами здесь?

- Значит, инородцы виноваты? Как попался инородец поупрямее – так сразу и революция от него?... А свои что, лучше?

- Россия вся из инородцев состоит, - сказал Иван, - Чем дальше от Москвы, тем больше. И они все разные. Есть и упрямые. То, что им некуда упрямство свое направить, вы лучше меня знаете. Свои могут какое-то утешение найти, что сами виноваты в своих обидах, а этим - везде норма. От этого их в революцию больше заносит. Как Илью Николаевича – в тихое служение, за которое жена его презирает. И уж если у нее сын, и она его этому беспокойству научит, то что он будет делать? В Петербургском-то университете?

- Да, - вздохнул лейтенант, - В Германии они на дуэлях дерутся, и пьют - кто кого. А в Петербурге - тайное общество. Но это для первого года. Двух. Пока они друг перед другом. Потом они опомнятся.

- Да и не такое тайное. Но вы правы. Опомнятся. Если успеют. А этот – не успел,

его департамент заметил, потому что он уж очень неосторожен был, так хотел рабам свободу принести. И вот, как это бывает – крепость.

- Позволю заметить, - вставил чиновник осторожно, - Мы говорим о времени лет через пятнадцать – двадцать. Старший – студент, значит, младший – гимназист... Вы смело загадываете. Лет на пять, даже на десять вперед – это правдоподобно. Но на двадцать? Это уже другое поколение. Что им в голову взбредет – нам знать нельзя. А если у них вместо романтизма – практицизм будет? Или вообще нигилизм возобладает? Или наука в моду войдет; да мало ли...

- Может быть. Но романтический склад души проявляется одинаково, чтобы ни возобладало. Кроме того, у нас как раз два разных склада души, на оба случая, а соперничество одно. И практицизм захочет показать, что тех же целей можно достичь другим путем, и эффективнее. Как Илья Николаевич умел. Кастати, Илья Николаевич здоровьем слаб, и вдруг умирает, когда дети еще не выросли. Они теперь целиком под влиянием матери.

- Такая мать, что сына своим романтизмом, и презрением к тихому отцу – привела в крепость, как Карла Моора, и страдает с ним, и боится за него, и – гордится безмерно, ибо сбылось ей по ее мечтам... Осталось только – сами знаете - приговор роковой...

- Но почему непременно ему приговор? – вмешался военный, - Это вы другому брату подыгрываете. Почему романтический герой всегда должен погибать? А что если Александр преуспеет со своим романтизмом? Что тогда?

- А это пусть Алеша скажет...

- Я не знаю, - сказал Алексей, пожал плечами, - Хотел бы, но не знаю. Кроме того, что эти два брата – два пути для России: ее будущее решают дети Ильи Николаевича, которого вы вывели из инородцев в потомственные дворяне. Как вы себе представляли это будущее?

- Я думал, что будущее России решают другие дворяне, - возразил чиновник, - Те, у которых власть, земля. И я не представлял себе это как революцию.

- Очень хорошо. Если можно без революции – тем лучше.

- Но вы как будто знаете, что нельзя, - вставил военный.

- Если приготовиться к худшему, - сказал Алексей осторожно, - И если худшего удается избежать – то дальше будет только лучше...

- Скажите прямо, - перебил военный, - Удается, не удается? Что?

Алексей вздохнул.

- Революция сама по себе – не худшее еще. В Европе – одна революция за другой, и Французская, и в 30-м, и в 48-м, а все только лучше становится.

- А у нас, - продолжил военный, - Со страха всех сажают, революции никакой, а лучше не становится. Хорошо, чтобы хоть не хуже. Почему такая разница?

- Вы знаете почему, - сказал чиновник, - Потому что рабство висит на шее. От  благодетеля зависят реформы. Если он решится, тогда, бог даст, и станет лучше.

- Не станет, - сказал Иван.

- Вот тебе раз! Отчего же не станет?

- Оттого, что эти реформы никому не принесут ничего – ни землевладельцам, ни мужикам. Первые власти лишатся, вторые земли.

Чиновник вздохнул.

- Вот, вы это сами знаете, - сказал Иван, - И всегда у благодетеля так; вроде и перемены, а все не так, как надо бы, и все больше для себя. А на случай, если все будут этим сильно недовольны, у него еще заготовлен созыв Думы - пока без выборов, но от всех сословий.

- Что же, это ведь хорошо?...

- Нет, не хорошо. Он хочет обновить то, что устарело. Укрепить все, что уже и так есть. А надо - менять основу. Страну надо заводить.

- Как изволите?... А что же это, не страна разве?

Чиновник показал за окно: поля да перелески, деревни, и опять поля, дороги, облака.

- Нет, - сказал Иван, - Это не страна, это колония.

- Колония? – переспросил чиновник – Чья же? Колония – это заморские земли, там плантации устраивают, на них мулаты работают, а золото идет в казну. Разве не так?

- Так, - сказал Иван, - И плантации есть, и мулаты. И земля эта – заморская. Как она начиналась? Из-за моря пришли управители. Они не державу строили, а дань собирали со всех, кто тут на плантациях работал. Это так и осталось.

- Это до Петра, - сказал чиновник.

Иван вздохнул.

- Это так и осталось, - повторил он, - И после Петра - все то же место пустое, где нации надлежит быть. Он, может быть, и хотел страну, но успел только столицу. Дальше опять фавориты все поделили. Нации свобода нужна, чтобы себя строить. Для того в Европах бывают революции, от которых лучше делается. А благодетель знает – здесь так не будет. Когда колонии свободу дают – в ней делается бунт.

- Вот непременно бунт!?

- Ну, смотрите – в Европах парламенты решают, как жить, представители городов, весей и сословий. В России – фавориты, Бироны. В России владельцы земли – военные, дружина, они своих деревень не видят, они на них в карты играют в дождливые дни. Они в столице служат - сами рабы, а в деревне – их рабы. Это не их хозяйство, это их те же колонии маленькие, а все вместе – одна большая.

- А вольности дворянства? - возразил военный, - Не хочешь служить, живи в деревне, занимайся хозяйством...

- Да нет, - сказал чиновник нехотя, - Вольность дворянства есть удаление от власти. Власть в столице, она от службы только идет. А служба есть исполнение воли самодержца. Не барина даже, тем более не мужика.

- Аминь, - сказал Иван.

- И это на руку Александру и его партии, - вставил Алексей, - Ибо реформа барина с властью разъединит окончательно. И мужику его больше бояться не надо, можно о себе подумать. А это только к бунту идет, при том, как с ним эта реформа обошлась.

- Так отдать мужикам, что они хотят, – сказал военный, - Землю в полную их собственность, чтобы покупать и продавать. Тогда бунт не нужен.

- Тогда благодетель не нужен, - опять отозвался чиновник, - А только земельный банк. Против бунта у благодетеля есть другое проверенное средство – солдаты.

- Да уж, одно из двух, - сказал Иван, - Или благодетель с колонией, или мужик с землей. Если свобода настоящая, то не нужен благодетель. Ergo – свободы настоящей не может быть. Реформа - не для прогресса страны, для отсрочки развала ее. А называют ее – свободой. Колонию – страной. И остается бунт. Он неустраним. Александру это и надо.

- Но позвольте, - сказал чиновник, - Александр у вас все рабов освобождает. А кто барина будет освобождать? Ему-то тоже жить надо!

- Вот именно. Началось с вольностей дворянства, а теперь ему вовсе увольнение вышло. Благодетель теперь сам, без дворян, управится, с одними бюрократами. И наследственное дворянство, которое Илья Николаевич детям оставил - теперь очень мало значит. Кто после реформы отличит барина от разночинца? Землю он продал, свободен, и зол. Это уже для младшего, для Владимира, дело – барский бунт, бунт образованных, как Герцен когда-то начинал. Рабов Владимир не захочет освобождать – он, как и благодетель, знает, что из этого выходит.

- А зачем ему рисковать? Кто мешает идти служить? Талант есть, голова хорошая и холодная – это готовый администратор. Бюрократия, говорите, выходит на место дворянства – так и служи, делай карьеру! Министром будь!

- Не забывайте, он соперник Александру, ему надо не отстать. И он сам с амбициями. Он не хочет просто в колониальной администрации работать, как Илья Николаевич трудился, и заработать от них орден.

- Что же он хочет?

- Он хочет сам быть этой администрацией. Служить – это чужую волю выполнять. Чем он хуже? Он хочет, чтобы его волю выполняли, хочет быть Наполеоном, а не ветошкой. Вертер ему не нужен, и даже Франц Моор с его интригами; он хочет быть на самом верху. Самодержцем.

- Самодержцем?! Помилуйте! А основания?!

- Это простой практический расчет. Никакая другая позиция не даст ему делать, что он считает нужным. И он знает, что нужно. Он уверен в своих суждениях. Он хорошо оценивает политическую ситуацию. Лучше всех других. Он не переносит общие слова, рассуждения, обсуждения, возражения. Что обсуждать, если ясно, и что происходит, и что делать! Это потеря времени. Но другим не так ясно, как ему, они хотят обсуждать. Тогда он с ними расходится. Остаются с ним те, кто не хочет обсуждать, а готов делать. Это его партия и есть.

- Но это просто заговорщики. Как они до власти доберутся?

- Реформа рано или поздно придет к какому-то представительному собранию. Вот сначала через него. Потом - расшатыванием власти, которая есть. Цинизмом, маневрированием, манипуляциями. Или прямо захватом, если уже можно. Он прекраснодушных политиков презирает - как мама научила. Его партия на все готова, до вооруженных беспорядков. У них своя военная организация, могут и Зимний взять, если толпа поддержит.

- Ну, это вы уже через край, - сказал чиновник, - В России таких людей не было. Им неоткуда взяться. Цинизм – не российская добродетель. В России как раз любят обсуждать, но не делать. Тем более с оружием. Обломов не зря написан.

- Нет, он правду говорит, - сказал лейтенант, - Я тоже думал – нет таких. Но я знаю теперь, и раньше знал, но не говорил себе, боялся, может быть. Если и не было – будут. Совсем особенные люди, без души, бесовское отродье.

- Прямо уж без души, - передразнил Иван, - Просто без места у власти. Это те самые бывшие баре, а теперь разночинцы. Они вам кажутся без души, потому что они без привычной культуры, и говорят как иностранцы, пришлые, со своими делами, своими вождями. Но колония так и управляется – пришлыми. Бирон разве другим был? Нет, у них даже идеалы какие-то. Вот те, кто станет у них охранкой, те – да, без души.

- Боюсь, что придется нам понять, что и это возможно, - сказал военный, - Что именно такие люди идут на смену благодетелю.

- Можно, наверное, понять, - сказал чиновник, - Но с непривычки больно уж страшно.

- Но вот вы говорите, они еще не совсем без души, - сказал военный, - Просто непривычные люди, непонятные. Но, может быть, они просто идеалисты, как все разночинцы – с виду свирепые, а хотят-то хорошего, для всех.

- Может быть; результат тот же самый. От идеалистов больше людей гибнет, чем от бандитов. И идеи у них всегда радикальные, на вид, может быть, правильные, но ни разу еще не пробованные. Что-то пойдет не так - кто будет виноват, кого накажут, угадайте. Так что для наших рассуждений это второстепенно: бандиты ли, идеалисты – все равно при их власти люди работают не на себя, а на их идеи. Естественный порядок хозяйства отсутствует, как и при самодержавной власти, только сильнее отсутствует – его заменяют фантазиями. И чтобы специалисты не мешали, не совались с советами, их первыми удалят.

- И это будет, если Владимир, как вы говорите... самодержцем станет? А если бы все-таки департамент с ними обоими как-нибудь управился? Ну, нет желания ни того, ни этого видеть. Нельзя ли как-нибудь?...

- Департамент? - повторил Алексей, - Департамент, конечно, заведет особый карательный орган, чтобы победить революцию. Который еще злее и циничнее ее, иначе никак. Эти люди вместе с революционерами развиваются, и в конце концов станут служить им же, когда они придут... Они им понятнее.

- Как же они придут, если их победят?

- Если Александра победят, Владимир придет, а он опаснее. Власть сама порождает революцию, когда отталкивает от себя людей, и остается с ней один-на-один. А не заведи она особого охранного органа, то и Александр ее съест.

- Иначе говоря, по-вашему, обстоятельства России таковы, что кто всерьез захочет отобрать власть, тот и сможет?

- Да. В Европе власть людям нужна, чтобы их интересу служить. Ее не захватить, слишком много рук ее держат. В России после реформы – уже слишком мало, и все наемные, их перекупить можно.

- Ну, вот и договорились, - сказал Иван, - Так только может быть в колонии: как остались самодержец и дружина, без народа, им уже власти не удержать. И нам им не помочь. Все, что нам дано – это только выбирать между Александром и Владимиром.

- Ваш выбор – это какой-то готический кошмар, - сказал чиновник, - Но у меня внутри он не отзывается как реальность. Как будто это сон, игра, мы проснемся в тихой, благополучной империи, где ни бунт, ни бесы невозможны.

- Напротив, - сказал Иван, - Кроме бунта и бесов ничего невозможно. Тихая – да. Благополучная – нет. В это трудно поверить. Потому что до последнего будут вам говорить, что все хорошо. А потом в несколько дней настанет другая жизнь. И вам скажут, что вот теперь-то хорошо, а тогда вас обманывали, и было плохо. Благополучие – иллюзия, которую поддерживает всякая администрация, чтобы ей не мешали. Это вторая часть ее охраны. Она для тех, у кого есть совесть. И это действует. Вы это знаете.

- Да, - сказал чиновник, - Это мы хорошо знаем.

Военный вздохнул, покивал.

- Люди любят это благополучие. Любят слушать, как им о нем говорят. Это с детства начинается.

- Стихи в букваре, - сказал чиновник, - Родные поля, и все это.

- Это она, Утопия, - сказал Иван, - Она в разных лицах: любовь к Родине, языку, к истории нации, к ее душе; и все это власть припишет себе, узурпирует. Когда вы поднимаете руку на власть – это всегда на то, что все любят и почитают. Как вы можете, скажут вам, и вы устыдитесь.

- Это в точку, - сказал чиновник, - Обязательно устыдимся.

- От этого очень трудно избавиться. Но избавиться необходимо, иначе Утопия свяжет вас, как Гулливера связали, и поведет, куда ей надо. И еще одно всегда вам говорят - для Родины нужно работать честно и с любовью, как на себя; это и есть на себя, ведь Родина – это мы... Так Илья Николаевич работал. И мечтал, наверное, сделать этим жизнь лучше.

- И не он один, - сказал чиновник, - Мораль говорит, что так работать -правильно.

- Конечно, говорит. Власть всегда от вас этой морали хочет. Но сама никогда так не работает для вас. Вы для нее мулаты. Если вы себя такими не считаете, надо эту мораль для себя держать, для частной жизни, но не для работы на власть.

- Это трудно, проще всегда работать как на себя. Пусть пользуются, бог с ними. Илья-то Николаевич о властях не думал.

- Конечно, души не переменишь. Но лучше отдавать себе отчет – что делаешь и для кого. Иногда, работая от души, можно один вред принести.

- А как же надо, если не так?

- Работать надо за плату. Хорошо будет – если это организовано хорошо. Тогда у любого работника результаты будут хорошие. Если вам говорят – надо работать честно, это значит – организовано плохо, и у всех получается по-разному. От вас ожидают, что вы возьмете на себя все заботы, будете внимательны, найдете способы там, где плохо идет, постараетесь... А для чего вам стараться? Чтобы вас похвалили, конечно. Вот, вы лучший, работаете честно... Это значит, вы делаете их работу, которой они пренебрегли. Потому что есть вы, они могут не работать – они или совсем не умеют, или им некогда, у них другие дела. Но управляют. Тогда – почему не вы управляете? Из-за скромности?

- Даже и не знаю, что вам сказать. Буржуазные добродетели у нас как-то еще не привились. Наши – как бы это сказать... Общинные. Кто может лучше – делает, кто не может – его терпят. Мы же все вместе...

- Да, хорошо с общиной. Ни Александр, ни Владимир ее не хотят трогать – так она удобна для управления. Нужно только держать одного-двух своих людей для проповедывания правильной морали и поддержания страха божьего. Из той же охранки.

- Буржуазные добродетели, - повторил Алексей, - Там тоже своя Утопия, о том, что все будет хорошо, потому что люди хорошие. Не власть – она только служит людям.

- Это для жителей колонии недоступно, - сказал Иван, - Их всегда учили любить Державу и Родину, не различая. А то они начнут в них недостатки находить. Вы Петра поминали; это с него Утопия Державная началась, все разговоры о величии, и принцип государственности где-то витает, нематериальный. От этого и столица державы казалась всем призрачной. И пошло – великая страна, да великий народ, и стихи в букваре, и родная природа. И вот – власть, которая не для людей, а для себя, устраивается так, чтобы люди ее любили. Это самый большой фокус. Чем хуже власть, тем лучше она владеет этим фокусом. Власть Владимира, которую вы изволили обозвать готическим кошмаром – едва укрепится немного, сразу развернет Утопию так, как никто до нее не делал. Ее главный носитель, как ни странно – охранка. Это ее роль – претворять страх в любовь.

И люди их понимают – они такие же, из одного болота вышли. Эти люди власть и силу любят как родную. Последний мулат на плантации трепещет, и думает – мы великая нация, вот у нас держава какая! Три шкуры дерет! Ох, и лютая. Что ж, потерпим...

А те им – это же вы сами, нет больше гнета, теперь люди из народа управляют; любая кухарка теперь может... Не то что раньше – эксплуататоры...

                                                *

- Нет, не нравится мне все это, - сказал чиновник, как будто проснулся, - Потому что слишком похоже на правду, как будто я все это уже думал, но не словами, а тут слова вдруг пришли... Нет, нет, давайте не так быстро... Я вот этого не хочу, знакомого, узнаваемого, не хочу, чтобы оно так и продолжалось в царстве Владимира... Или Александра с его бунтом... Я думал, иначе будет. Так – я не хочу! Придержите это все... Погодите... Я тоже администратор.

Он достал платок, утер лоб, сложил, убрал в карман.

- С чего началось? С Ильи Николаевича? Значит, ни к чему мой проект не привел? Если третьего не дано – значит... Значит - надо еще раньше начинать, еще до Ильи Николаевича, опять туда возвращаться, но еще раньше.

- Это мы уже проходили, - отозвался Алексей, - До Петра дошли, и все то же самое. А раньше там уже некуда. Нет, хоть раньше, хоть позже, ничего не меняется.

- Тогда... - чиновник задумался, - Тогда надо не туда возвращаться. Что вы говорили о Европах? И революции, и бунты, а только лучше делается? Если у нас колония, а у них державы настоящие, то пусть они нас преобразуют, если мы сами не можем.

- Как это? – удивился Иван, - Приходите властвовать, что ли? Так у нас колония и получилась.

- Нет, нет, - сказал чиновник, - Не властвовать. Вы говорите – община работать не может, власть организовать не умеет... Если внутри ничего нельзя сделать – нужно снаружи. Те, у кого есть нации, должны толкнуть нас снаружи, туда же.

- Но им это не нужно, не выгодно, зачем? Соперника себе создавать?

- Да, невыгодно администраторам, и политикам. Но нужно найти романтика, который о душе заботится, а не о политике. Он должен повернуть их там, их Утопия тоже до добра не доведет. И надо нам общее искать.

- Интересно, - сказал Иван, переглянулся с Алексеем, - Интересно, что именно администратор это скажет – нужен романтик.

Чиновник повернулся к военному.

- Что вы думаете, Федор Михайлович?

- Общее? Вместо Утопии? Утопию власти может заменить только религия. А в этом мы с ними разделены. Не знаю, можно ли нам сойтись. Кроме того, я не верю в комбинацию бюрократии и Утопии, под присмотром охранки. Это как-то слишком по-немецки звучит, такое в Австрии скорее будет. У России есть запас духовности, который не потерпит бюрократической дури.

Чиновник только покачал головой.

- А Гоголь как же?

- Гоголь немцев пересказывал, когда до городской жизни доходило, он сам в департаментах не служил, ему Петербург Веной и виделся, как Гофману. А

Россия никогда не была христианской по-протестантски, она скорее найдет общее с католиками. У них, кстати, самодержцы не хуже наших. Россия может и  свои формы христианства найти, и других еще научит...

- У вас, господа, своих Утопий хоть отбавляй, - засмеялся Иван.

- Федор Михалычу только дай, - подтвердил чиновник.

                                                *

И тут все начнет смазываться, вертеться, растворяться и исчезать в вихре. И погружаться в темноту; летит ночной пейзаж за окном, когда луна между облаков покажется – а так и вовсе ничего не видно снаружи, только отражение в окне – то же отделение сумрачное, одна свеча в конце вагона, люди, мирно спящие, шинель с фуражкой на крючке, тепло, натоплено, ложечка позвякивает в пустом стакане.

                                                *

Чиновник открыл глаза; кондуктор осторожно теребил его за рукав.

- Просыпайтесь, ваша милость, к Казани подъезжаем.

Он стоял перед ним нагнувшись, заглядывал в лицо, ждал ответа. Чиновник потянулся, расправил плечи. Кондуктор выпрямился, сделал шаг назад. В отделении больше никого не было.

- А что лейтенант, вышел?

- Вышли, вышли их благородие. Не хотели вас будить. Только велели передать, что, до скорого, мол, свиданьица. Вы больно крепко спали.

- А другие двое?

- Другие? Какие это, ваша милость? О ком изволите говорить?

- Ну, как же, с нами еще двое ехали. Ты когда чай подавал, они тут были. Мы всю дорогу разговаривали...

- Никак нет, только вы сами, и их благородие. Да вот и стаканы стоят, два всего.

Приснилось вам, должно быть.

- Приснилось? Может быть... Очень уж ясно приснилось: сидели, разговаривали. Надо же так заснуть.

- Их благородие тоже спали, будить пришлось. Отчего же не спать? Поди, графинчик выпили, долго сидели, ночь. Отчего не спать?

Кондуктор собрал со стола, приговаривал, опять кланялся. Ушел.

Чиновник смотрел без мыслей в окно. Почему, когда подъезжаешь к городу на поезде, вид такой унылый? На лошадях, дорогой – всегда весело в город въезжать, дорога становится улицей, сады, деревья. А на поезде – кругом одни беспорядочные постройки, заборы кривые, мусор, канавы, гряды невскопанные, как после засухи... Как он представил меня тому, второму...  Ссыльный? Я уже как будто видел этот сон раньше. Собственный организм собеседников себе производит, как в какой-нибудь французской натуралистической повести?...

И тогда тоже сон ничем не кончился, остались слова отдельные, тоже потом вспоминались сами по себе. Что-то о двойниках, и о нигилистах. И беспокойство за благодетеля. Эк он нас всех обязал, прощениями своими...

Пост-модернистская история России 101

Стены кабинета сомкнулись вокруг нас. Ветер уютно шевелил длинные тюлевые занавеси, как водоросли у дна неощутимой толщи прозрачного предгрозового воздуха: сырость слышна в нем, пасмурная погода идет... С улицы пахло теплым асфальтом, молодыми липами, дизелем от Тучкова моста. Внутри - книгами и деревом антресолей. Ванечка стоял перед своим столом, как будто не знал, что ему нужно делать теперь.

Я показал ему на часы на стене под антресолью. Секундная стрелка отстукивала что ей полагается, все глупости отметала, включая наше путешествие.

- Помните, когда мы начали, я сказал, что вы не потеряете времени – так и есть, прошло только две минуты, пока мы готовились, и пока возвращались.

Он возразил недовольно:

- Я не уверен, что мы что-то начинали, как вы говорите. Что значит готовились, возвращались... Откуда возвращались?

Он потряс головой, как встряхивают ненадежный прибор, чтобы заставить его держаться в своих показаниях как-то поближе к правде.

- Я знаю, - сказал я, - У вас сейчас в памяти ничего нет, кроме назойливого шума. Скорее всего... Всяко бывает... Но оно к вам еще все вернется. Когда-нибудь...

Ему это не нравилось.

- И что я тогда узнаю? Что вы меня как-то использовали? Я не говорил, что хочу участвовать в штайнеровских фокусах. Что я делал? Вы мне прутик дали, и я на нем играл Бетховена, думал, что это скрипка?

- Я вам могу сказать, если хотите. Мы разговаривали с людьми... Не здесь. Вы с ними здесь не встретитесь; можете считать, что вам это снилось – только я еще тоже там был. Вы говорили... Нет, сначала о Софии шел разговор, и вы сказали, что ей нужен анализ, что у нее невроз от противоположных желаний. Интересно.

- Я это говорил?

Я кивнул.

Он забыл недовольство штайнеровскими фокусами; он знал свои мысли. Значит, я не придумал это. Но его беспокоило, сколько именно он сказал. Смущало, что не хотел, а проговорился. Сейчас он и это повесит на меня.

- Давайте, я вам сразу расскажу, что вы еще говорили. Это не так много, но у меня самого в голове только общее впечатление осталось, без аргументов. Это было похоже на лекцию...

- Я на лекциях, конечно, такого не рассказываю. Зачем? Это поперек нынешних понятий. Но это, кстати, еще от Юнга идет, - вспомнил он, и обрадовался, - Про анализ культуры, про  коллективное подсознание. Он любил это человеческими фигурами представлять. Вот и София... А что еще?

- Россия – колония. Контора неизбежна. Только при чем тут Юнг?

- Юнга можно; если Юнг, а не свое, то это ничего.

- Бог с вами! – я даже руками развел на это, - Вам не надо подыскивать для меня оправдания - это вы не на профкоме сгоряча наговорили, чего не следовало; это все ваше, внутреннее – оно там и останется - не хотите, не будем об этом.

Но я-то слышал, и он это понимал. Ему нужно было распросить меня.

- Вы, очевидно, дальше от профкома живете, чем я, - заметил он, - Он у вас каким-то абстрактным злом звучит. Профкома, кстати, давно нет, вы вообще склонны к анахронизмам; но есть эквиваленты, очень реальные. А контору всуе упоминать не здорово. Тем более с незнакомыми.

- Мне казалось, вы ее не любите.

- Не любить – это одно, бороться – совсем другое. Нужно вам говорить, что фрондирующий академик – это приемлемо, а активный оппозиционер - нет? Я думаю, вы знаете.

- Ну и хорошо. Теперь давайте еще раз – вы не говорили с незнакомыми людьми о чем не надо. У вас или какой-то трансцендентный опыт был, или эпифания - я не знаю. И я этого ничего не устраивал; вами София интересуется, это от нее, не от меня. Я вижу, что она вас заметила раньше, чем я, и меня-то, может быть, к вам послала только для того, чтобы я вас туда отвел, куда ей нужно было, чтобы вы там были, потому что у нее для вас было там дело...

- София... – повторил он, не слушая, - Ну, как это - София?!

- Понятия не имею, и давно не спрашиваю. Как-то...

- Ну, так и что она? Я ничего не... Почему вы помните? Как она интересуется?...

Он хмурился, опять тряс головой. Не знаю, помогало ли ему.

- Ей надо было, чтобы вас послушали... Те двое... По-моему, она знала, что вы им скажете, если вас свести... Вы меня расспрашиваете, как будто я вам сейчас рациональную концепцию! – и у вас все на место встанет. Вы мне что, поверите? Может быть, это все воображаемое... Юнг ваш, помните, сам с воображаемыми любил поговорить. С Филимоном-старцем по саду гулял, и еще всякое...

Он потер лоб пальцами, поскреб ногтями, ничего не сказал. Надо было еще заговаривать, дальше... Как цыган лошадь.

- Почему я помню? Раньше я тоже не помнил. Значит, теперь ей надо было, чтобы я помнил, а вы нет. Потому что вы и так знаете. Наверное, ей важно было, чтобы я запомнил, - я сделал паузу, - Но я не все понял. Вопросы остались.

Он покачал головой, причмокнул языком, вздохнул. Его принуждали... Пожал плечами. Он понимал, что я его память, пока он не вспомнит. Если он объяснит мне, я смогу лучше объяснить ему. Даже если опыт не одинаковый.

- Что именно?

Он отправился вокруг стола, погрузился в кресло, пристроил ногу на ногу. Это уже было похоже на него обычного. Воззрился. Лектор воскресал. Слава богу.

Я предъявил свою проблему.

- С колонией – ладно, я, в общем, согласен, можно это и так себе представлять, чтобы впечатление сильнее было. Меня беспокоит неизбежность конторы... Что же это такое? Что ни делай – все зря?...

- Это тоже для усиления, - сказал он нехотя, - Все можно сформулировать категорически.

- Сформулируйте для меня снова, если нетрудно.

- Про контору?

- Да, про контору.

- Ну, хорошо, если хотите, извольте. Только без ссылок.

- Да, да, лично для меня. Только аргументы. Дискуссии не будет.

Он зажмурился на секунду; подумал.

- Смотрите, тут цепочка. В России на месте полноценной гражданской и деловой жизни – пустота, в самой середине. Общее с колонией – в отрыве образованных администраторов от производящего населения. Сначала администраторы все иностранцы, потом культура иностранная, потом – это уже традиция, для власти.

Я не социолог, я не стану доказывать. Это личное у меня, я так вижу, и я сказал – я на лекциях этого не говорю. Если вы образованы - вы или в администрации, или вы – лишний человек. Дворянин был или слуга царю, или лишний человек, Рудин. Не Печорин, тот служит, просто он дуэлянт; а вот если вы вышли в отставку, в деревню попали – конец. Там нечего делать, помещик не лидер в округе, не центр власти в провинции, и у него нет представителя в столице. Почему я об этом времени – больше ста лет прошло... Потому что там все уже было. То, что сейчас – это или опять то же, или из-за того, что там было. Как я сказал – традиция. Для меня все то – это сегодня. Другого сегодня у нас нет, мы его не сделали.

Он поискал вокруг себя на столе, нашел сигареты, закурил.

- Образованные люди – все дворяне; пишущие тоже. Литературе с ними нечем заниматься, кроме дворянской ностальгии, она в фантазии уходит, о помощи рабам, выдумывает ”вопросы”. Толстой – это все фантазии, кроме ”Казаков”. Обломов один реален. Культура заперта, и мечтает, до болезненности. Детство и отрочество Софии - если уж мы о ней... Утопия ей дороже ”вопросов”, потому что... Да вы это сами понимаете. А тут еще политика, цензура. ”Вопросы” тоже все больше под запрет уходят. Зато Утопия поощряется. А потом вдруг – 905-й, свобода. Чехов с фельетонами, и Мир Искусства, и вообще – долгожданный буржуазный переворот, но так недолго! И заметьте – культура так ничего своего и не умеет, повторяет то 18-й век, то чужие дела – английские, французские... Это просто пауза, пока силы собираются для гражданской войны – старая колониальная администрация против новой, из отщепенцев той. Гражданская война началась 1 марта 1881 года, на Екатерининском. И тогда же началась охранка. Она была за того, кто нанимал. Сначала за старую администрацию. Потом за новую. Культура  любила того, кто владел Утопией. Сначала старую администрацию, с призрачной столицей Гоголя и Достоевского, и Белого. Потом, в алом венчике из роз пошли не то христианские мученики, страстотерпцы, не то дервиши, а потом сразу лагеря, но их не видно было – заслонила новая столица с Утопией гуманности, братства, высотные дома, асфальт, добрые милиционеры в белых перчатках, богатые колхозы, виноград на столах, профессора в двубортном, женщины в лисьих горжетках, пилоты, и элита охранки в скромной форме и с умными серыми глазами. Куда было Софии приткнуться? Что она знала о жизни людей? Фемиде только глаза завязывали, а тут, по-моему, дошло до лоботомии. Я не юнгианец, я не знаю, что с ней было внутри. Я только знаю, что Утопия была всегда для нее реальнее, чем реализм, отвратительный, как смерть от безвыходной коммунальной жизни, и врущий, чтобы выжить. Утопия – это фасад конторы. Пока София не может без Утопии, контора будет здесь. Она не просто притеснитель и цензор, главное - она поставщик Утопии, ее Геликон с Ипокреной. Она все творческие союзы курирует, а творческим людям есть надо. И просто люди ее любят, понимают и одобряют. Они сами не знают, что они там любят, но это заразно, как сифилис, который тоже от любви. Вот она и заразилась. Нет, это ее заразили...

Я вспомнил Родиона. Успешное начальство импонирует, даже когда бьет в зубы. Научат вас родину любить... Это для них – правильно. И это – культура. На это лучшие люди работали...

- Она получила передышку в 60-х: Иван Денисыч, Шаламов, правда о лагерях, которую уже не забыть, потом ренессанс дворянского гуманизма, Окуджава... Отрезвились... Тогда она и заметалась. Как совместить Утопию конторы с человеческим голосом ее жертв? Я не знаю об анализе и о неврозах, но это видно. Она ведет контр-интригу против себя; не столько раздвоение личности, сколько не знает, чего больше хочет. Хочет и того и другого вместе, или не может отказаться ни от чего. Но за этим разные люди, и у всех полноценная культура. Не по содержанию, так по функции. Такая страна будет всегда иметь только гражданскую войну. И власть конторы. Потому что вторая сторона сама не ищет власти, только правды, красоты и добра. Она не умеет власть отнимать, только уступать, а потом - жесты, жертвы... Вот и все.

Он напомнил мне.

- Я не могу понять - если интеллигенты тогда еще думали день и ночь о помощи мужику, если власть реформами оттолкнула и тех и других, оставила почти в равном положении – откуда тогда взялась потом гражданская война? Они друг другу ближе; они должны были давно объединиться против власти.

- Вот, оцените эффективность пропаганды большевиков. Они сумели столкнуть тех самых мужиков с этими интеллигентами. Я имею в виду – натравить. Едва ли интеллигенты пошли войной на мужиков... Мужики им не верили – они по себе знали, какие люди на самом деле. И еще, как я сказал, традиция - интеллигенты были другой культуры, фактически – другой нации.

- Но они стали жить как раз с большевиками. Половина не уехала.

Он махнул рукой, отметая.

- Люди выбирают социализм не потому, что они его любят, а потому, что он противополжен существующему укладу. Так дети говорят своим родителям шокирующие вещи, когда хотят наказать их за обиду. Так Ким Филби становится шпионом Москвы, потому что империя, умирая, отчуждает его поколение, не оставляет ему ничего.

Он замолчал, полез в ящик стола, порыл там, вытащил сколотые листки, протянул мне.

- Я устаю об этом говорить снова и снова в частных беседах. И там гораздо больше всего. Вот, если хотите, у меня записано, возьмите. Тут автора нет, лучше без автора...

Он протянул мне листки. Глаза у него были собачьи. Ему было стыдно, что он показал мне, как он опасается, что я услышал от него лишнее. Действительно, контора бессмертна.

                                                *

Дома я сначала открыл лаптоп, потом поставил чайник, нашел в шкафу крекеры, в холодильнике кусок сыра. Пока Wi-Fi соединяется... А действительно странно. Раньше после этих путешествий я даже смутно не помнил, где, что, с кем... Вот Капитан тогда – как только ни стрался узнать, а что я ему мог сказать прямо? Как у Фрейда на кушетке – ломай голову над моими ассоциациями... А тут – что хочешь, до последнего слова. Похоже, мне перешла роль секретаря, который устраивает протокол и ведет записи, пока вещатель вещает, себя не помня, как пифия. Как я тогда был юродивый. Оказывается, Ванечка этим тоже мается, и не смеет у себя говорить - только листочки в столе держит, без автора. Значит, я тогда и набрел на него случайно – для этого? Я думал, он фигура, эпатирующая буржуа, без особых забот, сан суси. А он вот что... Он фигура шекспировская, носитель подспудной правды...

Лаптоп был давно готов с интернетом, когда я сел к нему с чаем. У меня был вопрос к Гуглу - когда Россия стала регулярно эксплуатировать свои железные дороги. Что-то не сходилось. В 30-х? Это еще не по-настоящему, для рекламы, до Павловска только. А в провинции? Гугл привел меня к русской Википедии, где было про это, и вот, конечно – около Волги их стали строить после 1860-х, к 80-м только развернулись, многие участки уже только во время Отечественной войны, чтобы вывозить оборудование, на юг, в Азию. От Саратова и Сызрани к Казани – никак не раньше 80-х. А наша встреча, если это вообще чего-то стоит, была в конце 50-х.

То есть ехать по тем дорогам мы могли или где-то на другом листе, где их построили раньше, или, если на этом - в течение двадцати лет, по веткам, которые строились перед нами, пока мы ехали и беседовали. Если так, то это говорит о Софии, о том, как она устраивает свои дела, где ее мысли витают. Она может по внезапному капризу столкнуть людей, чтобы объяснялись, и оставить их на 20 лет ехать от Сызрани к Казани, чтобы Ванечка мог без помех прочитать свою лекцию? Двадцать лет непрерывной аргументации? Чтобы у тех усвоилось то, что им сказали? Запечатлелось в душе? Тогда едва ли это каприз. Больше урок из будущего, или общий брейн-штурм. И при чем здесь история железной дороги? Можно ведь увидеть эту сцену, не считаясь с реалиями строительства дорог. Если она это может - соединять людей, во сне или как, но настоящих людей, через расстояния и даже время... Не делает ли это культура постоянно... Тогда зачем отправлять людей в прошлое, зачем циклы... Чтобы театр в другом месте строить. Или другие приговоры назначать. Здесь что-то другое в методах; это не о циклах? Это просто чтобы они задумались о будущем, получили модели, которые им в голову не могли придти в том состоянии культуры?

Нет, секундочку, это ведь те же люди, которые (не все) участвовали раньше в ее циклах. Может быть, это оставляет канал, по которому можно уже вот так? То, что там говорилось, это ведь и было предметом тех циклов. Найти общее с Западом не по хозяйству, а по душе; это ведь работа Соловьева с объединением православия и католицизма. И он справился, она сказала – получилось. Может быть, она не совсем так хотела, но Мир Искусства, Серебряный век – это от него пошло. Гофмана он переводил. Но он и о Ницше статью написал. И как раз после встречи с ней в Египте он поедет в Оптину, вместе со спутником Ссыльного, с Лейтенантом. На этом листе. Чтобы поговорить о религии, а на самом деле почти уже о теософии...

Потом она послала меня. Потом сказала – не получилось то, зачем посылала. Но после теней опять ноые мысли появились. Туда-сюда, туда-сюда. Как Ванечка и говорил. И мальчик тоже. Но двадцать лет мозгового штурма – это серьезное дело. Да, вот и цикл, те двое вернулись обратно, в конец пятидесятых, но уже с прожженным подсознанием? Чтобы в подходящий момент действовать? А потом про них скажут, что они опередили свое время. Я никогда не узнаю до конца, как это работает. У нее еще один план на уме? Но зачем, если контора все равно неизбежна, если действие и противодействие в России замкнуты навек, как и ее невроз?

И тут же еще одна картина встала передо мной, заслонила ту: я так и увидел - в том же поезде, Родион с будущими террористами едут, по своим делам, в другую сторону, как антитеза к интриге с Ваниной лекцией. Те же двадцать лет он учит их тому, чему его научили в конторе, и они приезжают, когда надо, как раз к марту 80-го... Как будто это из несбалансированного Софииного подсознания выходят фигуры, которые знают о ее интриге против конторы и оказывают ей сопротивление. Или это из моего подсознания выходят фантазии о Софии? Кич анализа, достойный Юнга, мастера этого кича. И потом – подсознания нет, это просто все одно и то же; ничего оно от нас не прячет, и мы от себя ничего не прячем, просто нам трудно думать, и мы делаем что легче, увиливаем в мечты.

Я почувствовал, что засыпаю, захлопнул лаптоп и потащил с кресла одеяло по дороге к дивану. С одного-то стакана горячего сладкого чая... Ну да, если двадцать лет не спать, а только слушать Ванины сказки. И что-то любопытное Ссыльный сказал под конец, что-то, что как просвет в этой безнадежности. Еще вспомню. Завтра.

                                                *

И назавтра, проснувшись совсем рано утром, после ночи, наконец, опять на своем диване, я сказал себе - она шлифует свой первый план засылки, проводит Ваню по нему. Но теперь не в середину века, не к папе-Ульянову, а позже, туда, где люди уже злее и практичнее. Она хочет делать с Ваней то, что со мной не получилось. Я другой, я не хочу политики, и с Кудрявым мы тогда политикой не занимались. Чем-то другим; больше о душе.

Если контора неизбежна, то почему мне это мешает? Деяния у них безобразные – это так, но я их не люблю за личное в этом – за манеру Родиона говорить, за профессиональную сноровку Капитана, когда она на меня направлена. Это и есть причина, по которой я всегда ввязываюсь во все против них. Причина не в политике, а в моем устройстве. В этот раз я ввязался всерьез. Она приспособила меня к своим делам. Но ей, может быть, не меня было надо, а Ванечку с его амбициями? Я думал, он меня консультирует, а это она к нему подбиралась? Она думает, он готовый функционер от культуры? Он говорил - ему политика не мешает, филистеры тоже, он готов ими манипулировать. Слава богу - если это снимает с меня бремя единоличного решения исторических проблем. Все как-то иначе понимают историю, лучше меня, может быть. Они это сделают.

Как Илья Николаевич когда-то помогал своими трудами стране, которую любил. Несмотря на ее недоверие к инородцам. Ванечка им сказал - когда ты от души работаешь, кто-то пожинает результат. Совсем не тот. Тебя используют, под предлогом Утопии. Надо иначе; наивный Илья Николаевич историю не сдвинет, а вот дети его; с ними надо по-другому. Выбрать, кого из них оставить, и как быть потом. Как бы хорошо, если бы это не мне работа.

И не просто выбрать - надо ухитриться обойти саму Софию, дать ей способ обойти саму себя. Она на обе стороны работает; и, может быть, ей контора все-таки милее, потому что там Утопия интенсивнее? Почему мы думаем, что она внутри себя, в глубине, хочет ее убрать? Кто знает?! И уж мое понимание роли личности в этой истории – не то, что поможет Софии обмануть саму себя на благо людей. У меня слишком прямо - как всегда в кино про инопланетян с превосходящей техникой находится фермер, который догадается, где у них слабое место, и вся армада вдруг сразу развалится. Уф, спаслись... Все стоят, переживают момент облегчения, а он скромно пошел домой... Это я так себя вижу.

На самом деле я не один, София со всеми интригует одновременно? Я не могу ей отказать, и не я один, никто не может. Мы все уверены, что она не может хотеть плохого, что помогать ей – счастье. Видим лик необыкновенной красоты. Но она, Ваня говорит, не хочет развала конторы из-за Утопии. Посмотрите на миры, где конторы еще нет. Очень вялый эмоциональный уровень, очень мало интереса к культуре, помимо чисто утилитарного. И она там обычно не о душе. Хотя сто лет назад еще была. Как бы то соединить с этим, и вместе... Это то, что Ссыльный в конце сказал. Ванечка знает, как?  Иначе Утопия в этой отдельно взятой стране съест все до конца. Она готова на такую цену? А что ей, почему культура должна быть этической? На Монмартре не была. Мелодрама да, но не этика. Не знаю. Я-то скован этикой по рукам и ногам, уже убеждался.

Зачем же ей был я? Экзистенциальный вопрос. А теперь еще и происхождение. Кто организовал трансмогрификацию? В венской оперетте всегда находится благородное происхождение, но сначала неясно по семейным причинам. Что там в моем случе? Тогда можно будет судить и о применении. Пока только неясность. Тайна личности, как это называется у Стругацких братьев.

И тут я вдруг вспомнил ее истерику с тенями; и как она довольна была, что они вышли... Разве это можно сыграть? Я думал, это то, что мы делаем; то, что она хочет. Не знаю, ничего не знаю.

                             36.  Тайна личности и ее роли в истории

Надо возвращаться к Кудрявому. Он сказал, у него есть где спросить. Надо только как-то не завернуть в заколдованную дверь, где даос с чайником. Хак мир нихт кайн чайник, сказала память. Господи, чего в ней только нет, после всех перемен. Не удивлюсь, если я и там где-то, за чертой оседлости, прожил целую жизнь, с ее комплектом афоризмов.

Двери с иероглифами не было. Вот это - большое облегчение. На этом участке улицы были опять большие перемены. Буря перевесила вывески. Были кабинет хиропрактора, мастерская ортопедической обуви, научные консультации для бизнесов и частных лиц, кебабы на месте и на вынос и скромное учреждение, посвященное борьбе с тараканами.

Постоянное перетасовывание съемщиков помещений происходит через дорогу от места, где живет Кудрявый. Надо спросить его, всегда ли так было, и не значит ли это что-нибудь.

Но не получилось - его не было дома. Я не помню до сих пор случая, чтобы я шел к нему и не застал. Как будто он всегда там, или его предупреждают, и он успевает вернуться и поставить знаки. Сейчас у него интерес к моим делам не меньше моего. Но его нет. Как неудачно. Надо как-то скоротать время. Потому что увидеть его мне все равно надо, я без этого ничего не могу начинать. Есть другой путь: спросить мальчика. Почему-то я не хочу. Я еще не просил его об одолжениях, не знаю, куда меня это может завести. С другими я хотя бы знаю пределы своей зависимости.

В общем, я отправился обратно через дорогу. Кебаб – нет, хотя я заглянул, не там ли Кудрявый. Нет, не там. Тараканов у меня нет, для себя едва хватает. Осталась научная консультация. Я вошел.

Сравнительно небольшое помещение; или части отошли к соседям, или так и было, а размеры преувеличивала иллюзия, непременная черта китайской жизни.  В угловом закутке позади стола подняла голову от книги дама в очках и красном платье, с копной откровенно седеющих волос, довольно массивная, с шалью на плечах. Не для красоты, для тепла. Над ней на стене – два диплома в рамках, один под другим, на русском и на английском. На другой стене – фотография, тоже в рамке: она сама, моложе, и долговязый в очках и джинсах, с ухмылкой, плечом к стене.

- Это я со Стюартом Кауфманом в Санта-Фе, - сказал она, обернувшись на мой взгляд. – Второй диплом оттуда. Первый из МГДПИ. Чем могу быть полезна? Вы бизнес или частное лицо?

- Если бы знать, - я складывал в голове эти буквы во что-нибудь, - А вы?

- То же самое.

Все можно понять, кроме Д. Дошкольный?... Одного диплома не хватило, как заметила бабушка из анекдота? Дама подняла на меня темные глаза, большие за сильными очками,  неподвижные, с преувеличенными ресницами. Брови подняты – чего тебе тут надо?

- Здесь до вас было китайское заведение, - сказал я, - Не так давно. У нас тут были интересные разговоры. Я подумал, что вы могли бы их прокомментировать научно.

- Присядете? – сказала дама, с оттенком иронии, - Или вам так привычнее, по прошлым посещениям?

- Нет, мы сидя разговаривали. Спасибо, я присяду. Меня интересует ситуация петли. Временной петли. Представьте себе, что вы можете отправлять людей в прошлое. Если оставить в стороне нереальность. Вы отправили человека туда, где он уже был. Попадет он в петлю?

Она потянулась, достала из-под шали цилиндрик буквой Г, который был там у нее на цепочке, два раза прыснула в приоткрытый рот. Цилиндрик упал обратно. Она обдернула шаль.

- Почему же нереальность, - проговорила она чуть надтреснутым голосом, но быстро, и с небольшим вызовом, - Вы не поверите, но что-то такое было не так давно, осенью, где-то по эту сорону Урала. По-видимому, кто-то отправился, как вы говорите. Эффект занял около получаса, потом установилось...

Она замолчала, вдохнула два раза глубоко.

- Но последствия, - она заговорила быстрее, наклонилась в мою сторону, руки пришли в движение, - След от эффекта, сначала на субатомном уровне, как от невидимого термоядерного взрыва, или как на Солнце... До нас дотянулся. Там одни леса и болота, бесполезно искать. Но он развивается, пока движется, и масштаб флуктуаций тоже, сначала биологический – где-нибудь в Весьегонске теленок с двума головами... Потом и социальный. У нас Мариинский театр стали строить на другом месте. Ну, этот новый, знаете?...

- Да ну? - сказал я.

У меня уже было чувство, что к этому идет, сюрреалистическая неизбежность внутри, как у преступника, когда он узнает, что его раскрыли несомненно. Как у Раскольникова с Порфирием Петровичем. Ты знаешь внутри, что чужие не могут знать то, что ты, это невозможно, и вдруг...

- Странно, что вы с этим вопросом, - она посмотрела на меня, глаза сузились, там мелькнула какая-то мысль, и ушла, - Ну да, синхронизм, конечно.

 - Погодите, - сказал я, - Откуда вы знаете? Если оно через вас прокатилось, вы не можете знать, как было... Если это вообще правда.

Это была ошибка. Она взвилась.

- Что значит, если?! Откуда знаю? Из Пулковской обсерватории, у меня там со-ученики работают,  в школе вместе учились. Я-то первая узнаю, до всяких публикаций. Если еще им дадут это публиковать. Но в Санта-Фе опубликуют, там у них голова, а не задница!

Процедура с цилиндриком повторилась. Пулковская... Она же не на Островах. Как они?...

- У них спутник, - сказала она, после серии вдохов, - Астрономический, один на сто военных, а то бы никогда... И свой, не американский. К тому у них тоже доступ, Пулково все-таки, но он на другой стороне был.

- Ах, спутник, - сказал я. – А что, его не накрыло, что ли?

- Вы думаете, это докуда? На всю галактику? – она взяла себя в руки, - Нет, этот эффект локальный, даже географически. В Бразилии ничего не было. Размер флуктуаций сначала субатомный, как я сказала, потом примерно до квартала в городе, и она уже распадается, порог бифуркаций слишком высокий. Там же чудес нет, теленок – это потому что начал так, а потом сразу по-другому, по новой ветке канализации причино-следственной. Грифонов и кентавров оно не делает.

- Нет, конечно, - сказал я, - А что с этим? Который отправился? Они его тоже знают?

Это было бы удачно. Но она только скривилась.

- Это если бы его как в цирке, только по-настоящему. Такой эффект люди не вызывают. Как? Это магию надо. Нет. Это очень редкое что-то в космических лучах, прямое нейтринное попадание, или как в адронном ускорителе, только естественное – столкновение, прямо у нас. Очень редкое. Такая энергия, и еще чтобы именно так канализоваться. Но это бывает, бывало, наверное, можно себе представить. Но чтобы заметить, или воспользоваться? Скорее случайно само. Как Иисус Навин Солнце останавливал. Вы думаете, что это?

- Не знаю. Тоже это?

- Может быть. Если они все, всей армией, на час, полчаса, назад. Это удвоение сил. Плюс вера. Не мудрено и победить.

Ее воображение превосходило мое. Но я давно слышал это – не хватило для науки воображения, стал писателем детективных бестселлеров...

- Так разве в такой петле... Разве нельзя совместиться, с собой? Вы говорите, удвоение.

- Математически, точку можно совместить с собой. Но с реальным материальным объектом, как человеческое тело?

- Почему?

- Из-за физики. Два физических тела не могут занимать одно и то же место. Если  одно там уже было, теперь их два. Они будут жить каждый своей жизнью. Как близнецы. Если успеют разойтись, а то как с теленком, или близнецы сиамские будут. Но это, конечно, потому что в момент развития. Нет, люди должны расталкиваться, для соединения силы нужны. Этой физикой никто не занимался. Но она все равно работает.

- А он говорил – который здесь до вас был, что петля - это плохо. Я не вижу, чем плохо иметь вечную петлю? Это своего рода бессмертие, и он бы ничего не заметил.

- Если бы это было возможно? – она еще не отошла от того, что рассказывала перед этим, и проблема Родиона ее не очень увлекала. - Наверное, ничем не плохо. В динамической системе, если он думал о ней - устойчивый цикл мешает движению, это или препятствие, или искусственный центр притяжения. Для человека - мы это уже рассматривали.

Тут она опять увидела меня, сидящего напротив ее стола, вспомнила, с чем я пришел.

- А почему вас это интересует? Вы что-то слышали об этой истории с театром? Уже утечка была, из Пулкова? Или вы из другого места? Но они бы пошли прямо туда, а не ко мне.

- Нет, у меня никого нет в Пулково. Я к вам зашел потому, что раньше сюда заходил, когда здесь другое было. Я же говорил. Мне надо было просто время убить. Вы сами сказали – синхронизм.

Она не поверила. Для нее все, кто разделял ее интерес, были такими же энтузиастами. Или хотели это скрыть. Может быть, по мне было видно или то или другое.

- Если вы что-то знаете об этой истории, какие-нибудь факты... Вы могли быть там, когда это случилось, или имеете отношение к расследованию после... Если у вас что-нибудь есть, детали, или о механизме... Вы могли бы присоединиться к публикации. Стюарт не будет против. Вы про него слышали вообще?

- Никогда.

- Загуглите как-нибудь. Он хороший мужик. У него бывают удивительные идеи.

Медицинское образование, а потом вдруг пошло... Не всем нравится. Голова не спрашивает, какое у тебя образование, просто работает. Если Пулково решит не публиковать, мы отдадим материал Стюарту. Подумайте...

- Спасибо, я на самом деле просто приходил сюда поговорить. С владельцем прежнего заведения. У него бывали соображения. Другая культура, и вообще.

Она покивала. Теперь, что бы я ни сказал, она не поверит ни одному слову. Я для нее или соавтор, или чужой шпион.

- Кстати, если это действительно синхронизм, от того заведения, то можно и дальше расчитывать...

Она нагнулась под стол, порылась там, высыпала передо мной горсть китайских печенюшек с предсказательными бумажками в них.

- Вот, возьмите... От них осталось. Посмотрите для любопытства, может быть, вам это поможет.

- Спасибо, - сказал я и поднялся, - Сколько с меня?

- Первый сеанс бесплатно. Приходите еще. Всего хорошего.

Стоя на улице, я разломил наугад одну печенюшку. На бумажке было: ”Тебя никто не знает, но ты всем нужен; поднимай цену!”. Я разломил вторую. Там было еще определеннее: ”Белый рыцарь с Запада прибывает инкогнито”. Я не стал пока трогать другие.

Когда Кудрявого нет дома – может быть, его вызывают куда-то, чтобы я зашел в одно из заведений напротив. Тогда теперь он уже будет дома. Кому это может быть надо? Заразился научными фантазиями? Надо мне начать работать с ними, чем это хуже даоса, интересные альтернативные объяснения, со своими я уже замордовался. Докуда, на самом деле, распространяются перемены? У Родиона наблюдатели со спутником? Надо дать им для публикации его историю как источника эффекта. С разными деталями. Вот это будет утечка.

                                                *

Кудрявый был дома.

Он провел меня в комнату – высокие стеллажи, изящный столик на колесиках с откидными стеклянными стенками; внутри – фарфор. Указал на кресло.

- Чаю хотите?

- Пожалуй. И у меня как раз есть для этого... Много.

- Удачно! – он достал блюдце, поставил передо мной.

Я высыпал туда горсть печенюшек, разломил одну. На бумажке было: ”Я не закрываю лица, но меня не узнают; я смотрю в зеркало – кто это там?”.

Я положил бумажку на стол.

- Это уже третье такое.

Он махнул рукой.

- Они все делают с одним текстом. Обычно дают по одной, и никто не сравнивает.

- Нет, эти не слово в слово, но все об одном и том же.

Он повернулся боком, прочитал.

- Вас это все еще беспокоит? Вы поэтому пришли?

- Да. Вы говорили, что история моей инициализации и вас касается, и у вас есть где спросить. Действительно можно спросить? Думать о себе самом, когда ты сам не знаешь точно кто ты... Я уже в параною впадаю.

- Я тоже думал: интересно получается. Мы все вспоминаем этот театр, который простроили не там, где в прошлый раз. Почему именно театр? Какое отношение он имеет к чьим делам? Выглядит как произвольный ход, для теста, может быть. Но представьте себе, что тот, кто делал перемены, имеет отношение и к вашей инициализации. Театр – это удобно, чтобы показывать на него пальцем. Чтобы все смотрели в ту сторону. Мы так и делаем. Но заодно можно было поменять и что-то еще. Например, приписать мне вашу инициацию. А настоящую спрятать. В той истории я знаю, что я делал. В новой – памяти нет. Но есть документы, и они  говорят  - я делал. Могло и пройти, если бы никто не задумался. Для чего же ее поменяли тогда? Если засылка Родиона ничего не изменила, кроме сдвига театра, и все только об этом и говорят, как о событии. Где важные перемены?

Я вспомнил, что для давешней дамы театр был очень важной переменой.

- Для вашей истории, и моей? Вы правы. Тот, кто делал, спрятался. И свидетеля не осталось. Но ведь и Родион, кажется, где-то побывал?

- Мы этого не знаем. Где подтверждения? Это могло быть тоже для отвода глаз. Или чтобы дать ему театр как предлог для разговора с вами. Я не хочу гадать, что было главным, какой там был весь план. Мне не нравится роль свидетеля, которому – как это сказать?...

- Заткнули рот.

- Вот именно. Со мной можно бы было обсудить, договориться. Но вот так! Ради чего? И документы подготовлены. Я знаю, кто должен готовить такие документы. Давайте, сходим к нему; вместе и поинтересуемся.

- Прямо сейчас?

- Ну да.

- Это что, тоже здесь рядом?

- В двух шагах, - он заглянул в шкаф, достал пиджак, надел.

Интересно, сколько всего рядом именно здесь.

- Конечно. Идемте.

Мы вышли на улицу; было пасмурно, но не к дождю, а так; белые облака, тонкие, не сформированные, плотные, и неясный радужный обруч вокруг пятна, за которым на той стороне пелены было солнце.

Пошли на Литейный, быстрым шагом, я едва поспевал, не до разговоров. Около Академкниги он толкнул дверь в библиотечный магазинчик; узкий проход, по сторонам у стен шкафы под картотеки, пачки карточек и связки чего-то еще на полках; лавочки, лестнички, лампы... Продавец за прилавком кивнул, почти не поднял головы, только проводил глазами; мы прошли прямо в заднюю дверь. Напротив подсобки за узкой аркой уходила наверх винтовая лестница, опираясь на центральную трубу. Мы стали карабкаться на нее, цепляясь за железные перила; все это ходило ходуном от наших шагов по ступеням.

На втором этаже маленькая площадка и коридорчик, невзрачные стены, побеленные выше человеческого роста, ниже - покрашенные, как в присутствии, темной бежевой эмалью, чтобы плечами не терли, пока подпирают в ожидании; за открытой фанерной дверью - небольшой довольно бедный с одним окном стандартный офис. Мы вошли. Старый желтенький шкафчик, застекленные дверцы с  прикнопленной изнутри бумагой, стол напротив окна, колонна с перевернутой бутылью воды на ней. За столом пожилой человек, темно-серый костюм, уголки воротника и лацканов загибаются, волосы редкие, очки в дешевой оправе.

Поднял голову, смотрел на нас без особого интереса, но с некоторым полу-официальным ожиданием.

- Знакомьтесь, - сказал Кудрявый, - Радамант, Хранитель Записей и Судья.

- Мы знакомы, - сказал тот.

- Я вас первый раз вижу, - сказал я.

- Нет, нет, мы встречались. Но, как бы это сказать...

- На том листе, - догадался я.

- Что за листы? – удивился он, - Мы встречались в жилконторе на Фонарном угол Пирогова, в архиве. Вы приходили проверить свои записи.

- Хорошая мысль, - сказал я, - Жаль, что в голову не пришло.

- Пришло, - сказал он, и вздохнул.

- А почему на этом углу? Фонарного и Пирогова?

- Вы считали, что родились и жили на территории той конторы.

На территории конторы? Как-то это двусмысленно. Для моего, конечно, уха.

- А на самом деле как?

Он замялся, посмотрел на Кудрявого. Ничем ему это не помогло.

- Н-да, - сказал он, снял очки, достал из кармана платок, стал протирать стекла.

- Вы лучше возьмите стулья. Присядьте, поговорим. Если хотите.

Стул нашелся только один. Кудрявый поставил его сбоку у стола, и сел, спиной к двери. Сложил руки спереди, сцепил пальцы. Я прислонился спиной к подоконнику. Неудобно, и некуда девать руки. Подоконик начал впиваться в поясницу.

Радамант надел очки, спрятал платок.

- На самом деле вы там не родились, - сказал он перед собой, - И не жили.

На меня он не смотрел, переставлял на столе свои вещи – папки, коробочку со скрепками. Я пожал плечами.

- Я все равно не помню. Особенно после нового листа. Записи остались, но можно ли им верить? Так что из любопытства просто – а где же все-таки?

 - А нигде, - сказал он, - У меня записей о вас не осталось.

- Как это? – сказал я.

- У меня были бы записи. – сказал он, и, наконец, посмотрел. Взгляд был скорее пустой, не дружелюбный и не извиняющийся.

Кудрявый зашевелился на стуле; сейчас, сказал я себе – сейчас под ним что-нибудь сломается. Но он только устроился тверже, принял позицию более выраженного достоинства.

Потом кашлянул.

- Как-то это... – сказал он, помолчал, еще раз кашлянул, - Мне говорят, что я его инициировал. И у меня тоже не осталось памяти. Но остались документы. Это не может быть одновремено. Это странно для наших операций. Просто невероятно. Мы что, не знаем, откуда он? Совсем не знаем? Или мы все – жертвы иллюзии?

По-моему, это был дипломатичный способ указать человеку, что он врет. Что это он с ним так осторожно? Что у них за отношения? Я помнил смутно что-то о его цепочке комнад. По документам. Радамант был где-то там над ним. Очевидно, просто так он не мог его спрашивать. Но он привел меня с собой. Это давало ему больше шансов получить ответы? Интересно. Как очная ставка. Еще интереснее, что он задает неудобные вопросы вышестоящему (сидящему) – в присутствии постороннего. Какая-то внутренняя политика. С элементами вызова. Похоже, он всерьез рассердился.

Радамант снова вздохнул.

- У нас с вами уже был этот разговор, - сказал он Кудрявому. Нехотя. – Я тогда сказал вам, что семья просила...

- Я потерял память об этом разговоре, - сказал Кудрявый холодно, - Вместе со всем остальным.

Документы-то есть. Он ему говорит, что и документы у него врут.

Тот помялся.

- Вы решили, что я говорил о первой семье... Из которой его изымают, конечно - после инициализации связей не может быть... Как обычно. Я не мог говорить прямо. Я полагаю, вы сказали ему, что его поменяли... Вы все сделали, как я  просил. Вы не знали. Но я не мог иначе... Поэтому он потом искал записи в той жилконторе. Теперь обстоятельства изменились... Ушли из наших рук, так сказать... Я теперь могу прямее. Если вам нужно.

- Это София была? – сказал я.

Он осекся, поднял на меня глаза.

- Именно так, - сказал он, с облегчением, как избавился, - Вам сказали?

- Да чего уж там не сообразить, - сказал я, - Только как она?...

- Не знаю, - сказал он твердо, - Не мое ведомство.

- То есть, София просила об инициализации? – переспросил Кудрявый.

- Да.

Вот почему он меня с собой взял – если мне отвечают неясно, можно спросить еще раз, от себя.

- И как она указала его, если даже в ваших записях его не было?

- Она... Попросила меня выйти с ней, - сказал он нехотя, - И прямо на улице указала. На Гороховой. Мы сделали временные записи...

Он перевел дух.

- Это все, что я могу вам сказать. Для меня это дело закрыто. И я считаю, что для вас тоже.

- Жаль, что для меня оно не закрыто, - сказал я с подоконника, - Все как-то хочется и хочется знать о себе. Не посоветуете, где мне еще посмотреть?

- Вы в какой-то мере особый случай, - сказал он, по-моему, злорадно, - У вас мало жесткости в начертаниях. Даже определенности мало. Попробуйте еще раз предсказания, которые у вас в кармане.

Это он шутит так?

- Да нет, - сказал он, - На самом деле. Попробуйте.

Я сунул руку в карман, достал последнюю печенюшку, разломил.

- ”Записи ненадежны? Может быть, ты видел еще не все записи?” – прочел я вслух.

- Подумайте об этом, - сказал Радамант, - Может быть, где-то в частных архивах...

- Я только об этом и думаю. Почему меня используют то те, то другие? Если бы я понимал, откуда я... Взялся... Это не любопытство у меня. Не одно любопытство. Я действую без понимания, и результаты могут оказаться не теми, какие бы я хотел. И я потом буду всю жизнь себя корить за то, что делал наобум? Если вы не объясняете то, что я должен знать, я лучше не буду ничего делать ни для кого. Уйду в частную жизнь - исключительно частную. То есть, вам это должно быть безразлично, это я просто вслух...

- Это ваше право, - сказал он, - У вас есть свобода выбора.

Вид у него был такой, как будто он не понимал, почему я должен что-то хотеть сам. Ну, действую. Ну, без понимания. Значит, это кому-то надо. Даос тоже все говорил о свободе выбора. Чем жестче люди, тем больше разговоров о свободе.

- А вы меня потом будете судить за этот выбор...

- Еще что-нибудь?

- То есть – вам на самом деле безразлично?... Ладно, неважно. Скажите мне хотя бы – что такое София? В практических терминах. Это культура?

- София? – переспросил он, как будто озадаченно, - Нет, скорее это смысл всего социального бытия, его душа. Культура – это человеческое.

- А Ванечка говорит...

- Это потому, что он этим занимается. Еще что-нибудь? Тогда всего доброго.

                                                *

Вышли. Шли, шли...

- Что это за нищета духа, - сказал я, не глядя на него, - Власть – ого-го; а стул не может завести крепкий. Сказать ничего прямо...

- Он судья, - сказал Кудрявый, не глядя на меня, - Он не может вести дела так, чтобы были упреки в личных пристрастиях. Он так привык, с незапамятных времен. Можно бы было уже кое-что изменить... в обстановке, да и в методах. Но об этом рано говорить.

Он задумался; не знаю, что представилось его умственному взору. Я попробовал представить себе его стеллажи и кресла, столик с фарфором в обстановке того офиса... Нет, не получается.

- Конечно, конечно, - сказал я, - Какие перемены? Только вместе с ним.

Он посмотрел на меня косо.

- Сколько я его знаю, он ни разу не выходил из своей комнаты. Я имею в виду – на улицу, как мы идем. Другое дело – в официальой функции. Он упоминал вашу встречу в жилконторе. Это как раз...

- Не выходил? А если пожар? Бомба?

Фантазия разыгрывалась.

- Без меня вы бы даже не знали, что там есть лестница наверх, - заметил он.

- А, так это такое место? Вне окружающего? Как Острова?

- Ну да. Оно отражает его самого, не больше. А вы думали, он не может себе шкаф получше найти?

Значит, стеллажи с креслами и шкафчиком фарфора нашли бы себе место, если бы что.

- Тогда понятно с методами. Я так и вижу, как София попросила его выйти с ней. По-моему, у него на пиджаке так и осталось смято, где она его тащила.

- Если бы вы не подсказали ему, - заметил он, - Может быть, он бы добавил еще деталей.

- Черта лысого, - сказал я, - Он бы так и тянул, чтобы не только деталей, но и главного не сказать. Мерзкий старик.

- Он вас сделал, - напомнил он, как-то немного рассеянно.

- Потому что не мог иначе. И если бы это он, я бы был... как тот его шкаф.

Кудрявый хмыкнул.

- Он записи сделал, - сказал я, - Временные. Кто же сделал...

Я не знал, как это сказать.

- Я бы тоже хотел знать. София указала. На улице. Уже было на что указать. Она сама не делает, мы это знаем.

- Да, - сказал я.

- Для меня это что-то новое, - сознался он, - Я бы тоже хотел знать, было бы интересно и полезно для чего-нибудь потом. Сейчас я хочу, чтобы это как-то разрешилось для вас. В хорошую сторону. Я уверен, что оно так и разрешается.

- Я узнаю, - сказал я, - Кому-то надо это прятать. Но я узнаю.

Мы дошли до перекрестка. Можно было переходить. Я остановился.

- Не зайдете?

- Нет, спасибо. Я настроен агрессивно. И у меня есть дело. Потом, может быть.

- Конечно. Заходите потом, - сказал он, - Правда, заходите.

                                      37.  Персонажи

Частные архивы? Он это сказал? Интересно.

Надо найти Михеля. Повидать его, поговорить. Даже не говорить о делах, просто поговорить. Михель удивительно возвращает внутренний баланс. У него много этого баланса. Но говорить о делах необходимо; я так на самом деле влезу куда-нибудь. Или уже влез. Все знают, что им от меня нужно, и никто не говорит ничего прямо. Это даже в предсказаниях... Если Михель что-нибудь знает, он скажет прямо. Моя бесконечная вера в людей. В людей, которые мне нравятся. И он может что-то знать о частных архивах. И я даже знаю, как его можно попробовать найти.

Я открыл лаптоп - я к нему привык, и все больше провожу с ним время, он влез в мои дела как дареный щенок, когда Инженер исправлял разгром в моем жилье, и поставил мне Wi-Fi. На сайте я города пошел на ”события”. Обычно Михель со своей командой где-то участвует. Ассамблеи в Гатчине? Тренировки ролевиков с холодным оружием времен Полтавы? Частные оперные постановки и концерты?

Я сохранил линки, пошел по списку. Мне это удобно...

В Гатчине оказались какие-то около-артистические тусовщики, даже костюмов не было – какая же это ассамблея, обычная пьянка с музыкой, только что дали им полу-дворец с небольшим парком позади. Представляю, сколько стоили билеты.  Обходить все частные оперы и концерты – долго, и они все в разные дни; я опять составил список, день за днем, и сунулся пока к ролевикам. И надо же, там, действительно, были знакомые. Капитан расхаживал по полю, где дюжина пар рубилась чем попало, двое даже верхом.

- О, - сказал он, протянул руку, - Что-нибудь затевается? Обычно с вашим приходом начинается потеха. Нет? Да вы сами обычно не знаете. – Oн расправил плечи, потянулся, - Хочется размяться; думал уже в Африку военным советником – там акция больше по моему профилю. А то это уже совсем конфуз, - он обвел рукой вокруг себя, - Перед людьми неловко. Но велено поддерживать присутствие, чтобы лица примелькались. Где Михель? В Выборге в последнее время был, посмотрите там. Помните, как добраться? Нет? Я вам дам человека, он вас проводит... Крепко вас приложили последний раз, ничего не помните... – в голосе у него была зависть.

Он свистнул, молодой человек с саблей подбежал, перевел дух, выслушал, кивнул, протянул руку. Стоя на зеленом лугу у подножия замкового холма, я выслушал объяснения, где войти, что сказать. Он отбыл обратно... Помню я этот замок? Нет, не помню, как и все остальное. Ничего не помню. Записи какие-то остались, конечно. Но дух-то, где он? Весь простыл. Может быть, вернется еще? Вернулись же воспоминания из совсем неожиданных мест, которые и не ждал, что вернутся...

Вернулись, потому что кому-то было надо, в который раз подумал я; поэтому даже самое невероятное может вернуться – но не мое, самое обыкновенное – кому оно нужно? А я из него состоял. Или не состоял, в который раз подумал я.

У башни сказал нужные слова в окошечко в дубовой двери; пустили в караулку – тесно, темновато, накурено, люди с оружием, оружие на стенах...

Кое-как добился, что Михель, наверное, здесь, никто не видел, чтобы выходил. Как найти? Это просто – во внутреннем дворе лабиринт из кустов, там на углу колокол, для этого как раз. Позвонить, и он выйдет, или его найдут.

Но звонить не пришлось. Я увидел его сразу, когда вошел во внутренний дворик. Он возился на клумбе около лабиринта – камзол на лавке, рубашка расстегнута, на руках перчатки. Он стоял на коленях, какие-то рабочие шаровары поверх, на куске брезента рядом насыпана земля. Он сажал цветы: пристраивал пук в ямку, уминал, присыпал землей, опять уминал. Ничего не видел и не слышал.

- Вот не ждал увидеть вас за этим занятием, - сказал я у него за спиной.

Он обернулся; лицо сосредоточенное, но не напряженное. Улыбнулся.

- Редко удается. Видите – я всю эту клумбу сделал, тут цветы будут в два яруса, разные, одни высокие, красные, и листья темные, большие, а другие, впереди, мельче, приземистые, соцветьями, оранжевые и желтые, и еще между ними каемка голубых и белая резеда. Вот увидите осенью, в августе, может быть. Сейчас пока ничего не видно, это только рассада... А вы ко мне?

- Жалко вас отрывать, ей-богу.

- Нет, нет, мне надо сделать перерыв. А то потом не разогнусь.

Он поднялся на ноги, снял перчатки, уронил на землю, подцепил пальцем камзол, перебросил через плечо.

- Идемте, прохладительного спросим, на веранде посидим.

Я пошел за ним. На пороге стеклянной пристройки, павильона, который он звал верандой, ему дали умыться, приняли садовую одежду, почистили щеткой. Мы пошли внутрь. Появился стеклянный кувшин прохладительного, розового цвета...

- Что это?

- О, это смесь – клюквенная, малиновая. Хорошо в жару... – мы сели в плетеные кресла по сторонам круглого столика, с видом на сад. - Чем вы теперь заняты?

Как-то это было необычно для Михеля, эти буколические радости.

- Чем занят? Это в двух словах не скажешь. Мои занятия все больше упираются в то, что я ничего не знаю о себе. Не потому, что не помню; никто не знает. А я все больше вижу, что тут нечисто – приносящие мне занятия много знают обо мне, я о них – ничего.

Он слушал, кивал, прихлебывал из стакана розовое прохладительное.

- Да, да... Это чувство многих посещает. Не сразу. Сначала долго - упоение возможностями, жажда деятельности, на общее благо, конечно... Могу только предложить параллели из своей жизни, и тех, кого близко знаю. Я сам увлечен был, долго; потом интриги приелись. Тогда обычно и приходит это – а почему я тут... На этой почве мы с Циклопом сошлись. Он-то до сих пор еще получает удовольствие от операций – запоздалая реакция организма на петербургскую его жизнь, когда не смел ничего, прикидывался простаком ради дома, семьи, покоя, работы. Или вот Капельмейстер наш...

Он захохотал.

- Знаете почему мы его так зовем? Не потому, что он оркестром дирижирует, а за то, что до сих пор капли принимает, от сердца, не может без них, - он поставил стакан, стал показывать, - Из пузырька, ландыш, валерьянка, или что там – кошки их любят – вот и он тоже; капает, знаете, на кусочек сахару...

Он вздохнул.

- Чего бы человек ни достиг, у него бывают минуты, когда он размышляет о цели усилий своих, и о их тщете. Даже у Капитана, что там Капельмейстер. Вот и вы то же самое говорите... Как бы мы ни стремились понять ходы судьбы, замыслы ее – наша мысль слаба против них. Да, еще, чуть не забыл – вас это тоже может заинтересовать – в картотеке Родиона, которую мы вынесли из его избы, иногда любопытные вещи попадаются. Про вас тоже.

Поднял глаза, посмотрел на мою реакцию, и ухмыльнулся.

- Ну, вы не зря театром занимаетесь, - сказал я, - Я уже думал, вас садовые дела на элегический лад настраивают, а вы развлекаетесь на мой счет...

- Элегия сама по себе, - сказал он, - развлечение – отдельно. Мне ваше желание познать себя действительно много напомнило. Но записи могут содержать прямые указания. Пойдемте, посмотрим.

Он поднялся, допил остатки из стакана.

- Мы же уже говорили об этой картотеке – помните, на набережной? Я думал, вы сразу примчитесь. Вы сами тогда спросили.

- А на самом деле странно. Как будто вылетело из головы. Вот это мне все и не нравится. Все время что-нибудь, как будто кто-то раньше меня знает, что мне нужно... Так вы ее поэтому здесь держите?

- Поэтому. Здесь надежнее. Нам нужно ваше мнение. Мы не все там понимаем. Я вас ждал раньше; пока ждал, стал цветы сажать. Оказывается, это тоже увлекательно.

                                                *

Комната со стальной дверью, без окон, только бойница с решеткой. Снаружи охрана, несколько человек.

Картотека стояла на столе, я узнал ее. За столом сидел человек, поднял голову, кивнул. Стол был большой, и на нем повсюду - бумаги, папки.

 - Это все из нее. Здесь много персоналий. Мы над ней все еще работаем. Лаптоп его не стали брать, для конторы оставили, как видимость, что ничего не тронуто. Откуда им знать, что там еще картотека была? Я вам покажу сразу то, что вас касается; потом уже сами смотрите, что хотите. Но только здесь, из комнаты не выносить. Даже выписки. Хорошо?

- Хорошо. А еще лучше, чтобы было где посмотреть перекрестные ссылки. У вас здесь компьютер есть?

Он показал в дальний темный угол. Я подошел; на столе стоял экран, остальное – под столом и вокруг. Не какой-нибудь стандартный конторский – все белое, серьезное.

- И интернет есть? А защита? Это надежно?

- Лучше не бывает. У нас теперь свой человек для этого... Циклоп позаботился, чтобы он у нас пока побыл. Они тоже свою справочную завели, вам покажут. Ну, устраивает? Тогда я вас оставлю с этим. А то я вам сосредоточиться не дам; поговорим, когда вы прочтете достаточно для разговоров.

                                                *

Я у Родиона был под рубрикой ”Персонажи”. Что значит персонажи? Вообще у него рубрики были странные – как будто писатель образы подбирал для романа, а не оперативник людей учитывал. И роман какой-то выходил не традиционный, а поминки по Финнегану... Под ”персонажами” был из знакомых мне только сам Михель; что-то мало персонажей; в других рубриках целые пачки, и люди были реальнее – имена, фамилии, даты, места. Родион любил особенные слова, не откажешь ему – я вспомнил его ”дурмалаев”, которые меня ставили в тупик. Здесь их не было, но были ”странники”, ”артисты”, ”смурные” и даже ”цурипопики”. Это не считая обычных – ”свои”, где в основном младшие чины из конторы, или ”перехожие” – по-моему, люди, которых они с Капитаном засылали, с отметками дня и времени, реакциями на опросы, чуть ли не на свободные ассоциации (где были задержки с ответами? - я плохо помню эту технику). Но этими людьми и без меня займутся...

Что еще за два ”персонажа” кроме нас с Михелем? Один – ”Тощий”, годы упомянуты не такие давние, и послужной список, я бы сказал – из органов, но не оперативник, скорее исследования какие-то. Исторические исследования, документы... Надо его посмотреть; Гугл, наверное, не поможет, но у Циклопа в справочной...

Другой персонаж был вообще без имени, один знак вопроса, и несколько слов: ”между 1932 и 2005, если он ехал с Х., и если в него стрелял М”. Этот пока ничего не напоминал.

У Михеля было несколько карточек. Весь его послужной список, от Марбургской Горной коллегии, но бегом, очень пунктирно, и для меня ничего важного, кроме забавных деталей в разные времена. Но удивляла осведомленность Родиона – ему-то откуда и как было собрать? Очень нечисто с ним, очень, в десятый раз говорю себе это, и сколько буду говорить? - должно его время придти, может быть, уже пришло теперь... Или вот эти замечания на последней катрочке – ”...политика вся отгорела, один балаган...”. Опять – какого черта Родиону иметь мнение об этом? Зачем ему это мнение? В связи с какими мыслями оно ему может быть нужно, полезно? Что Михель сам об этом думает? Его-то больше, чем меня, должно задевать и беспокоить, что Родион о нем почему-то думает. Мне Родионовы думы всегда говорят об одном – он часть чего-то большего, чем его полицейские заботы. Или они совсем не полицейские? А какие? А главное, что если он на что-то большое уже замахивался, то где он теперь? Не в связи с этим ли отсутствует?

С этими настроениями я углубился в карточки, где было обо мне, а их было тоже не одна и не две, целых пять. Признак внимания. Но если я думал, что просто прочту подряд, и пойму, что у него ко мне – то ничего похожего не получилось; на первой же карточке я потерялся.

Сначала там были подробности моих ранних лет, адреса, имена – кто кем кому приходился, какие отношения... Нормально для начала биографии, только слишком подробно. Но дальше сразу пошло о том, как я проверял эти данные в жилконторе на Фонарном угол Пирогова. Откуда он?... И еще что-то в самом этом звуке – Фонарный угол Пирогова – было тревожное, знакомое, слышанное мной совершенно вне связи с Родионом... От Радаманта я это слышал. Но он там был. А Родион? Кто-то следил? А я не знал? А если и следили, откуда они могли знать, что я делал внутри, что искал? Это уже за пределами их... Радамант с ними поделился? Нет, нет...

И от этого изумления я отложил картотеку, и пошел к человеку за столом – нет ли у них чего-нибудь про самого Родиона, потому что в картотеке про него нет ничего, конечно... И оказалось, есть – отдельная папочка, его собственная, там же взятая, где только про него самого и семью, самых близких... Ага...

В папочке – на самом деле, все только о нем, но вперемешку - времена, места; я начал листать подряд – какая-то артистическая натура, и не сказал бы этого о нем по разговорам, но люди пишут не так, как разговаривают... Хаос слов, ни дат, ни заголовков, но много подчеркиваний, то увеличенного, то уменьшенного шрифта. По-женски как-то... И в этой мешанине что-то знакомое... Вопросы об адресах, о людях, датах. Совсем как у меня о моих адресах, людях, датах. Это он о себе пытался разобраться? Но у него-то какие проблемы... Сейчас, сейчас...

Я стал перебирать листки дальше; если тут все о нем, то... Ага, была еще другая папочка среди листков, прозрачная, с наклейкой липкой - ”Семья Романовых”...

Юмор у него... Не знаешь, как назвать. Казарменный? Раньше еще говорили – юмор висельника. Или он не специально, просто не слышит этих аллюзий?... По большей части фотографии. Я перебрал их. Они были собраны группами, вместе с записями на листках и обрывках.

Мужик в форме, один, с оловянным взглядом, и среди таких же, с улыбками, в лесу на полянке, во дворе служебного здания, на улице, около автомобиля. С пистолетом на ремне. Не похож.

Страница из альбома, вставлен портрет женщины с суровыми чертами, а с ней рядом – мальчик клуглолицый, полубокс с челкой, смотрит прямо в аппарат. Это он? Есть общее. У меня ни одной такой фотографии нет. И приписка, несколько строчек: ”Матушка. Картотечная лихорадка; магазин библиотечных товаров на Литейном; старый продавец; разговоры”. Библиотечный магазин?! Какая у него  связь с библиотечным магазином на Литейном? Еще этого не хватало. Что за ”старый продавец”? Какие разговоры?

Я откинулся на спинку стула, выдохнул воздух... Слишком шумно, наверное – человек у стола повернулся, посмотрел на меня, вернулся к своим занятиям.

Я сидел, и... Все это просто не вмещалось в мою голову. Просто не вмещалось. Я не знал, что тут попытаться отвергнуть; хотелось отвергнуть все. Но я уже знал, что мне с этим теперь... Все дальше и дальше... Нет, надо было мне после всего – еще вот это!? А?...

Я вернулся к картотеке. Азарта больше не было, было неприятное опасливое чувство, что я найду еще, и еще. Как тараканы на кухне; только хуже. Теперь вдруг появился смысл у непонятных каракуль после записей о том, как я искал себя в документах на углу Фонарного и Пирогова – ”спр. пр. в биб. маг.”... То есть, разговоры продолжались и после детства? Одержимость картотеками с ним не закончилась, перешла в другие полезные занятия. Для кого полезные?

Что личная папочка говорила о продавце в библиотечном магазине? Когда уже детская наивность отошла, сменилась трезвой подозрительностью... Да, вот, говорила. Немного... Отвечает на разные вопросы, чаще загадками. Пуганул органами – смеется; испугался сам... Который же? Тот, который нам с Кудрявым тогда только кивнул, ничего не спросил? Работает на оргны? Это очень, очень мало вероятно. Скорее невозможно. Конечно, спрошу Кудрявого, но... Или это сам, под видом продавца? Не много чести будет для полицейского информатора?

Или он в чьей-то игре настолько, что его информаторство само как легенда. И тогда, под этим углом – что же ему надо было от меня?

Но тот-то... За спиной... Ах ты, гад... Но почему? Для кого, не для Родиона же...

В моем случае даже на вопросы не отвечал, высокое вмешательство нужно было, чтобы сдвинуть... А если Родион был первым у него? И на мне он только понял, что его в серьезную интригу втягивают, что персонажи пошли целой серией - и попробовал увильнуть совсем, отойти? Тогда Родион сам персонаж. Все может быть, и надо его видеть не тем, чем привык видеть, а старым хищником, старше меня, опасным, опытным, бог знает в чьих интересах. Хотя, что значит, бог знает, первая интуиция обычно самая правильная. Пара мы с ним – как, зачем, это выяснится, но чувство это, присутствия его, теперь уже со мной будет здесь, за плечом. Так человек узнает вдруг, что у него где-то там есть брат, у которого много замыслов насчет его жизни и имущества. Узнает обычно после первого покушения.

Я вернулся к картотеке. Он меня давно вычислял, высматривал. Это его работа для себя, не его послали ко мне, он меня сам выбрал. Из четырех ”персонажей”? Очень мало что-то, мало для вида, спонтанно производимого природой, но даже много - для тех, кого сделали как инструменты, для себя. Почему тогда ему пришлось вычислять? Потому что инструменты не должны знать один о другом? Должны работать один против другого как будто сами по своим делам?

Не должны знать даже о себе, чтобы было естественно? Тут у нее нет симметрии – она мне ясно сказала, что контору нужно убрать, что так не может быть... Ага, и в это же время... Как Ванечка и сказал... И мальчик. Нет, нет, это не сейчас...

Сейчас мне надо – что это за персонажи, он сам знает? С этими его поисками своей истории, как и я искал.

Интересно вообще. Человек собрал, что собралось, о своей семье, это понятно. Возил с собой, тоже понятно. Это для памяти. Может быть, не все, только самое для него важное. Но адреса, даты, имена - если это для него эмоциональный материал – почему он не разбросан, как личные заметки? Нет, тут два разных дела: личное, изнутри, хаотическое, эмоциональное. И оно же с другой стороны - методическое расследование. Той же самой семьи.

Не хотели, чтобы он понимал, а он хотел понимать. И что-то, наверное, понял. Продавец, змея, мог подсказать втихаря. Лишнее понимание мешало миссии. И дошло, может быть, до того, что пришлось его отсюда забрать туда, где он еще о себе не знал, где от него еще была польза. Он меня тоже подозревал в  миссионерстве, как и себя? С другим знаком. Ему удобнее, чтобы я о нем искал, а не он сам? Если о себе – нельзя, то давай друг о друге? Это законно? Как с теми наездниками, которые лошадьми поменялись, и тогда уже – во весь опор? Потому что надо было – кто медленнее. И ему о себе - незаметно, лучше чужими руками.

Кругом голова – сколько меня тут ждало с этой картотекой. Это потому я о ней и забыл совсем? Жаловалась, что устала. Не мудрено, столькими людьми сразу манипулировать.

                                                *

Я побродил по комнате, подышал, посмотрел в окно на квадратный сантиметр гавани, вернулся к своим карточкам. Сенсаций там больше не было, все те же расследования, пречень деяний, как Родион это называл. Кстати, вторая наша встреча у Нарвских ворот – когда я его стал уговаривать не работать на контору, помнить о чести сана... Помогло это ему познать себя? Не знаю даже, почему мне так нужно было это ему сказать; может, и не мне вовсе... А чем он мне помог в моих поисках себя? Ничем, только брал, что мог, сам не давал ничего. Вот и в картотеке, никаких откровений... Гибкость... Лично не привязан, но легко увлекается... Заботится о лице... Характер для миссии... Все это мы с ним оба знаем, и раньше знали, это то, что в глаза бросается. Нет, я о себе больше узнаю из того, что соберу о нем, чем из его впечатлений о себе. О нем и о его соратниках. Капитан уже вне игры, но что с его группой в конторе, в органах? Что с этим Тощим?

Циклопова ”справочная” Тощего определяла как подполковника, руководителя отдела такого и такого, все о документах, и об истории конторы, на вид ничего общего с акциями. И, кстати, у него там и картинка была, оттуда глянул на меня знакомым взглядом темных глаз – этот действительно Тощий – человек, который отправил меня в Вятскую губернию, в леса, а оттуда... Вот кого надо тряхнуть как следует – он до сих пор может знать про Родиона больше, чем надо. От него, наверное, и про Михеля детали... Из каких глубин он сам вылез, змей, из какого логова? И еще – исторические документы в деле Родиона несколько раз сыграли – хотя бы те, на которых Капитан свою теорию построил, которая его и привела в те же леса... Троцкист тот... И сама теория – от кого она? Это ведь так легко незаметно подсказать человеку подходящему... Тут может быть такая интрига!... Нет, это тоже потом, потом...

Надо закончить с персонажами. Тем более, что даже выписки не выносить...

                                      38. Советы постороннего

К Михелю я явился в непонятном настроении. Я садился за эту картотеку как будто чтобы дочитать последнюю главу из книжки, а там все оказалось не так. Ну, то есть, все не так. Персонажи (sic!) стали вести себя по-другому, сюжет пошел куда-то вбок...

- Прочитали? Что скажете? Какие впечатления? Что-нибудь напоминает?

- Напоминает китайские предсказания – так же туманно.

- Это потому что у него половина написана просто для того, чтобы запутать тех, кто читать будет. Может быть, больше половины.

- Может быть. Но папочка эта личная – я в нее верю. Умопомрачение подростка с карточками и картотеками – это не придумаешь, это у него внутри, в памяти. Только он не уверен, настоящая эта память или фальшивая. Это мне тоже знакомо. Не нравится мне, что так много общего, понятного. На встречах он выглядел совершенно чужим человеком, и очень аутентичным. Отталкивающим. Это утешало; все было как надо. А этот магазин на Литейном? Вы знаете, кто там сидит?

- Знаю.

- Нет, это все плохо, плохо.

- Почему плохо?

- Потому что, оказывается, я Родиона знал не тем, что он есть. Или совсем не знал. О нем надо все заново выяснять, пересматривать его роль. И его надо искать. Такого человека нельзя оставлять без присмотра.

- Вас тоже лучше не оставлять без присмотра. Но вы как-то успеваете всегда от него увильнуть. Скажите лучше, что вы еще нашли, кроме библиотечного магазина.

- Что это за ”персонажи”? То ли это люди особой природы - мы с вами там оба, и что это нам дает для понимания? То ли это просто личное словечко для людей, с которыми у него отдельные дела, и поэтому они в отдельной рубрике.

- Но у него со мной никаких дел никогда не было.

- А со мной хоть отбавляй. Что-то нас объединяет для него в одну категорию, и это не отношения с ним. Он знает что-то про нас обоих?

- Знает; или предполагает, может быть.

- Что же? И зачем ему это? Я его знал как простого полицейского информатора, а он начинает во что-то вырастать. Что ему о вас предполагать? Или даже обо мне?

- А что вы бы сами о себе предполагали на его месте? Особенно, если бы вы присматривались к человеку, чтобы использовать его. Встаньте на его место, и посмотрите его глазами.

- Я для него персонаж? Какой? Литературный? Из фельетона? Из отчета филера? Кто мой автор? Вы тоже персонаж. Что у нас с вами общего, кроме того, что мы знакомы?

- А почему мы знакомы? Вас когда-то Тритон привел именно к нам.

- Да, так в записях сказано... И с тех пор мы все время что-то делали вместе. То одно, то другое. Я читал. И до сих пор делаем.

- Почему? Почему вы со своими делами приходите к нам?

- Не знаю. Я вам доверяю, вот и прихожу.

- А почему доверяете?

- Бог его знает. Просто доверяю... Я знаю, что вы поймете. И вы ни разу не отказались участвовать... Да вы сами сказали тогда, что я ваш человек!

- Вот именно. Вы нас видите чем-то вроде себя. И мы тоже вас так видим. У меня есть теория, почему это так.

- Ой, расскажите, я уже голову сломал. Я лучше возьму вашу теорию.

- Хорошо. Две части в ней – техническая и метафизическая. Присядьте, я мысли соберу.

Я опустился в кресло. Вечер наступал, темнело, ветер налетал на деревья за окном, потом затихал, но не отступал, возвращался. Комната на верхнем этаже, длинная, и от этого кажется узкой; на самом деле просто большая, четыре окна.

Сумрак ощутимый, как всегда вечером бывает; как раз для метафизического.

Михель поднял голову, посмотрел.

- Я не очень расположен к интроспекции, - сказал он, - Не модно было в мое время. Но что-то и я подхватил. Вы знаете, что люди все разные – оставим пока тех, кому повезло просто прожить свое, и забыть, и начать потом снова. Разные – но не каждый по-своему. Всего три-четыре вида. Невольно сравниваешь себя с ними, чтобы понять – какой ты сам. Возьмите нашего предводителя – он все еще где-то по Европам шатается, по своим местам - или того же Радаманта-судью. Мы с вами не такие. Я долго не мог к себе ничего приложить наверняка; но с вами я сразу увидел, что вы как я - ничего серьезного в планах, и желание все хватать, все видеть. И технически вы мне понятны – ваша история была у меня на виду, все части, которых вы теперь не помните. Удобно это для вас устроилось, чтобы не мешало переменам вашей натуры, когда циклы заканчивались, потребности менялись...

- Подождите, вы обещали про технику, а про метафизику потом...

- Нет, это только техника. Вот она: веревочка – фигура одномерная; если ее вокруг чего-нибудь обернуть, и в узел завязать, она содержание получит. Но сначала фигуры не было, одна протяженность, нить судьбы. Вы себя ищете в документах, а вас нет, хотя вы знаете и место, где жили, и семью свою. Вас это беспокоит, но тут дела, дела, много, и вам не до мыслей, не до расследования. А потом, среди дел – вас заносит куда-то, а возвращаетесь вы уже не таким, каким начали. И опять некогда заняться вопросами, или их уже и в памяти не осталось. Знакомо? А вот Родион. У него тоже с линией судьбы интересно. Он выходит из бункера – и нет его, хотя его только на секунду оставили. А то появляется неизвестно откуда, и становится первым помощником у Капитана, хотя Капитан так и не знает, откуда он пришел. Вы говорите, у него манера речи переменилась. Где он побывал? Долго ли там был? Мы до сих пор не знаем. Где н теперь? Вернулся ли он уже? Как этот раз с другими связан? Одни петли. Хотя он помнит и свою семью, и библиотечный магазин на Литейном. И он тоже расследует, ищет в своем прошлом. Заманивает именно вас, чтобы вы в его прошлом разобрались для него. Потому что для вас это привычное занятие, он знает.

- Вы хотите сказать, что мы и с Родионом похожи?

- Техника судьбы похожа. Вы про автора спрашивали. Может быть, это того же автора техника.

- Это вы специально рассказываете в сумерках, чтобы я лучше ощутил? Я уже хорошо ощущаю, поверьте. Чем же мне себя считать?

- Родион нашел слово – персонаж. Человек рождается физическим способом. Персонаж – как идея у автора. Это сначала; но если ее обернуть вокруг чего-нибудь - времени, событий - и завязать узлом, получится фигура, со своим содержанием. Сначала немного его, фигура простая, и ведет себя просто, но если продолжать наматывать, то наберется.

- То есть персонаж сделан - из ничего? Из головы придуман? Откуда физическое содержание?

- Заметьте, не совсем естественное. Переносы, и запас прочности, это больше под стать воображаемому. Как будто это форма человека, а внутри механизм с заданными свойствами.

- Кто же этот автор? Инициировать просто человека – это доступно пониманию. Мало ли какие свойства можно ему дать. Но это...

- Да. А у персонажа нет обычного начала. Семью ему приходится придумывать. Но зато наполнению его нет предела. Удобно такого помощника иметь для планов долгих, дольше, чем человеческая жизнь. Ну, представьте себе духовную сущность. Душу, если хотите. Никто из людей с ней не родится. Она к ним приходит. Как в том документе. Помните? Одни уходят, и не возвращаются, другие приходят, хотя их раньше не было. Может быть, это персонажи. И я же сказал: это только теория. У меня нет доказательств.

- Мурашки у меня от этой теории. Не знал я, что у вас такое готическое воображение. Но вы говорите, у меня с Родионом автор тот же самый. Как у одного автра могут получиться такие разные персонажи?

- Как люди выходят разными? Они по-разному начинают. Человек такой, как он в семье делается. Дайте своему персонажу семью, какая бы у человека была, и скажите ему - это твоя семья... Понимаете? А если персонажи разные – значит, у автора были разные задачи. Для каждой задачи можно сделать отдельный персонаж, направить его, поддержать своими возможностями... Это не просто инициация, это выращивание с нуля.

- Да, правильно - память все сама сделает. Если еще Радамант поможет... Пока я о теории думаю, все это интересно, но быть этим... Это очень нервирует.

- Потому что похоже на правду. Что вам сказал Радамант? Про начало? Про  автора?

- Чтобы не искал; нет начала. Это они вместе как-то устроили - память о семье...  Все фальшивое. Потом его к делу приставили, как вы говорите, узлом завязали.  А связь с семьей, с которой начиналось - убрали. Когда он стал документы искать, Радамант вмешался, чтобы это прекратить. Но ничего не объяснил тогда.

- Видите, вы уже на это со стороны смотрите. Как и я.

- От этого оно не меньше нервирует. Странно знать, что семья у тебя была для формирования понятий, а потом ее забрали, на руках ничего не осталось.

- Но ведь это так и есть, у всех, - сказал Михель, - Если бы вы не знали о себе, для вас бы разницы не было. Я вот про себя и не знаю, как у меня было - на самом деле, или... Меня больше занимает другое, но это уже метафизика. Вы тоже это знаете. Не только память фальшивая, а еще и интерес к делам, о которых потом и не знаешь, почему так интересовался. Потому что автору это было нужно? Могу только по опыту сказать, что со временем и этот интерес изнашивается, остается только самое первое, настрой, с которого все началось. Это уже ваше, вам это оставят, когда труды ваши более не понадобятся. Как пенсию. Я своим остатком доволен, мне мое время нравится, меня, видно, под него подтесали. Думаю, и вы от своего уже не отойдете.

Я ничего не говорил; тут нечего говорить. Михель никогда раньше не упоминал свою историю, свои воспоминания.

- Мой пример должен вас ободрять, - сказал он, улыбнулся, - Если мы с вами на самом деле похожи. Видите, не так это плохо. И потом – может быть, это часть замысла? Чтобы ваше время осталось, не ушло - это тоже проще всего через персонаж; в нем можно сохранить все – поведение естественное, дух, манеры. Вы человек своего времени, это несомненно очевидно. И оно вам нравится. Так же как мне – мое. Чем это плохо?

- Да, все ничего, беспокоит только эта связь с Родионом, парность персонажей. Не хочу я быть с ним связанным. Мне надо заняться Родионом. Для себя. Чтобы развязаться. А вы своей пары не видите? Тощий этот – не ваш?

- В мое время не было этой парности – власть одна, церковь одна. Нет, не моя пара он, для чего-то другого.

- Тот-то вам все и нравится. А мне он на голову, потому что у меня время двойственное. Борьба бобра с ослом.

- Ничего, в этой паре вы на хорошей стороне запущены... Как в этом кино про кольцо власти; я люблю его смотреть. Там все по-нашему, просто, прямо. А что вам Радамант про автора сказал?

- Он Софию называет. Честь, конечно... Наверное...

- Наверное...

- Она что же, и Родиона сделала? Кого еще? Тощего этого? Вас тоже?

- Не знаю. Я ее не встречал. В мое время свои силы были. София ваша, говорят, сама ничего не делает, только замышляет. Ищите уельца, который для нее все делает... И еще – хотите совет от души? Бросьте это все.

- Обязательно брошу, только доведу сейчас до конца, и брошу. А то так и будут мучить сомнения. Или еще что-нибудь выскочит. Надо заткнуть это место, откуда оно берется.

Он засмеялся.

- Так говорят все, кто бросает. Потому что не хотят бросать.

- Я хочу. Я уже от этой истории устал. По-моему, она больше меня, и я ею не управляю. На самом деле хочу бросить. Но надо еще долги вернуть некоторым персонажам. Вы сами знаете, как это. С этим трудно жить, все время мешает.

- Да, это вы, пожалуй, правы.

- Спасибо за теорию. И за картотеку особенно.

- Призраки кольца должны помогать друг другу, - отозвался он серьезно.

И захохотал.

                                                *

Я сидел в библиотеке, листал старые книги, атласы в углу обширного дивана в нише позади такого же большого стола... Хорошо, когда стол большой, диван большой, книг пропасть, шкафы под потолок – и, тоже без оглядки на бюджет, так и построены под эту стену, секциями, нишами, со столбиками и карнизами, даже с резьбой кое-где... И эти уединенные секции напомнили заведение у Нарвских ворот, тот кабинет... Что Родиону надо, что он хочет? Что мне надо, чего я хочу? На что я готов... Что это за дело для меня, докуда оно идет? Родион хочет жить там, где без ограничений разворачивается принцип успешного начальства. Мне всегда казалось противоестественным, чтобы людям на самом деле это нравилось. Что тут может нравиться, это же и к тебе тоже, что для тебя хорошего? Нравится... Я уже привык и не удивляюсь. И для него, похоже, такое место единственное. Здесь. Как в заповеднике. Если не здесь, для него больше нигде такого места нет. Для меня – много мест, где мне нравится. Но 19 век в России – это особенное. Конец особенно. Тоже заповедник; единственное место, где у людей высших сословий простые манеры, где двадцать человек в городе делают мир искусства, и те опять – баре с манерами монмартрской богемы, я среди этих манер вырос, когда они как раз вернулись ненадолго. И еще – они душой интересуются, не просто интересуются – классифицируют по ней. Мы все на том веке сцепились, потому что он мог и так повернуться, и иначе. Держимся за всякую мелочь, в которой узнаем свою любимую обстановку, боимся, что это в любую минуту изменится, и обстановка пропадет. Верно Михель сказал – о своем времени, и о моем.

Война у нас с Родионом из рода в род. За обстановку, которая даже в мелочах. Как даос говорил, за мелочи – насмерть... Он во власти своей семейной Утопии,  что ему в детстве внушили, вместе с любовью к карточкам, что в магазине на Литейном... А я-то что? Не лучше; мне язык тот нравится, и манеры. Там, где мне нравится, из живых людей девяносто процентов читать не умеют; этот язык – не их язык... Я-то в такой же Утопии сижу,  сказал я себе, и ни он, ни я – как Михель сказал - не знаем, почему у нас такой интерес, какой есть. Пришел откуда-то, ему – от матушки его, пока он с челочкой ходил. Тоже, наверное, воображаемая ипостась Софиина. Я в книгах прочел. От культуры все, говорит Ванечка. Я в ней вырос, как... Как внутри организма, от которого во мне теперь это все, по наследству. Я свою Утопию вынес, Родион свою, ему той гранью, мне – этой. Всякая Утопия хороша, потому что она об отвлеченном, простом, удобном для запоминания. Ничего общего с тем, как люди живут: некрасиво, мелко, не то что мы с ним, в чистой Утопии. Сколько из них за его Утопию, сколько за мою? По результату видно. Культура как пропаганда; а если бы не она, что бы они думали? Да ничего бы они не думали, так и жили бы, только без конторы. Как в других местах живут. Хватает у них забот. Если их не накачивать Утопией, они о ней и не вспомнят. Ну, в десять раз реже. Есть же нормальный уровень у нее. Повышен он тогда, когда они нужны. Что Александр Ульянов злополучный думал о них? Или брат его младший? Они не субъекты Утопии, а ее авторы. Успешное  начальство Родиона. Кто мое успешное начальство? София, та ее часть, которая мне нравится? Политика меня не интересует, только поэты некоторые, да мир-искуссники... Чтобы людоедства не было, и все. Я такой, потому что меня на это ”кондиционировали”? Хочу я что-нибудь из-за себя самого?  Вопрос неправильно поставлен. Меня на самом деле нет. Я сделан, чтобы хотеть, и делать то, что надо - для того, кто меня сделал. Помимо этого во мне, может быть, и нет ничего... Это не моя любовь к определенной культуре, это она меня задумала с этой любовью внутри. А кто-то сделал по ее указаниям.

От этих мыслей небольшое удушье, как будто я сам по себе ни передвигаться не могу, ни шевелиться, дышать и внимать по-настоящему.

Я выбрался из дивана, пошел к окну. Окна в библиотеке французские, до самого пола, и выходят на лужайку, где на той стороне, около лабиринта Михель устраивал тогда свою клумбу. Свет из окон лежит на траве желто-оранжевыми ромбами, яркими здесь, но туда едва доходит, фонарей там нет; только в лунные ночи, наверное, там и светло...

Реальные люди имеют свои наклонности, биологические и социальные. Люди-персонажи - не так. Они дополнения к Утопии. В них меньше часть себя, меньше ежедневной рутины. Функционируют они больше ментально. Меньше едят, реже женятся. Положение у них не очень фиксировано, и они легко перемещаются... Живут там, где им присмотрят место.

А можно жить без этого? Без Утопии? Я даже не могу себе представить, как бы это выглядело... Как бы Родион жил без конторы? Продавцом в овощном?

Я повернул рукоятку окна, толкнул раму. Воздуха стало больше. Я шагнул на поляну. Небольшой ветерок закрутился вокруг меня, и затих. Я пошел к кустам, к михелевой клумбе. Лабиринт в центре поляны, просто развлечение, ничего сложного или запутанного, но кусты выше человеческого роста, и изнутри не оглядеться. Я там никогда не был. Проход между кустов показывал путь внутрь, в темноту, почти полную. Меня это не беспокоило, я вошел туда и пошел наобум, если попадал в тупик, возвращался назад, и опять поворачивал, куда мог. Теснота стен из веток успокаивала, укрывала; я бы еще дальше забрался, если бы было куда. Но вдруг поворачивать дальше стало некуда. Я пришел в центр.

Продолговатое пространство длиной шагов в десять, и чуть шире, чем проходы; на том конце в темноте бледнело что-то... Статуя. Возле нее скамейка, и даже фонтан, совсем небольшой, у подножия; сейчас он не работал. Фигура была вся закрыта хламидой в складках, на опущеной голове капюшон, лица не видно в темноте. Романтическая, для разговоров. Я присел на край скамейки.

Моя проблема – в Софии. Я не знаю, что у нее на уме. Она показывает и то, и это. В зависимости от настроения. Она не переносит контору; она не может без конторы. Это понятно, Утопия почти вся выходит из конторы, огромные ресурсы были брошены на это, талант живых людей... Ну и что? Если она хочет в конце концов туда, куда и я, тогда ладно, но если она использует нас по настроению, если ей влечения Родиона так же понятны, если время идет и идет, а она все играет, а потом окажется, что выбрать она не может, то чем я с ней занят? Мне нужно отвязываться от Утопии, искать другое, превращать это в эстетическое, что ли? Нравится, потому что красиво, а не потому что жить не можешь иначе... Меня сделали для этого, чтобы я не мог иначе. Но парой к Родиону? Тогда лучше не надо вообще. А тогда я и вообще не нужен. У меня тоже выбор, который я не очень могу сделать. Меня сделали так, что мне доступна мистическая красота. А в придачу Родион. Откажись я от роли, и не будет ничего. Это за него мне дали доступ к мистической красоте. Отвесили ровно по его мере. Для нее это на самом деле равноценно? Любовь к красоте и успешное начальство?

Горло сжало спазмом, я почувствовал, что слезы подступают к глазам. Еще меньше стало видно вокруг.

- Да, правильно, - сказал тихий голос. Я обернулся; она была на том краю скамейки, что дальше от статуи и фонтана. Она смотрела не на меня, куда-то в темень кустов, лицо повернуто в три четверти; я попробовал быстро вытереть глаза, чтобы видеть лучше. Она была изумительно хороша, не столько чертами, сколько выразительностью их, которую невозможно описать – каждая линия, каждая деталь говорят тебе что-то, для чего нет слов, это усваивается прямо внутри, узнается там – все правильно, правильнее не бывает, это та самая мистическая красота.

Я хотел сказать ей, что мне безразлично, что она делает – мне нужно только быть около нее, смотреть... Я не мог сказать ни слова. Она подвинулась ближе, повернулась, взяла меня за руку. Я погружался в транс, в счастливый туман, способность к связным мыслям оставляла, уходила... Но сквозь это пробивалось настойчивое опасение, хотя и слабое... Я что-то сделал не так, как было нужно, и из-за этого на меня надвигалось...

- Я хорошо знаю тебя, - сказала она, - Ты будешь только с этим, как ты его ни называй, никакой эстетики для тебя нет, она тебе без этого как хлеб пресный.

- Пожалуйста!... – проговорил я непослушным ртом.

- Ничего, ничего, - сказала она, - Все в порядке...

И стала подниматься.

...Я стоял на поляне, спиной к кустам, лицом к открытому окну библиотеки; занавеска колыхалась медленно, ее выносило наружу, немного, одним краем, потом она уходила обратно, внутрь комнаты. Слезы текли из глаз, тихо и без остановки; я не знал, как дышать. Все кончилось в моей жизни, не знаю как, вдруг кончилось без возврата.

                   Цикл 6. И последний

   39. Профессор Ницше и братья Карамазовы

                          Осталось уговорить графа Потоцкого...

Ссыльный шел по тропинке вверх по склону. Бывший ссыльный, теперь тайный советник, как ему и было сказано; но он не хотел уступать этот статус, хотел помнить, потому что, если бы не ссылка... Да нет, не так, ссылка на самом деле не кончалась для него, как это еще назвать, когда ты делаешь то, что велят, едешь, куда пошлют, как началось тогда, так частным лицом он больше и не был, разделилась жизнь на две части, службу и то, другое, то, что принял на себя вместе с Федором – и назвать нельзя, что именно, на вид просто журнальные дела, писание, редактирование, разговоры. Казалось бы, в них, в разговорах должно было проясниться, что они делают. Много было разговоров.

Но с Федором и говорить бесполезно; он сейчас скажет одно, и будет отстаивать, завтра совсем другое, как будто не помнит, что тогда говорил. У него это внутри варится, все вместе, персонажи его странные, он то за одного говорит, то за другого, у всех своя правда, и он всех любит. Не просто любит, по-настоящему, физически... Это вообще не понять, но это так и есть, он с ними в какой-то особой близости, у него другой нет, они для него семья, там настоящее... Да какая разница, он четыре года как умер, пять, а я с ним все еще разговариваю, его иначе нельзя себе представить, не говорящим, не играющим, не ждущим припадка, не царапающим на бумажках, что увиделось вдруг, он тогда только и не разговаривает, не слышит.

Ссыльный постоял на повороте тропинки, отдышался. Красиво. Вниз по склону - сосны, ели, до самой деревни, за долиной новая гора, и еще, валуны там и сям, песок, скалы острые, живописные. Небо как шелк, когда солнечно. На самом деле красиво... Но профессор не за этим сюда забирается – от болезни ищет спасения, воздуха чистого, хвойного. Но разве спасешься воздухом, если уже привязалась... Вон Федор и на воды ездил, и по всем местам целебным. Правда, не лечиться, а больше играть ездил, но все одно – вылечило бы оно его? Так и этот... В день по шесть, по восемь часов, по тропинкам этим, каждый день. Как он это выдерживает? Комнаты снимает – без отопления, подешевле. Охо-хо...

Ссыльный зашагал дальше вверх, опирался на трость, старался выравнять дыхание... Есть надо бы поменьше; обеды эти... Что же, что традиция, останавливаться надо. Но за разговором не замечаешь, перемены одна за другой, напитки... Если бы я по шесть часов каждый день... Болезней настоящих нет, я бы как железный был, работать бы мог... Да нет, я бы спал как убитый, вот и все. Я не Федор, нет этой печки внутри, где все перегорает. У меня и литература, как губернские ведомости, не умею иначе. Где язык хорош, так это не мой, люди так говорят, чиновники, крестьяне иногда, или документы старые. Вот у Федора все одним языком сплетено, что студенты, что мещанки, что священные. Важно, что там обернуто, не чем, внутри все. Половина в тюрьме подхвачена, в каторге. Всем советовал попробовать, не поймешь - смеялся, не то на самом деле. Сам-то для себя, конечно, всерьез, он там половину жизни прожил за эти годы, потом осталось только рассказать. Один этот поп расстриженный во что превратился... Он все его вспоминал, десять человек из него вывел, не меньше. И Соловьев-младший, Владимир, Сергея сын, тоже... После Оптиной только о нем уже все было. Что их свело вдруг – собрались, поехали вместе; тот только тезис защитил, из Университета – в семинарию... Академию, то есть, конечно. Но все равно – ведь только что, говорят, иконы из окна выкидывал... Видал его раз – глаза горят... Странный юноша. А эта речь его, к царю прямо, о милосердии, да к кому – к преступникам государственным, это не то что Федор, или Чернышевский – за чтение и разговоры в каторгу, тут покушение на самого, и надо же – послушался царь. Простил. Вся страна ахнула. Перемены обещал. А потом – как будто бы и забылось все... Неспроста это... Странный юноша. Тоже не меньше, чем в пять-шесть разных людей пошел у Федора, два брата, куда – три; да еще и сам черт впридачу... Смеялся так, что мороз по спине продирал. И ангел, и черт вместе. Всем рассказывал, что черт к нему приходил... Стихи смешные... Собаки съели тело... Господи, когда же она уже, гостиница эта? Уж не та ли хибара? Только и названия, что гостиница, чистый сарай для овец. Половину постоялых дворов еще отцы-монахи построили на высотах, как раз как доберешься, уже тебе и все равно, красиво ли, крепко ли – крыша есть, и ладно. Федора бы послать разговаривать, он бы ему как посоветовал года три принудительных работ... Впрочем, тому это не новость, он всю жизнь как на принудительных, при его-то здоровьи, и при доходах...

Внутри сказали - был, конечно, был, отобедал. И, конечно, пошел еще бродить, прежде чем возвращаться к себе, на соседнюю гору, тоже поверху. Он почти каждый день так, если вообще приходит, а то иногда говорит, что и выйти не может, лежит дома. Вот немец, черт проклятый, заводной... Выпил стакан воды, и следом. Уговаривали портвейну, не стал. Сунули фляжку с собой. Опасаются – если иностранец с непривычки окочурится у них, это плохо будет выглядеть для них. Сплетня пойдет, рекомендация плохая, а народ суеверный.

Потащился, по тропинке, какую указали - вы с ним никак не разойдетесь, одна тропинка там, он по ней и туда и обратно, другой нет.

Шел, шел, нет его; уже думал, все-таки как-нибудь вывернулся. Люди навстречу попались, раз - пара, и вид не тот, другой раз – студентик, прыткий, штанишки коротеньки, поклонился и весь сияет. Да где же ты? Наконец – сидит кто-то на камне придорожном, пишет в книжечку, согнулся в три погибели, и держит так, чтобы солнце на станицы светило. Должно быть, он. Подошел ближе – да, таких усов больше ни у кого нет. Бледный, голова большая, сам щуплый, но в цивильном, и даже галстух. Поднял голову, смотрит недовольно, а глаза – как будто сквозь глядят, фокуса нет.

- Господин профессор Ницше? Покорно прошу меня извинить за беспокойство.

Видит – стоит, не уходит, поднялся, книжечку в карман сунул. Обдернул пижак. Воспитание не позволяет переступить светскую норму общения. Ссыльный протянул карточку; тот посмотрел, но рассматривать не решился, сунул в карман.

- Какой я уже профессор, сколько лет в отставке. Как же вы меня здесь нашли?

- В городе сказали, вы сюда ходите обедать, если не в другое место, - Ссыльный перешел с плохого немецкого на беглый французский, - В другом был уже... Я не хотел прерывать ваше занятие, прошу вас, закончите то, что писали, я теперь не спешу, потом, если позволите, могу составить вам компанию ненадолго. А то как бы вам мысль не потерять, я знаю, как это досадно бывает.

Тот засмеялся.

- Нет, нет, мысль никуда не денется; записываю, если выражение удачное вдруг, афоризм. Я привык в голове все, писать трудно, читать тоже; глаза... Так вы меня искали? Пойдемте, я вас провожу обратно к гостинице, в ту сторону тропинка все уже становится, неудобно разговаривать. Откуда вы? У меня посетители редко бывают, незнакомые почти никогда.

- Я из Петербурга, был в Германии по делам, теперь через Швейцарию и Италию понемногу обратно. Хочу еще в Венеции остановиться, оттуда пароходом. Море сейчас еще спокойно.

- Я люблю Венецию, но климат перменчив, погода непредсказуемая, то жара, влажная, то ветер, холодно.

- Это как в Петербугре почти...

Видно, почувствовал, что тут не светский интерес, любезности можно сократить.

- Для чего же хотели меня видеть?

- Дело, в сущности, простое – чтение сочинений ваших, философских ваших сочинений - приводит к вопросу, который, я думал, лучше всего задать в личном разговоре.

- Философские сочинения? – поморщился, - Философ я не модный. Сочинения продаются плохо.

- Это теперь. Потом будет иначе. С необычными идеями всегда так. А у вас еще и форма необычная. Людям надо привыкнуть. В следующие сто лет ими будут много заниматься. И хвалить, и ругать. Будут, будут читать, дайте им время. Вы ведь хотите, чтобы читали?

- Хм... Вашими бы устами. В чем же вопрос? И почему вы думаете, что будут? Вы сами философ, простите?

- Нет, нет, я служащий государственный. Пописывал, но это совсем не о том. Я человек практический, наблюдения свои публиковал, житейские дела, но сейчас у меня другое на уме. Вопрос же вот какой. Вы в сочинениях ваших, в последних особенно, упоминаете возвращение того, что было. Повторное возвращение. Мне хотелось знать, нет ли за этим, так сказать, опыта? Или это чисто умозрительное соображение?

Ницше остановился, посмотрел, глазами поморгал, даже голову повернул несколько набок, нахмурился.

- Что значит, опыта? Я, как вы изволили заметить, философские сочинения публиковал; это значит – идеи, не практическое руководство, как прожить еще раз, для этого есть свои школы, вы меня с ними не смешиваете, надеюсь?

- Отнюдь нет. Ни спиритизм, ни антропософия меня сейчас не интересуют. Но философия, как мы с вами знаем, приводит к очень практическим результатам - вот Жан-Жак и революция французская... Ваша философия из этого разряда, вы говорите, как надо жить, и как не надо... С большой страстью говорите. Как будто помочь хотите людям.

- Да... Вы правы, наверное. Помощь моя им как-то совсем не нужна. Друзья, и те не понимают, зачем я это все...

- Вот, потому и вопрос мой. Вы пишете так, как будто видели воочию, что будет, и вам не понравилось. Настолько не понравилось, что вы, как-то сюда обратно вернувшись, хотите остановить это, предупредить... Пишете как тот, кто видел. А почему – не можете объяснить. Я сумбурно говорю...

- Нет, нет, в этом есть что-то. Как будто видел... – он усмехнулся, - Не это ли то, что называется развитым воображением? Вы, простите, тоже наделены немалым  воображением – и писания мои принимаете, и даже объяснение им имеете.

- Благодарствую. Но не один же я такой, есть люди, которые хорошо вас знают; не может быть, чтобы никто из них не понимал, зачем вы все это...

- Да, вы правы. Есть и такие, кто хвалит. Не знаю уж, почему. Помогают с корректурами, с издателями. Но о людях в целом говорить не приходится.

- Как я и сказал, надо дать им время. И потом – когда это философы спрашивали у людей, нужно ли им то, что они делают? Тот же Жан-Жак, считается теперь благодетелем людей, а ведь он, с людьми-то, совсем не мог. Даже с теми, кто его в салоны выводил.

- Да, философия, если о ней думать всерьез, есть перестройка мира, прежде всего в своей голове, к сожалению. Потом – не все понимают. Да нет, я не жалею, конечно, что там жаловаться. Будешь жаловаться, могут отнять, а я бы не хотел. Бывает трудно – как будто нарочно тебя испытывают, готов ли ты к занятию этому. Может быть, здоровый человек и не может по-настоящему в философию забираться. Нет, надо терпеть, сколько можешь. На грани, где терпение кончается, она к тебе и приходит. Кстати, вот кто это понимал – Достоевский. Вы, может быть, знали его?

- Федора? Считал себя другом его. Да и он, когда в хорошем настроении был. Журнал издавали... Жаль, что он не прочел последних ваших книг. Он, кстати, говорил мне, что перед приступом – вы знаете о его болезни, конечно – когда уже нет сил терпеть, вдруг, перед самым началом, снисходит покой и счастье невероятное, как небеса раскрываются. Я как раз вспомнил об этом, когда вы сказали – стоит терпеть, потому что тогда философия приходит.

Они брели молча по тропинке, солнце светило сквозь сосны почти параллельно земле, грело спину, задевало край глаза, заливало расплавленным золотом, но невесомым, эфирным.

- Знаете, почему я здесь? – сказал Ссыльный, - И почему спрашиваю, нет ли за вашей философией опыта? Хорошо, что вы Федора вспомнили. У нас с ним, и у меня, и у него, был опыт, частью вместе, частью у каждого свой, который мы не всегда могли себе объяснить. Я думал, надеялся даже, что и вы могли в своей жизни иметь подобный опыт. Но вы, мне кажется, не подтверждаете этого.

Ницше ничего не говорил, слушал, шел, заложив руки за спину, полу-опустив голову.

- Если бы подтвердилось – не знаю, как, но если... Я бы думал, что не только у нас подобное имеет место; что другие силы тоже действуют... Что вы, может быть, уже имеете подобный опыт с этими другими силами.

- Я, право, не знаю, что вам сказать. О вас я не знаю ничего, приходится судить по впечатлению и по вашим словам. Но они темны для меня. Карточка ваша никоим образом не объясняет дела, по которому вы здесь. Что прикажете думать об этом разговоре?

- Если Достоевский для вас авторитет, - сказал Ссыльный, - Что же, может быть он вам послужит ручательством – мы с ним вместе в этом были.

- Авторитет? Конечно, в делах души. Но перед опытом мы все на равных. Вы для меня просто человек, который представляет свой опыт. И вы здоровы, я вижу...

Покосился. Ссыльный махнул рукой.

- Здоровье – это не поручательство, может быть, наоборот. Вы сами это сейчас говорили. И помните, у Платона – кто увидит настоящее солнце, не сможет потом с людьми объясняться, они его не поймут. И едва ли сочтут здоровым.

- Да, я помню. Но я это не смешиваю. Феноменология – это одно, интерпретация - другое. Расскажите лучше, что хотели. Что за опыт?

Ссыльный собрался с мыслями.

- Опыт наш, - сказал он осторожно, - Представлялся нам проявлением неких сил, заинтересованных в благополучии нашей страны. Высших сил, чтобы уже прямо называть вещи. У Федора теория была, что они сами не могут, и поэтому должны использовать людей. Конечно, людям такой опыт обычно не дается, а если они его упоминают, то возникают вопросы. Но вот – Федора уже нет, и его болезни нам все известны. Мне за шестьдесят, и я считаюсь консервативным человеком, администратором par excellence, даже несколько педантичным. Поздно уже подозревать фантазии. В то же время при всей эксцентричности того, что с нами было – ничего драматического с нашей страной не случилось. Федор говорил, мол, труды наши, может быть, отвратили что-нибудь этакое в катастрофическом роде, потому и так. Но у меня другое впечатление – именно, что наших усилий было недостаточно, или они встретили противодействие. Вот поэтому я здесь с вами говорю – когда изнутри не получается, нужно снаружи, и вы как никто похожи на человека, подходящего для этого.

- Что вы хотите сказать? – Ницше был очевидно смущен, - О каких трудах вы говорите? Я, право, не пойму...

- Нет, нет, - Ссыльный поднял обе руки, - Я не зову вас ни к каким действиям. Простите. Очень трудно рассуждать о предметах, для которых нет слов. Но вы профессор филологии, и философ в полном смысле слова, вы меня поймете. Я хочу сказать, что силы, которые через нас не преуспели, очевидно - могли бы надеяться с вашей помощью выйти за пределы национальные, и тем достичь того, что в пределах этих не поддавалось их усилиям.

- Что за труды? О чем это? Силы – бог с ними, много сил есть. Какие труды? У  вас - какие, например?

- О, это просто. Они... Она... устраивает цикл, возврат во времени; если знать, что сделать там – когда цикл завершается, перемены проявляются здесь. Она знает... Берет вас туда... По-видимому... Это не труды на самом деле, вы потом только понимаете, что делали, там же вы просто живете своей жизнью, поступаете по естественной своей потребности. Говорите с людьми, предлагаете идеи, перемены, иногда совсем небольшие. Вот и все, если без деталей. Вы инструмент...

- Отчего же вы думаете, что это происходит в особом цикле? Как вы можете это знать? Если изменения наступили, как вы можете знать, что в прошлый раз было иначе? Что прошлый раз вообще был?

- Справедливо, справедливо. Не можете. Я узнал об этом потом, очень потом. То, что я делал когда-то, в молодости... Наверное, и не полагалось бы знать об этом, но она, по-моему, искала способ сообщить нам, потому что... Потому что не видела пути, хотела, чтобы ей помогли его найти. Она устроила нам встречу с людьми... Которые знали, что будет, которые сказали – нет выхода у страны... После этой встречи мы с Федором, каждый по-своему... Но уже зная... Он тоже искал, кому передать. Он нашел; это долгая история. Этот человек в его романе, последнем, если вы читали. А я... Мне показалось, что она мне подсказала – вас.

- Вот как? Кто это – она? Вы все говорили – силы. А теперь – она...

- Не хочу вас запутать. Я знал силы – в одной форме: женщина необыкновенной красоты. Тот человек, что у Федора в романе – он тоже ее знал, в жизни. Да он оставил подробное описание. Можно ли ему верить, это другое дело. Он человек особенный.

- Что же, это не худшая форма, - сказал Ницше задумчиво, - Может быть очень убедительной. Я имел случай удостовериться. И тоже с Россией связана... Но если говорить серьезно – вы ведь серьезно говорите? Что тут я могу – кроме того, что я и так делаю. Идеи – вот они, пожалуйста. Но циклы? Какая от меня польза?

- Разве вы знаете? Хотя вы, конечно, можете и знать. Я не знал. Я даже не знаю, имеет ли она силу за пределами своей культуры. Но – есть связи, зависимости, заимствования. В России особенно, она вся на европейском образовании. Когда меня учили, французский был в ходу. Потом Гегель. Теперь – все вместе, то Англия, то Германия. Вы думаете, в России вас не знают? Очень даже знают. Тот человек о вас статью написал... Зачем ей циклы извне? Кто знает, может быть, она хочет изменить какой-то нюанс влияния? Вы говорите – повторение в точности. Потому что бога нет. Я не так говорю, наверное, вы меня простите. Но бог обманчив бывает. Вы думаете – нет его, а он только затаился. И выйдет ваш цикл не совсем в точности. А для людей, может быть, в этом вся разница – пойдут они по дороге жизни, или – как нам сказали те, кто знают...

- Неужто так плохо?

- Плохо.

- И вы говорите, мне самому для этого ничего не нужно делать?

- Я полагаю, что ей нужно только ваше согласие. В виде желания распорядиться судьбой людей к лучшему. Желание находит себе способ. Особенно если она поможет...

Ницше улыбнулся.

- Как же мне знать заранее, что это к лучшему будет?

Ссыльный вздохнул.

- Что вам сказать? По тому, что нам тогда рассказали те люди – хуже-то уже и некуда. Если она о вас подумала – значит, вы в естественном виде своем ей подходите. И я вам еще скажу, по опыту – когда уже худо будет, и начнут искать, откуда же это пошло, все равно найдут, что от нас. По моему скромному суждению – от вас-то куда скорее выведут, чем от меня, или даже от Федора.

Ницше засмеялся.

- Так вы думаете, стоит рискнуть? И надеяться выиграть? Победителя не судят?

- Эти слова больше Федору подходят. Он игрок. По-моему, он втайне думал, что она ему и с рулеткой поможет. Не помогла. Но тут - я бы рискнул.

- Ну, ради бога, считайте, что я готов, как истинный друг людей. Тем более, что от меня и не требуется ничего. А как же вы это устроите? Или достаточно того, что вы меня уговорили?

- Может быть, и достаточно. Но я для верности скажу тому человеку. И что не требуется ничего – это верно. Ничего – кроме всех сил души.

- Хм. Пустяк. А что тот человек, он-то что может?

- Он говорит, у него есть с ней связь.

- Право? В каком же это виде?

- Он пишет ей, и уверяет, что она отвечает – его же рукой, но другим почерком.

- А вы говорили, не имеете ничего общего со спиритизмом.

Ссыльный усмехнулся.

- Это не спиритизм, это вам Россия как она есть.

                                   40.  Сессия с мальчиком

Я сидел дома, на диване в кухне, с какой-то книжкой; и поймал себя на том, что уже давно не читаю, а смотрю на посудный шкаф у противоположной стены, и представляю себе, как бы это было, если бы Кудрявый на самом деле приходил  ко мне сюда – на другом листе, как говорят. Неуместные мысли, но я представил себе это очень ясно - как бы он вот тут сидел у стола, пил чай, ломал печенье и мазал маслом. Эту мысль я прогнал - масла у меня не было в доме, и не могло быть; решил, что это я сам, наверное, о чае думаю, поднялся, оставил книгу на диване корешком вверх, и пошел поставить чайник. Когда я налил свежей воды, зажег газ и закрыл крышку, у двери зазвонил звонок.

Разве у меня есть звонок? Я стал искать, откуда идет звук – настоящий звон, не

электронные трели и переливы, а механический дребезг. Звук шел от машинки высоко над дверью – два цилиндра и два латунных полушария под ними, между которыми бился металлический язычок. Вечер странных явлений, сказал я себе, открыл дверь, и выглянул. Внизу у лестницы стоял какой-то молодой человек, смотрел наверх, на меня.

- Кого-нибудь ищешь? – спросил я на всякий случай, прежде чем закрыть дверь.

Он засмеялся. Лампочка, бог знает сколько лет разбитая, зашипела, затрещала, со стеклянным звуком вспыхнула ярко, осветила неприглядный закуток внизу у начала лестницы. Он ступил на нижнюю ступеньку, стал подниматься. Я смотрел – теперь все было хорошо видно. На нем были большие грубые ботинки, какие-то несусветные штаны, широкие не там, где нужно, с отвисающими частями тоже не там, где обычно, кепка как-то по диагонали от лица, шарф, наполовину спереди, наполовину сзади, курточка впритирку, драной, в трещинах кожи с поднятым воротником и длинными расстегнутыми рукавами. Лицо Нимфиного мальчика. У него брат есть в городе?...

Он дошел до моей двери, не переставая ухмыляться. Лампочка у него за спиной мигнула, выстрелила искрами и погасла. Я отступил в сторону; он вошел в кухню, осмотрелся по сторонам.

- Ага, чайник поставил, - сказал он, - Хорошо.

Встал на середине, развел руки, наклонил голову, осмотрел себя.

- Ну, как?

- Похоже на картинку из журнала, когда они набросок модели костюма делают...

Он опять засмеялся.

- Ну да, я попросил ее нарисовать мне, как в городе одеваются; она и нарисовала – вот...

Он снял свою кепку, кинул на диван, рядом с моей книжкой.

- На голове носить... – он поежился, - Но она сказала, надо, чтобы прикрыть...

Он тряхнул головой, волосы взвились и легли свободно. Их было много.

- Ну, хорошо, - сказал он, - Я ненадолго. Ты мне чаю дашь, горячего и сладкого, я тебе скажу кое-что. У меня к тебе дело есть.

По-моему, он немножко имитировал манеры городского мальчика – может быть, кроме костюма еще кино посмотрел какое-нибудь.

Он был уже немного выше меня, хотя это могли быть и ботинки. И довольно крепкий на вид. Хорошая компания для Нимфы.

- Она хочет в город, - сказал он, отодвинул стул, сел, - Она хочет найти своего отца.

- Но ведь...

- Вот поэтому я хочу, чтобы ты ее проводил. Ты ведь все равно собираешься к этому своему... как его, Румпельштильцхену... Он как раз тоже в городе. Ты ее проводишь, и дальше пойдешь к нему. Хорошо?

Я сделал стойку с чайником посреди кухни, как охотничьи собаки делают.

- Ты знаешь, что он в городе? Где? И когда?

- Я скажу тебе. Наливай. У тебя печенье есть?

- Есть. Что-нибудь еще будешь?

- Джем какой-нибудь. Или сгущенка, может быть?

- Откуда ты можешь знать про сгущенку?!

Он захохотал.

- Про Родиона ничего, а про сгущенку – нельзя?

- Ты обычно знаешь то, что никто не знает. А это, наоборот, знают все. Решил посмотреть, как живет твой народ? Пожить его жизнью?

- Ага. Дай мне вон ту чашку, из нее твой психагог пил.

- На самом деле?

- Абсолютно. И печенье маслом мазал на самом деле. Ты когда-то для него держал, у тебя масленка была, такая с крышкой. После потопа она в шкафу стояла, и ее оттуда прибрал кто-то из рабочих, которых контора присылала ремонт делать.

Хорошо ему, ему не надо даже помнить все это, он может посмотреть что ему нужно и опять забыть. Но это было на другом листе! Значит, он и туда может? На любые листы? Расспросить бы его, но как? А наводка про Родиона – это было бы очень ценно...

Мальчик прихлебывал чай, отламывал печенье, делал гримасы. Сгущенки у меня не было, один черносмородиновый джем. Я не знаю, чем он обычно питается. По-моему, ничем; это для него не обязательно. Не думаю, что он тут нашел для себя новое удовольствие.

- Ну, значит, мы с тобой договорились, - сказал он, - Ты ее проводишь к отцу. Он жил тогда в том же доме, где она потом жила. Когда ты с ней первый раз встретился... Мы выберем подходящий момент, и я тебе тогда скажу. Мы с ней придем к тебе сюда. Отсюда тебе лучше будет; помнишь, как вы с Софией своей тогда возвращались в город из того леса и болот, куда она тебя водила. Да? Вы тогда дошли примерно дотуда, где Родионов отец так называемый родился. Это дальше даже, чем надо будет, когда ты ее будешь провожать. Ты оттуда домой к себе прошел всю дорогу. Теперь надо будет туда по той же дороге, а оттуда уже недолго и к Родиону...

- Я этого сам не делал, - сказал я, - Это она. Ты думаешь, я вот так легко...

- Я думаю, да. Но я посмотрю, чтобы все было правильно, - сказал он, потянулся за печеньем.

Это значит, он сам там побывал, потому и знает. Тут серьезным делом пахнет...

- Ты знаешь, где он будет? То есть, был? Мне бы надо его ухватить перед самым критическим временем...

- Пожалуйста. Конечно. Это там же, где вы с ним встречались уже два раза. У него там дела надолго, похоже. Я тебе скажу точнее, когда вы пойдете. И мне надо тебе еще одно сказать... А ничего, в общем, это печенье, со смородиной... Сладко... Смотри, твоя София, как ты ее зовешь... Я говорил тебе, что она нездорова... А теперь - тебе лучше быть готовым... Из-за Родиона. Если ты на самом деле решил с ним разбираться... Окончательно.

Он облизал ложку, посмотрел на меня.

- К чему готовым?!

- Ко всему. Я не знаю пока. Может быть, она сама еще не знает. Лучше не ждать, тогда может поздно быть.

Он не знает. Это редкий случай. Наверное, его это заедает, раз он об этом хочет говорить. Я храбрился, но что-то во мне шевельнулось тревожно. Быть готовым, к чему – неизвестно, но когда станет известно, будет поздно? Неужели она может настолько...

- О чем ты хотел мне рассказать?

- О тебе. До того, как тебе сделали... Ты это называешь транс... транс...

- Трансмогрификация.

- Вот, вот. Кстати, Родиону не делали это.

- Нет?

- Нет. Совсем не делали.

- Почему? Я думал, у нас с ним все одинаково.

- Нет. Я говорил тебе, она себе на уме. Про нее не все можно знать... Она и тебе сделала так, чтобы психогог твой думал, что это он делал. Но в этом вы с ним уже разобрались. Так вот, ты жил со своей семьей...

- Но у меня не было семьи. Меня самого не было...

Он поморщился. Ему не хотелось обсуждать со мной эти детали. Наверное, он видел их совсем не так, как я.

- Подожди... Какая разница. Я говорю о том, что ты знаешь о своей семье. Где-то ты это все равно знаешь. Даже если не помнишь. Может получиться, что тебе это понадобится. Я расскажу тебе коротко, чтобы ты запомнил главное.

Что же это такое мне может понадобиться знать об этом именно?

- Если понадобится, я смогу у тебя спросить, раз ты знаешь.

- А если не сможешь?

Он посмотрел на меня глазами, в которых не было ни сочувствия, ни вызова, только предупреждение, не то вопрос. Смотрел и молчал.

Тут у меня всерьез пробежал холодок по спине, и я включился по-настоящему. Раз он говорит - может понадобиться, это значит - понадобится почти наверняка. Спросить бы, чего именно ждать, откуда; но он не скажет... Если бы хотел, уже сказал бы.

- Короче, так. О тебе, в семье. Ты тогда в основном был занят собой, своими делами. И думал потом, что не видел ничего вокруг, что в семье делалось. На самом деле, конечно, видел, все дети видят, только не могут себе рассказать...

А он мог? Его очевидно занимала ситуация детей в семье. Лучше мне не задавать лишних вопросов, если у него есть потребность рассказать. Пусть расскажет, как сам хочет, это, может быть, и для его комфорта, не только моего.

- Ты не знал, что это, думал, это так нормально и есть, но от семьи шел стресс, который ты не осознавал, он заставлял тебя еще дальше уходить в свои дела, чтобы не видеть и не слышать, но организм знал, и это давало физический эффект. Их это как раз устраивало, ее и... Остальных. Отсюда две вещи – психическая неустойчивость, готовая сорваться, и истерический поворот фантазий... Творческих, если можно сказать. Но это уже позже, около шестнадцати, накануне этой... трансмогрификации.

Я слушал, как со стороны. Это обо мне? Я не могу чистосердечно приложить это к себе, а то бы мне неловко было, наверное, что кто-то так много знает обо мне изнутри...

- У тебя было тогда несколько творческих проектов, ты думал, это замыслы литературные, что-то такое, даже тексты сочинял, но больше – описания, или изображения, картинки... Это было другое. Поиск комфорта; но с истерикой вместе, со страхами вместе. И после трансформации – оно сумело воплотиться, ну, ты знаешь об этом – места личного комфорта, только свои, на Островах, о них сам не всегда знаешь, что они есть. У тебя их было два – зеркальный город, вернее, за-зеркальный, без людей, или с теми людьми, которые тебя там устраивали, и со своими изменениями в топографии кое-где... Немножко ужастик такой на тему города. И второе – на берегу моря, в дюнах, на песке, стеклянный дом, куб, стены прозрачные, потому что никого все равно нет. Или чтобы видеть все, что снаружи. Потому что там всегда день; ты не думал, что там может быть темно – только или солнечно, или пасмурно, дождь... Дневной мир, дом на берегу. И там, на этажах, все, что тебе нужно, чтобы быть там одному. Совсем одному.

- Я не знаю таких мест. У меня есть на Островах свои места, одно-два, но таких нет.

- Может быть, и нет. А может быть, есть. Имей в виду на всякий случай. Город искаженный, и стеклянный дом.

Он замолчал, вытянул ноги под столом, огляделся.

- У тебя здесь ничего местечко. И внизу еще есть что-то, да?

- Да, там спальня, но я там теперь редко сплю, после того как окна заделали, больше в комнате, или здесь на диване.

- А в комнате на чем?

- У меня там кресло такое, оно раскладывается; можно сидеть, читать, можно спать...

Прямо светский разговор, как будто он не может сам это узнать, когда захочет.

- Я, может, у тебя тут побуду, пока вы с ней заняты... Здесь мне ближе будет.

- Конечно... Еда в холодильнике; а если что, на площади магазин. В комнате книжки есть. Интернет на лаптопе, он без пароля. Ключ тут в ящике... А то, что ты говоришь... Что может случиться, оно не...?

- Нет, - сказал он, - Раньше, чем ты закончишь с Родионом, ничего не будет.

Я посмотрел на него с сомнением.

- Я же сказал тебе про нее. Она даст тебе закончить, это ей нужно. Не раньше. Ей самой никак не выпутаться. Да, может быть, и совсем ничего не будет. Это я тебя припугнул немножко. А то бы ты вообще не задумался.

Он поднялся, потянулся, постоял еще, огляделся. Ухмыльнулся довольно.

- Ну, хорошо, - сказал он, - Пока тогда. До встречи. День-два еще, я думаю. Пока. Ты просто дверь закрой за мной...

Я закрыл. Открыл снова. Никого, пустая лестница.

С Нимфой в шестидесятые

Небо нависло низко, дождя еще не было, но это не надолго, по всему видно. Сильный холодный ветер. Я покосился на Нимфу: она нервничала откровенно – лоб и щеки бледные, взгляд не сосредоточен, дыхание короткое, неглубокое.

Я погладил ее по плечу через сукно темного пальто, незнакомого. На голове у нее была какая-то беретка; и вообще на улице кругом нигде не было людей с непокрытой головой.

Я осмотрелся внимательнее. Да, до европейских стандартов здесь еще далеко, и улица выглядит совсем не так, как мы уже привыкли – все дома старые, многие обветшали, ни одной новостройки, подъемного крана. Машины на улице как из металлолома, небольшие грузовики в основном, да автобусы. Легковых мало, и они просто пугают своим видом. А как же они едут? Трамвай полз на квартал впереди, вихлял и позвякивал. Дополз до остановки, встал, двери откатились; люди входили и выходили. Это я вернулся в знакомый город? Да боже упаси, ничего тут не было знакомого. Все-таки это очень давно было, я уже и забыл, как давно.

Мы шли по большой улице, по проспекту, наверное.

- Ты знаешь это место? Это Васильевский? Я тут никогда не был. Это где-то далеко от центра, да?

- Да, - сказала она неуверенно, оглянулась по сторонам, - Это одна из первых его больниц. Конечно, Васильевский. Меня тогда еще не было, - она поежилась. - Мы вон там свернем, здесь уже не далеко. Внутри больницы я лучше ориентируюсь. Я сюда ходила с другой стороны. Ближе к концу, когда мне было уже лет пятнадцать, недолго... Здесь мы даже не сверстники, он моложе меня. Сильно моложе.

Можно было ее, наверное, как-то иначе туда доставить... Наверное, он знает, что делает, он с ней осторожно всегда... Не стал бы он ее травмировать. Хочет старые впечатления перекрыть новыми? Чем-то материнским? Это все выше моего разумения. Но он знает о ней много. Наверное, всё.

Мы свернули; улица была совсем тихая, деревья по одной стороне, еще без листьев, весна ранняя. Не длинная улица, всего до тупика после следующего перекрестка; машин не было, и мы пошли по диагонали на другую сторону, к большим распахнутым воротам между квадратными столбами - штукатурка светло-горчичного с грязью цвета, отбитая и процарапанная там и тут осями машин до кирпича. Весь квартал занимал один комплекс - сразу можно сказать, что это больница – по одинаковой заброшенности, настороженности корпусов, по редким людям в белых или серых халатах... Моя больница так же выглядела; и почти тогда же. Хотя – откуда бы мне это помнить? А помню, что-то отзывается...

Мы не спрашивали дорогу; она знала, шла быстро через двери, коридоры, выходила из одного корпуса во внутренний дворик - и в другой корпус, в еще один полутемный коридор; я только ускорял шаг и ловил двери... Лаборатория, кухня, дезинфекция, все вместе. Мы поднялись на третий этаж, миновали еще коридор, и еще. Она пошла медленнее; я понял, что она смотрела на дверь, к которй шла. Подошла. Остановилась. Верхняя половина двери застеклена, и через стекло мы видели их всех там. Она стояла, смотрела. Потом за ручку потянула дверь, вошла. Казенная дверь, которую трогать не хочется...

Большая кровать у окна, высокая, нагромождение оборудования вокруг, шланги, баллоны... Мальчик стоял у окна в ногах кровати. На стуле, недалеко от двери, лицом к кровати, сидел еще человек, белый халат, стетоскоп заправлен в нагрудный карман. Повернулся, посмотрел на нас, кивнул. Очень коротко острижен, руки сложены вместе, кисти сжаты в коленях вместе с полами халата.

Поэтому я ее провожал: он тут пока занимался своими вещами с больным... И он знал, что ко времени ее прихода будет готов.

Нимфа остановилась у кровати, смотрела на отца; он лежал на спине, высоко, подушки под головой и плечами, глаза закрыты. Лицо худое, нос выдается; мне трудно было понять, что это за лицо в неровном свете дождливого дня, среди всего, что его окружало, со всеми лампочками на приборах, с бликами в стеклянных деталях. Наверное, он здесь на самом деле моложе, но по сравнению с ней в гроте... Это совсем разное. И здесь она выглядит по-местному. Как тогда София, по дороге обратно через тот город. Этот же город, лет на двадцать раньше. Это так устроено.

- Он спит, - сказал мальчик, положил руку на спинку кровати, посмотрел на нее, показывал нам, что есть время осмотреться вокруг, привыкнуть к обстановке.

- Это искусственный сон, - подхватил человек на стуле, после паузы, как будто его включили; доброжелательно, как студентам объяснял, пошевелил коленями, плотнее сжал кисти, - Чтобы мы могли определить, что можно сделать. Что надо сделать, - поправился он, - Его готовят... готовили к анализам, процедурам, на завтра. Удобное время.

Он посмотрел на мальчика. Тот кивнул.

- Завтра я сделаю все записи, какие нужно, – продолжил человек, покивал головой энергично, - После того, как... После процедуры... Сегодня... Мы его перевезем домой, к вам... Ему нужно будет отдохнуть несколько дней, лучше сначала не вставать – чтобы организм нашел свой... Все будет хорошо, - закончил он, - Давайте.

Он выпрямился, потер руки, одну ладонь об другую, как будто хотел согреть, пошевелил пальцами, поднялся со стула, подошел к кровати.

Мальчик ничего не сказал, подошел к кровати с другой стороны.

Человек в халате опустился на колени, взял обе руки спящего за запястья в свои, поднял голову. Мальчик посмотрел на него.

- У вас нет... каких-то механических средств удержания?

- Ничего, - сказал тот, - Так будет достаточно. Даже лучше. Я смогу дать ему немного свободы, подстроиться. Чтобы он видел, что ему помогают, не рвался.

- Хорошо.

Мальчик нагнулся, отвернул одеяло, посмотрел на лежащего. Взял двумя руками ворот его рубашки с большими бельевыми пуговицами. Расстегнул пуговицы, потянул ворот в стороны. Грудь открылась, не слишком атлетическая, плечи узковаты. Мальчик посмотрел, положил правую руку под ключицей, подержал.

Отвернулся к окну, рука немного двигалась туда-сюда; другой рукой он оперся на раму кровати под матрасом.

- Вот здесь, - сказал мальчик, - Держите хорошо.

Человек кивнул, опустил голову, сосредоточился, смотрел на руки.

Мальчик все еще смотрел в окно, только пальцы шевелились на груди лежащего, и тот вдруг издал носовой звук, почти стон, тело напряглось, приподнялось в середине под одеялом; голова и плечи остались на подушке. Мальчик перестал шевелиться. Тело опустилось, звуков больше не было.

Нимфа стояла, сжимая обе руки перед лицом. Человек в халате обернулся к ней.

- Это как у дантиста, - сказал он, и улыбнулся; с одной стороны у него сверкнул золотой зуб, - Очень неприятно, но недолго. И потом уже все позади. Он ничего не чувствует, - добавил он, - Это только тело.

Он вернулся к своей позиции, немного перехватил руки.

Мальчик повернулся к лежащему, подумал, подошел еще ближе, наклонился, просунул вторую руку между шеей и подушкой, и дальше под тело. Оперся локтем об подушку, постоял согнувшись, как будто искал что-то под телом. Нашел; замер, закрыл глаза.

- Да, - сказал он, - Это было все только там, больше нигде нет, - Выпрямился, обе руки держал перед собой, как будто невидимое что-то было в них, и он не знал, куда это поставить.

Нимфа сорвалась с места, подбежала, он повернулся к ней, она схватила его за руку обеими своими. Он прикрыл ее руку своей второй.

Человек в халате поднимался, отряхивал колени.

- Вот смотри, как он сейчас, - сказал мальчик, - Видишь, у него все хорошо.

Нимфа ничего не сказал, кивнула, наклонилась, поцеловала кончики его пальцев в своей руке. Редкое зрелище их прямого контакта, при свидетелях...

Доктор повернулся ко мне.

- На этой стадии, - сказал он, поддергивая рукава халата, потом лацканы, - Еще достаточно разрушить конфигурацию нервных соединений, которая... Иначе через несколько лет... Нет, это просто невероятно. Понятно, что ничего тогда не находили. Господи, да если бы это было возможно... Но где такие приборы...

Он только качал головой. Глаза у него сияли. Не знаю, отпустил ли мальчик его уже; он был очевидно счастлив. Он протянул мне руку.

- Мне надо идти... Будут искать... Но это стоило... Даже просто знать...

Встряхнул коротко, энергично.

- Машина скоро будет. Я распоряжусь. Они придут за ним сюда и заберут. Ждите их. Транспортировать можно будет уже без опасений. Всего доброго.

Повернулся, вышел за дверь, аккуратно прикрыл ее за собой.

- Кто это? – сказала Нимфа мальчику, не выпуская его руки, - Я его не помню.

- Это местный доктор. Не тот, который потом лечил, нет. Раньше. Мы смотрели с ним вместе, когда его привезли, два дня назад. Разобрались, что нужно делать, и тогда я позвал тебя. Они, в общем, понимают, что это возможно, но не знают, как это сделать, и не задеть ничего. По-моему, теперь это всем делают уже, с компьютером, конечно.

- Это поможет?

- Да. У него больше не будет того, что было. Все. Мы могли бы еще раньше, хоть в детстве, младенчестве, еще раньше. Но тогда у него могла быть другая жизнь, не похожая... Сейчас удобно было перехватить его, пока он на обследовании. Не беспокойся. Он здоров, нужно только заняться физической частью. Мы побудем с ним у тебя дома, а потом как захочешь.

Он посмотрел на меня.

- Ты тоже побудешь с нами, да?

Я кивнул.

- Мне здесь негде больше, кажется.

- Хорошо. Место есть. И для него так лучше. Это не надолго, день-два. Я тебе скажу, как с твоими делами. Когда будешь готов.

Нимфа стояла за спинкой кровати, смотрела оттуда.

- Подожди, - сказала она, - Это ведь... Господи, боже мой, я уже... Это начало шестидесятых, да? Ты хочешь, чтобы мы пока побыли с ним здесь?

- День-два, - повторил он, - Ему здесь привычнее. Чтобы его не отвлекало. Потом мы вернемся с ним обратно.

- Но его надо как-то кормить? Я не представляю... У нас даже денег этих нет.

Мальчик улыбнулся. Она ему нравилась со своими заботами. Наверное, ему это напомнило, как она заботилась о нем тогда еще. Когда он жил с ней в ее доме. В том же самом доме.

- Я буду здесь вместес вами, - сказал он, - Ты мне скажешь, что еще принести. Он сейчас просто вернется к себе домой. Я уже что-то принес туда. Потом он проснется. Ему нужно будет объяснить, что и как. Я буду нужен тогда... Все будет хорошо. Он разберется. Потом начнет вставать, и мы сможем вернуться обратно к себе.

- Как ты ему объяснишь? Я не представляю.

- Посмотрим.

Я как раз хорошо представлял себе, как. Она, конечно, думала не о мальчике, а об отце, о его трудностях. Как объяснить ему, кто она, что с ее возрастом, как это все возможно. Проблема как раз в том, чтобы принять невозможное. Мальчик может просто снять ее, разрешить организму то, что он сам не может никак. Он в этом мастер. Мы только что видели счастливого доктора.

                                                *

Ее отца перевезли. Пока они устраивали его в доме, я пошел побродить вокруг дома. Мальчик проводил меня до двери, закрыл за мной. Так по-домашнему, без этих перемещений.

На улице все еще было сумрачно. Я пошел через проходные дворы. Эти дворы я помнил хорошо, больше от воображения и чтения, чем от своей памяти, но я уже не отличал ее от чтения. В этом дворе решилась интрига с Нимфой и мальчиком – вот на той лавке, наверное, она будет сидеть; если эта лавка так и достоит до той интриги. Кажется, что время имеет большое значение – другая жизнь, все другое. На самом деле это все тот же один большой ландшафт – вон сколько этих времен мальчик держит внутри, и ничего. Здесь у него может быть своя ностальгия, воспоминания - гораздо ярче моих. Здесь начало его человечности, как мое – в семье, где я не жил.

У меня здесь было чувство, что я где-то заграницей, в специальном районе, где сохранили для туристов атмосферу военной еще угрюмости и послевоенной невеселой рутины... Время, откуда мы прибыли, по сравнению с этим – веселье без оглядки, до истерического иногда.

Мальчик открыл мне дверь, посмотрел искоса.

 - Ну как?

- Все хорошо. Все на месте. А у вас?     

- У нас как раз начинается. Он скоро проснется.

Нимфа ходила по комнате, готовился внутри. Посмотрела большими глазами, зрячими только наполовину. Удивительно, как здесь она стала другой – ближе к такой, как мальчик ее помнил? В первые дни, может быть; я ее застал уже почти той, какой она стала в гроте. Сейчас они оба сдвинулись к человеческому, из-за этого дела с папой. Наверное, поэтому ей пришло в голову, что и у меня тогда с Кудрявым были просто человеческие отношения, которые допускали тепло.

- Я все равно не представляю, как можно человеку это объяснить...

Мальчик улыбнулся ей. Я думаю, он расчитывал не на объяснения, а просто на воздействие ее присутствия, самое прямое. Объяснения – это заговаривание, чтобы отвлечь от своих внутренних слов, чувств, которые идут только к панике. Мальчик, по-моему, достаточно очеловечился с Нимфой, чтобы ему это было очевидно. С заговариванием он справится, я за него не беспокоился. Он еще мог бы в это  время читать учебник греческого, и запоминать формы склонений.

Для меня никакой роли определено не было; я отошел к дальней стене, встал у окна и огляделся. Из окна был вид на этот двор, длинный, проходной насквозь поперек всего квартала. Я никогда не выглядывал из окна этой комнаты, только сидел на стуле как раз там, где сейчас в простенке кровать.

Комната была та же самая, только без большого стола, и без полок с фигурками; кровать была тогда задвинута с дороги по ту сторону стола. Мальчик должен помнить ее, он на ней спал... Не было и портрета на стене. Его сделали позже, сделают, на том старом его листе – где он еще пожил лет десять, женился, родил дочку, и где-то между больницами снялся. На память. Необходимость в этом была там где-то в воздухе.

Сейчас, спящим, он выглядел очень домашним: непричесанный, заросший, тощий, и сквозь всю болезненность видно было, что он еще почти юнец; но мне помнилось, что он уже где-то преподавал. Что? Убей меня бог... Мальчик должен был выбрать время, чтобы забрать его как можно позже. Очевидно, сейчас было самое позднее, когда еще можно было делать процедуру. Еще позже – что бы он делал с женой, или с маленькой Нимфой? Забрал бы всех вместе? Я не отдавал себе отчета раньше, что манипуляции с листами даются ему легко, так же, как Софии, скажем. Или нет никаких листов, а это на самом деле только кое-как сцепленные мизансцены, которые можно отцепить, соединить иначе...

Я не заметил как, но он уже смотрел – приподнял голову, повел глазами по сторонам, сощурился, сморщил лоб, начал искать руками вокруг себя на одеяле и оглядываться. Нимфа выступила вперед, подложила ему очки. Он надел, посмотрел снизу на нее. Повел взглядом по стенам. Потряс головой, не энергично, осторожно. Попытался упереться локтями, пересесть повыше, подать плечи как мог дальше вперед. Очевидно, в вертикальном положении ему было легче воспринимать поле зрения, или оно было понятнее, чем в лежачем. Но не решился, остался как был. Она стояла над ним и так.

- Кто вы? – спросил он ее, всматриваясь через очки; устраивал их одной рукой за дужку, щурился, искал фокус.

Голос был тихий, но спокойный - он видел, что она волнуется, и хотел дать ей время, все смотрел, чуть склонил голову набок, чуть улыбался, ждал ответа. Не дождался. Я бы тоже на ее месте не знал, что ответить.

Он повел глазами вокруг, искал, где еще получить ответ.

- Я был в больнице, - заговорил он, - На обследовании... Теперь дома... Пока спал?... Почему?

- Мы забрали вас домой, - мальчик вышел из-за спины Нимфы, встал рядом, - Не было причины держать вас там. Обследование сделали, потом вы заснули, и вас перевезли. У вас все в порядке.

- В порядке? Что вы имеете в виду? Вы врач? У меня порок сердца, нехороший... Что значит – в порядке?

Для него ”в порядке” звучало не облегчением, наоборот, отговоркой, или совсем мрачным чем-то: когда больного человека не лечат, это значит, что уже все. Его лицо показывало все, что он думал.

- Вы дома, потому что вам не нужна больше больница, - сказал мальчик внушительно, но спокойно, - Вы были там два дня, вас обследовали, и сделали процедуру. После нее у вас больше нету порока. Вы можете встать и ходить, или бегать. Но лучше не сразу, организму надо привыкнуть двигаться свободно. Если сегодня начнете вставать, завтра уже сможете ходить нормально. Пока по дому. Потом – на улицу; вам надо в форму возвращаться. Вы мало двигались; это и здоровому человеку не полезно.

Лежащий усмехнулся.

- Не полезно? Конечно. Но... Это невозможно, мне сказали – порок неисправим. Все, что они могут, это лекарства, когда надо... Для восстановления. Поэтому и обследование – сравнить, дозы выяснить. Они говорили, неделю. Я не понимаю. Может быть, напутали что-то. Вы уверены?...

- Да, да. Я знаю все о вашей болезни. Этот порок на самом деле не такой плохой. Если во-время им заняться. Мы делали обследование эти два дня, оно показало, что еще не поздно сделать процедуру. Сегодня утром мы ее сделали. Все прошло хорошо. Вашего порока больше нет. Вы здоровы, кроме того, что организм запущен, долго был без хорошего движения. Это вернется, это как раз займет больше времени, чем процедура. Давайте так – если бы вы сейчас легли обратно, руки за голову, а потом – наклон, из лежачего положения в сидячее... Знаете, так – руки вперед, потянуться, потом обратно, руки за голову, и опять. Два-три раза. Вы думаете, вы не можете этого: что после первого же... Да, я знаю. Теперь можете. Попробуйте. Один наклон. Вы увидите разницу. Ну? Попробуйте. Не хотите...

- Я... Я боюсь.

Мальчик пожал плечами.

- Ну, когда захотите. Вам больше нечего бояться. Сердцебиение... И это чувство, что вы тонете, воздуха нет... Я знаю. Этого больше не будет, у вашего организма теперь другая механика, он больше не делает этого – не умеет. Не знает, как. После процедуры - он забыл, как он это делал. Вы тоже забудете. Да вы уже сейчас знаете, что реакции не те. Не надо наклонов, просто руками подвигайте как-нибудь, вы услышите.

Больной сидел, слушал, не шевелился.

- Это для вас как сказка; вам сказали - сейчас такие пороки не исправляются. Вы с детства привыкли беречься. Все правильно, не исправляются - не потому, что не исправиму - нет оборудования, которым это можно сделать. Но оно будет, через тридцать лет, и его начнут исправлять, через пятьдесят это будет простая, рутинная процедура, если во-время сделать. Мы с вами сделали во-время. Дочь ваша попросила проверить, нельзя ли это вам сделать... Мы проверили, увидели, что можно, и сделали. Мы исправили ваш порок.

Мужик подтянул колени, обнял руками, уставился, сидя, на мальчика. Или он забыл, что у него трудности с движением, или это мальчиковы манипуляции. Он сидел, и смотрел, долго, как завороженный. На него, на Нимфу, по очереди.

- У меня нет дочери, - выговорил он наконец, тихо, почти шопотом.

У него в голове все должн быть одновременно: его спутали с кем-то, но порок-то его, и какая-то процедура, которую еще не делают, но чья-то дочь... И это не то, что можно забрать обратно? Через тридцать лет будут делать, как же сейчас?...

- Сейчас нет, - возразил мальчик, - Но если бы все шло по-старому, вы бы скоро женились. Вы знаете на ком. Вот и дочь. А теперь посмотрите еще дальше. Если  все по-старому, без процедуры. Лекарства  помогают держаться, но вы знаете, что это к хорошему не идет. Сколько вам с семьей вашей осталось бы? Ну вот. А дочь ваша считает, что такая судьба - это несправедливо. И процедура уже есть; и она думает - если бы вам ее тогда еще сделать...

Сколько родственников вернулось бы за своими больными? – подумал я. Что бы это стоило? Но ему это едва ли в голову придет – тогда в деньгах не меряли.

Мужик перевел взгляд на Нимфу; зафиксировал. Нимфа инстинктивно бросила взгляд на себя, на свое несуразное пальто, подняла глаза на него.

- Пап, это я, - сказала она, совсем тихо.

Видно, что-то ему узналось там, в голосе, в лице, в движении – руки, плечи, сама вперед... Он вздохнул коротко, прерывисто, не отводя взгляда. Не знаю, кого он в ней узнал, но узнал. Она была сейчас лет на десять его старше; мальчик рулил через эту сюрреалистическую ситуацию дальше, спокойно, я не думаю, что он мог до конца оценить ее сюрреализм. Хотя... Наше восприятие -очень тонкое, нервное, пугливое, чувствительное к необычному. Да, мое тоже.

И он показывал понимание его в последнее время, много показывал.

- Пятьдесят? – проговорил лежащий; сидящий уже, - Дочь? Но как это?

- Это только техника, - сказал мальчик, - Вы же не думаете, что время не идет дальше. Люди тоже живут дальше; они разные вещи делают. Это непривычно, но и только. И пятьдесят я просто так сказал, может быть, меньше, я не знаю точно. Оттуда к вам сюда – в этом нет ничего невероятного. Вы читаете об этом в книгах.

Тут он прав – это время научной фантастики, ее читают здесь больше всего.

- Все равно, – сказал мужик, - Столько времени, столько всего. И после всего этого, ради меня?

Он уже начал понимать, что его не спутали, и что дочь, каким-то образом – его.

- Она вас любит, - сказал мальчик; на мой взгляд, немного отстраненно.

- Вы говорите, семья? – тот перевел взгляд с Нимфы на мальчика, - Так я теперь смогу... А вы вернетесь туда?... К себе?... А у меня будет дочь? И мне уже не надо будет... беречься? И я буду помнить? Нет, я ничего в этом...

- Нет, нет, - сказал мальчик, - Вы идете с нами. Мы возьмем вас с собой.

Это уже третий шок для него. Не много ли? На самом деле, хорошо у них эта  процедура вышла, по-старому я не знаю, что бы с ним было, с его пороком.

- Но...

- Иначе ничего не получится, если вы останетесь. Все вернется обратно, когда мы уйдем, и вы не будете понить. Вы уже разделились с тем, что было. Это техника, как я сказал. Это только так можно сделать.

- Но как же...

- Смотрите, - сказал мальчик, - У вас есть дочь. Значит, вы прожили ту жизнь. Она была у вас. Теперь у вас будет другая, в другом месте. Вместе с дочерью, той же самой. Она вас любит. Вы не один.

Мужик заплакал. Он сидел, обняв колени, слезы лились по лицу, он тихо всхлипывал, и не мог остановиться. Сидел, смотрел перед собой, всхлипывал судорожно. Я только тут удивился – как долго он держался!

Мальчик не мешал ему. Слезы – или гнев, ярость, но здесь о них не было речи – хороший знак, организм пошел из кризиса на разрядку. Мальчик вел его едва-едва, легко, не как зомби, только не давал ошеломлению смести его. Молодец, просто молодец.

Он вдруг перестал всхлипывать, вздохнул глубоко, долгим вздохом, одной рукой снял очки, другой, тыльной стороной ладони вытер лицо, потом основанием ладони другую сторону, зевнул широко, не прикрывая рта, сказал, глядя перед собой:

- Я, наверное, еще немного посплю. Может быть, после...

Повернулся на бок, прилег на подушку, натянул одеяло под подбородок, сжался в комок; раскрытые очки так и остались в вытянутой из-под одеяла руке, на котрую он лег.

Мальчик кивнул. Нимфа придвинулась к нему, просунула руку под его локоть, прислонилась щекой к плечу.

- Раньше он не ложился на левый бок, - сказал ей мальчик, положил руку на ее пальцы, погладил, - Да?

- Я уже не помню, - сказала она, - Я забыла. Я, когда думала о нем, вместо него всегда смотрела на этот портрет, - она оглянулась на пустую стену, - Хорошо, что этого портрета больше не будет здесь.

                                                *

Мы собрались на кухне; холодильника не было, вместо этого за рамой окна – ящик с круглыми отверстиями для воздуха, две полки в нем. Он высовывался наружу, как кондиционер. Как это помогало летом, я не знаю. Мальчик полез туда, достал коробки, поставил на стол. Я пока сделал, что умею – поставил чайник на газ. Коробки были не местные, мальчик принес их с собой. Открыл обе – куриные ноги, салат, какой-то простой, картофельно-макаронный, много майонеза. С калориями, питательное. Вот чем он занимался, когда в городе был, и ко мне заходил. Расследовал, что люди едят, вплоть до сгущенки. Сам все пробовал? А я думал, это он развлекался, одежду эту примерял на себя, чтобы покрасоваться. Поистине, во мне человеческого даже слишком много. О чем мне волноватся?

Нимфа прошла по шкафчику, нашла вилки, чашки. Кивнула сама себе.

- Мама уже здесь бывала, я вижу, это ее расстановка, и вещи ее здесь.

Но мы ее не встретили, ни в больнице, ни здесь. Мальчик выбрал момент. Если это на самом деле другой лист, она, может быть, сейчас с ним в больнице, с апельсинами, или с той же курицей и салатом, только домашним. И даже то, что мы оставим на кухне, не имеет значения, оно достоит до завтра, когда они вернутся сюда, может быть, даже не выходя из комнаты? Нет, не достоит, если Нимфа жила здесь еще до встречи с мальчиком. Или достоит, если это еще другой лист, в котором она ни разу здесь не была с тех пор, как сегодня ушла, а завтра пришла... Долгим путем. Даже не покидая комнаты, может быть...

Мы наелись и сидели, разговаривали вполголоса, когда дверь открылась, и он встал на пороге, в пижаме, все еще растрепанный, но в очках. Босиком. Глаза были хищные.

- Вы тут что-то... Запах такой хороший. Ничего, если я?...

Нимфа метнулась за его спиной в прихожую. Он присел на табуретку к столу, у окна – наверное его постоянное место. Заглянул в коробки. Она принесла ему тапочки, черные, кожаные.

- Может быть, тебе яичницу сделать?

Да, сделать, спасибо, если можно... Он не среагировал на ты; наверное, все-таки она была похожа на маму. Я сделал ему чай, Нимфа уже тюкала яйца на сковородку. Он проводил взглядом пустую коробку, кторую мальчик понес в мусор. Смотрел, как я окунаю в чашку пакетик на ниточке; потянулся к оставшейся коробке с куриными ногами, потрогал пальцами.

- Что это за материал? Фактура интересная. Пластик? Пластмасса, вы имеете в виду? Она обычно твердая, а это... Как пена, - поднял пальцем крышку, - Легкая. А ту вы что, выбросили?

- Конечно. А что с ней делать?

- Не знаю. Такие большие. Красивые.

Нимфа поставила перед ним яичницу; он взялся за вилку. Она дала ему в другую руку куриную ногу в салфетке, обернутой вокруг кости.

- Вы говорите, пятьдесят? – сказал он сквозь еду, опять посмотрел на коробку; прогресс был налицо, с его процедурой, путешествиями. Подумал, сделал расчет.

- Две тысячи... – он фыркнул, не то засмеялся, - Страшно сказать, две тысячи – десять, одиннадцать?...

- Около того, - сказал я.

- Это значит, наверное... Что?... Уже коммунизм? Там? - решился он, наконец, рука с курицей замерла в воздухе.

Конечно, если такие пластиковые коробки.

Мальчик пожал плечами.

- Я не очень в этом разбираюсь, - посмотрел на меня.

Всегда я...

- Нет, - сказал я, - С коммунизмом завершили еще в восьмидесятых.

- Почему? – он совсем забыл про еду, ждал объяснений.

Мальчик наслаждался нами обоими, не позволял искривлению лица стать ухмылкой.

- С ресурсами что-то, - сказал я, и нотка удовлетворения змеей вплелась в голос, - И еще много с чем завершили.

- Но это, - он был искренне обеспокоен, - Это же катастрофа. Будущее... Как же так?...

Еще один шок. Он мне даже в голову не приходил. Пришло другое: Леонид Ильич, самолет, катастрофа... Конечно, катастрофа... Но это не беда...

- Почему же, - сказал я, - Еще много чего осталось. Совершенно, как было.

                                                *

День кончился. Стемнело. Нимфа с папой сидели на кухне; наконец она сможет откармливать кого-то, кому это на самом деле нужно. Они уже сходили погулять вокруг двора, и дальше на улицу, и теперь она что-то тихо мурлыкала ему, а он слушал и изредка подавал голос.

Мы с мальчиком сидели на диване в прихожей. Нимфа собиралась спать здесь ночью. Ни мальчику, ни мне спать было не обязательно. Он объяснял мне, как найти дом.

- Потом во второй двор, как под арку войдешь, у стены будут дрова, большая поленица, до середины окон первого этажа, над ними навес железом покрытый, а после него дверь, туда и иди. Третий этаж, справа. Если что, я тебе подскажу.

Он собирался участвовать. Хотя это только для меня выглядит участием, он это делает между прочим. Как взглядывать через плечо в телевизор.

- Сейчас здесь около одиннадцати, но там у тебя будет утро. Он обходит какие-то свои места, потом придет туда.

- Сколько еще?

Он задумался.

- Я не знаю точно. Он пока занят. Полчаса, не меньше. После этого можно уже наверняка, он будет дома.

А зачем вообще синхронизация, если можно остановиться где тебе надо; это он здешнее время считает зачем-то?

- Хорошо. Я еще подожду. Почему ты вообще это делаешь?

- Что? – отозвался он.

- Ну, вот -мои дела с Родионом... Ты же тут ее отцом занимаешься...

Он думал, наверное, с пол-минуты. Интересно, о чем? Как это мне сказать?

- Я не знаю, что почему ты сам это делаешь, но вот смотри – если бы не ты, ее бы со мной, наверное, не было. Я бы не занимался ее отцом. И твоим Родионом тоже. Я бы был другим. Но теперь это уже есть, и я занимаюсь этим, и тем тоже, потому что это есть. У тебя с Родионом так же. Ты даже не помнишь, что у тебя с ним было. И не знаешь, чем это кончится. Но ты опять занимаешься этим.

Это на простом языке называется – я тебе должен, мотивы ни при чем. И ты где-то должен себе... Это он хочет сказать? Но я об этом вообще не думал. У него не должно быть долгов. Он делает что хочет. Но это не произвол. Какая-то в этом еще другая нота... Если бы его история закончилась иначе, он был бы другим. Каким? Варианты мелькают, но я не об это. Он себе больше нравится таким, как сейчас? Поэтому и делает? Еу это нравится? Вот это было бы интересно.

- А ты знаешь чем кончится?

- Мы все узнаем скоро. я знаю, что тебе нужно как-то это закончить.

Что он хочет сказать? Я не стал даже спрашивать. На самом деле, что обсуждать заранее? Надо сделать, закончить, и тогда смотреть. Выскочила короткая мысль, что мой энтузизм может быть не совсем моим – пискнула свое, и как мышь, шмыгнула в небытие.

- Я лучше, наверное, пойду. Я тебе тоже буду должен за это.

Он фыркнул. Наш грубый лексикон.

- Значит, ты туда, куда тебе добно, и оттуда по адресу, а я тебя опускаю куда надо.

Третья встреча у Нарвских ворот

Поленица действительно была во втором дворе; немного головокружительной была эта перемена от позднего вечера к ясному, светлому утру, но я уже стал привыкать и к этим переменам. Пока шел от своей точки, из темноты, в двух кварталах – там уже было утро, уличный шум: птицы, телега где-то скрипела, копыта стучали, люди перекрикивались, смеялись, что-то падало. Почему не шуметь, если утро?

По двору ошивался мужик, посмотрел на меня без интереса. Его дело было, наверное, предупредить, если полиция, или штатские с вопросами. Я думаю, у Родиона был какой-то отход, по крышам, может быть. Я был один, вопросов не задавал, знал, куда иду.

Черная лестница была очень черная. В мое время так не валили все прямо на лестницу. Конечно, у них город не вывозил мусор, дворник как-то это делал. Как? Я понятия не имел, какая была схема с мусором; и все равно это время у меня и теперь, и раньше вызывало теплое чувство, как будто мусор был не от людей, а частью ландшафта, и у меня ни к кому не было претензий.

Звонка не было никакого. Такой, который тянут, и там внутри колокольчик – это для парадной двери. Там прислуга открывает, посетителям. Там замок, здесь крюки. Здесь стучат. Мальчик сказал - в эту дверь. Значит, они не ждали никого через парадную, может быть, не давали адреса, сами ходили здесь. Я постучал, обыкновенно, потом кулаком. Шаги. Постояли. Глазка не видно. Потом дверь открылась, там стоял мужик с обрезом подмышкой навскидку, улыбался. Даже не мужик еще. Студент, тужурка эта, которая на всех тогдашних фотографиях, и на Блоке, и на Соловьеве.

Я покосился на его обрез. С чем ему еще стоять? С пистолетом, как в кино? Смит и Вессон уже есть, но не здесь, не у студенчества. Наган будет потом. Охотничье ружье – оружие барина, его сколько хочешь в каждом доме.

- Мне Родион нужен, - сказал я, открыл полы, как извращенец у Пайфонов, показать, что оружия у меня нет. На мне был какой-то лапсердак, черный, затертый.

Я не знал, что со мной будет от обреза, но не верил ни одной минуты, что будет плохое. Не с мальчиком за спиной. Собственно, я сам знал это. И многое другое, если начинал об этом думать, хотя бы вскользь. Мальчик участвовал. Хорошо.

- На хрена? – спросил студент, улыбаясь. Я отпихнул его, пошел в квартиру. У них, наверное, были какие-то слова, пароли. Мальчик думал, что мне это не нужно.

Студент накинул крюк на дверь, пошел за мной. Со своим обрезом он чувствовал себя уверенно. Хочет дурак идти – пусть идет, может, у него есть что сказать. По длинному темному коридору (удобно стрелять в сторону двери, если в нее кто-то вломится) мы пришли к двери в комнату окнами во двор, из которого я пришел. Родион стоял в проеме, ведущем в еще одну комнату, уже парадную. Заслонял ее собой. Какой у меня план? Простой – Родион сегодня на Екатерининский не попадает. Каким способом – это от него зависит. И времени у меня мало. Вернее, время не имеет значения. Но я хотел закончить это быстро. И так я им занимаюсь бесконечно долго.

- Я его не знаю, - сказал Родион, - Ты от кого?

Я показал пальцем наверх. Раньше я всегда обращался к нему на вы, но здесь что-то не располагало.

- Я твой ангел, - сказал я, - Может быть, я тебя от второй каторги избавлю, или от веревки.

Родион щелкнул пальцами. На обрезе щелкнул курок. Это он возводит. Ну, не будет же он в доме стрелять, это переполох, полиция. Пугать – это конечно, потом вопросы, опять, как у Капитана. На столе передо мной лежала шахматная доска, еще не разложенная. Стояли стаканы. Все-таки студенты - не только водку пьют, еще и в шахматы играют. Студент сделал шаг ко мне. Спустил курок. Отчаянные люди. Грохота не последовало, только синий дым поднялся из казенной части. Осечка. Я взял доску за угол, и приложил его со всего размаху, с разворота, по голове. Я теперь знал, что Нимфа чувствовала о себе в бункере у Капитана. Она только вскользь об этом говорила, ее смущала роль носителя неодолимой силы. Меня - нет. Студент упал и остался лежать. Обрез выпал. Я пнул его, и он уехал под кровать у дальней стены.

Родион присел на стул со своей стороны стола, сложил руки на коленях. Он не возражал против моего насилия, не задавал вопросов, был спокоен, ждал. Таким он мне нравился больше всего.

- Вопросы, вопросы, - сказал я, - То с Капитаном, то со студентами какими-то.

Теперь пришла моя очередь. Мальчик, конечно, тоже участвует, это симметрично будет, как тогда. Не привязать ли его к стулу?

Телефон у меня в кармане остался, хоть одежда вокруг него и превратилась в лапсердак. И не разрядился. Никогда не знаешь, что естественный процесс, что сознательная маскировка. Я включил его, стал показывать ему картинки. Он не отказывался смотреть. Меня немного беспокоило, что если у него есть кто-то, как у меня мальчик, можно ждать чего угодно. Надо было торопиться.

На Капитана и его боевиков он только мотал головой. Прикрывает. На Федора – кивнул.

- Знаю этого барина, встречались, еще когда попом был.

- Попом ты был до каторги, – он опять кивнул, - Там и встретились?

- Да. Я себя по привычке тогда еще попом ощущал. И теперь тоже.

- Что вы с ним делали на каторге?

- Разговаривали. После работы, ночью. Работу-то мы порознь делали.

- О чем разговаривали?

- Он про людей спрашивал. А я ему свои мысли рассказывал.

- Это о том, что богу помогать надо?

- Ты откуда знаешь?

- Я все знаю. И если обманывать будешь, тоже буду знать. Ну хорошо, вклад в мировую литературу ты внес. Как ты здесь-то оказался, со студентами?

- Так это то же самое и есть.

- Что? Богу помогаете? Царя убить – это богу помощь?

Он опечалился. Не от своих дел, от моего непонимания.

- Ну, конечно. У царя силы много. Если он богу помогает, он сильный помощник. Этот царь мешает людям исполнять божью волю. А божья воля какая? Чтобы земля у всех была. И воля. Воля – это свобода, и бог этого хочет, потому это – божья воля. Если царь со всей своей силой этому препятствует, бог начинает с людьми напрямую говорить, помимо царя. Божья воля тогда – народная воля, а царя надо такого – устранить.

Ну да, а дальше его рефлексы боевика, и засланные от Капитана, как я когда-то к Ссыльному. Тоже догадки только, кто может это точно знать? И вот, что делать с таким Родионом? Уговорить его оставить это, жить своей жизнью? Но где она у него, своя жизнь? Которая из них? С Капитаном? С картотекой его? В магазине библиотечных товаров на Литейном? В семье работников конторы? Он пожил попом, и кончил каторгой. И чем бы он ни занимался, это в ту же сторону идет.

Его надо совсем убирать, он не свою жизнь живет, а какую ему написали в сценарии. Как и у меня?... Найти надо того, кто это все пишет. А Родиона надо убирать с дороги.

Я вздохнул.

- Не сами же вы тут боевиков собрали, организацию, оружие добыли. Кто вам сказал – иди в столицу и готовься царя убить? Кто-то был еще, выше вас.

- Да, - сказал он, - Бог мне велел свыше. Он один надо мной.

- Ну, да. И на каторгу он послал? Каторга ваша устроена, чтобы вы Федору все рассказали. Но дальше вас кто-то подобрал. Вы здесь попом не первый раз. В тот раз после Федора вас к Капитану приставили, с документами, но в этот-то раз кто вас использовал?

Уже на вы перешел. Это я уже с собой вслух рассуждаю.

- Мотаешься ты оттуда сюда, как теннисный мячик – сто лет вперед, сто лет назад, но кто тут на второй стороне, спиной стоит, и подачи ловит?

- Не знаю, - сказал Родион, пригладил бороду знакомым жестом, - Не знаю, откуда ты послан меня смущать. Сто лет человеку не дано. Может быть, ты бес? Мне бесы и раньше являлись.

- Да? На что они были похожи? – я очень заинтересовался; потом осознал, что это не мой интерес. Моего партнера, очевидно.

- Бес? – переспросил Родион, поднял лицо, уставился в пустоту, искал в памяти, - Это на каторге еще. Он в темноте приходил, в облике человеческом, лица не видать, но фигура не великая, и приемы вертлявые, разговор смешливый, и все возражения приводил, гладко так, как будто в семинарии учился. Я Федору, барину-то, о нем рассказывал. Я думаю, он разговоры наши слушал, хотел меня с мысли сбить. Крестное знамение на него не действовало – ну, это я уже не поп был. Но благодать-то я в себе все равно слышал. Так я его прямо именем божьим заклинал. Действовало.

- После каторги тоже приходил?

- Было, раза два, - он посмотрел на меня, - Думаю, это ты и был. Зачем только спрашивать? Ну, вас, чертей, не поймешь. А вид тот же, и разговариваешь гладко, как тот.

- Дурак ты, - сказал я, - Хочешь, я тебе не гладко скажу? Для тебя бес – это кто гладко? Бесы твои – вон они, - я показал на простертого студента, - Это после Федора установлено.

А пока мы препираемся, он очнется, и опять будут затруднения. Родиона я на оружие не проверил, и даже не знаю, нет ли у него еще людей в квартире. Что делать с Родионом? Забрать его к себе, и там расспрашивать? Это будет, как у Капитана со мной – одно юродство. Здесь он хоть что-то о себе помнит. Но это надо помещение, время; мальчик об этом не думал, не считал нужным. Мое дело остановить 1-е марта, разбираться с Родионом – это побочное, личное. Сколько еще? Надо это завершать. Пока куратор его не подошел.

Я не могу оставить его здесь, и выйти, не выведя его. Я здесь не для того, чтобы посмотреть, как дела, и уйти. Обрез под кроватью, там, конечно, есть патрон во втором стволе.

Это репетиция доверия к себе, и только к себе. Повязать себя кровью, или серьезным решением - значит поставить свои мнения высоко, на уровень тот, который определит жизнь впредь, быть готовым отвечать за них перед теми, кто выше тебя, и может судить.

- Скажи мне о сегодняшнем деле на Екатерининском. Какие люди, сколько, что у них за оружие, какой план? Ты их тренировал, как обычно? Откуда у тебя это, у попа – что ты боевиков тренируешь. Где ты этому научился? Откуда знаешь?

Но тут у нас нашла коса на камень.

- Знаю, - сказал Родион, - Потому что бог меня вдохновил - меня, тварь смиренную, научил оружием владеть во имя его.

Еще латы тебе, бороду сбрить, а патлы завить, и будешь Кромвель, воин божий. Белый воротничок высунуть поверх лат. Голландского кружева, протестантскими руками сплетеного.

- Прочего же не могу открыть, оно не мое, общее, и я им не распоряжаюсь.

- Жизнью царя распоряжаешься, не говоря уже о реформах. А прочим – нет? А я тебе говорю, что ты мне сейчас расскажешь все, распоряжаешься или нет.

И я пошел к нему вокруг стола. Я знал, что он расскажет.

Дальше история быстро пошла к концу. Он взвыл, как собака, когда ей по-настоящему плохо; закусил губу до крови, сунул руку за пазуху, выхватил нож, кинжал, что там у него было, с большим лезвием, острым и узким на конце, и замахнулся. На себя. Все признаки были, что он сможет, что он собой не владеет. Кто им там владел, кроме меня с моим партнером, где он был раньше?

Я едва поймал его за руку, чуть не упал на него по инерции. Могло интересно получиться, и мне не отвечать; но у меня чистый рефлекс работал – остановить. Я сам наполовину пережил его конец, руки у меня тряслись, и я не знал, сколько я его еще так продержу.

- Все, - сказал я ему, - Ты мне надоел, ты не знаешь как. Пойдем. Где у тебя выход? Парадный выход.

Я отобрал у него кинжал, бросил на стол; звук не качественной вещи, а дребезг – дерьмовое изделие. Он не возражал, как будто, если кто-то и был с ним с другой стороны, ему важно было только, чтобы он не рассказывал о плане, а сам Родион как живая тварь - не имеет значения. Я уже перестал в это вдумываться – кто, почему, как. Я слышал в себе готовое решение, которое сейчас облечется для меня в мысль, в слова – хотя я уже его осуществляю: мы уже у парадного выхода, я уже снимаю цепочки, открываю замки, поворачиваю ручки.

Почему не прямо здесь, внутри, в этом коридоре? Nem tudom. Не здесь, и, может быть, не в доме вообще. Это я знаю. Лучше и не во дворе... Я тащил Родиона за рукав, за локоть, он плелся за мной, как будто весь его адреналин уже вышел. Зато у меня его было хоть отбавляй. Я больше не хотел этого ничего, мера моего терпения с ним переполнилась.

Тихая улица была залита солнцем, соседний дом стоял, повернутый сплошной боковой стеной, ни одного окна на все три этажа, жизнерадостное желтое пятно в пейзаже, какие бывают у импрессионистов, съедобное, как омлет, пластом на сером чугуне проулка. Дома сходились почти вплотную; я поднял голову – утреннее голубое небо, края крыши, солнце мелькнуло между стен, ослепило, линии по краям форм расплывались лиловым и оранжевым.

- Туда! – я толкнул его в проход между стен; какой-то сарай с одной стороны все никак не кончался, потом мы оказались с края небольшой площади, откуда веером расходились три улицы, как будто не жилой, а торговый квартал, лабазы и лавки; лошадь плелась, цокали подковы по камню.

Голова у меня немного плыла, от ослепительного солнца, может быть. Я посмотрел на Родиона. На нем откуда-то взялся белый фартук, борода растрепана, лицо перепуганное. Что-то еще в поле зрения... Опустил глаза – лапсердак на солнце отсвечивал серым, нет, голубым... Ремень какой-то, шнуры, бляхи – голубой мундир?! Родион забормотал, совсем тихо, слезы в голосе, умолял простить, отпустить.

- Ваш-благородь, ей-богу, ей-богу...

Видно, он уже давно бормочет, но я не слушал.

- Где твое место?

- Вон там, за углом, - он показал скрюченым пальцем, вытер слезу.

- Что ты там?

- Продавцом я, ваш-бродь, продавцом. Хватится хозяин...

Соблазн развязаться с ним, не тащить больше, забыть. Сильный.

- Что, больше не будешь?

- Христом-богом, ваше благородие, - почувствовал, что рука свободна, принялся креститься и кланяться.

- Ну, иди к себе. Последний раз, больше не прощу.

Тут я вспомнил.

- Дай сюда свисток.

- Какой свисток?

- В кармане у тебя, чучело.

Полез под фартук, едва попал в карман штанов, поискал там, нашел латунный свисток, посмотрел на него с изумлением, протянул. Все еще кланяясь, почти задом наперед, пошел за угол, в ближнюю улицу, и там, бегом, через дорогу; забежал в дверь лавки. Большая вывеска, ”Овощи”, прилавок на улицу. Там, за прилавком, появился, выглянул, спрятался обратно. Что я их всегда прощаю?

Я повернулся спиной к площади, сунул свисток в карман, постоял, пошел в тот же проход между домами. Какие-то мысли мелькали, неуловимые и нечитаемые; стоя на той стороне, глядя на дом, где Родион занимался своими оперативными делами, я вдруг сообразил – мне же на Екатерининский! Лапсердак снова стал черным. Я похлопал по карману – телефон был на месте.

                                                *

На Екатерининский я влетел с паническим чувством опоздания, хотя мальчик говорил мне, что опоздать я не могу, пока он следит. У меня разладилось чувство внутреннего времени, я не знал, откуда отсчитывать его; от раннего утра с Родионом, от сонного полудня с ним же только что? На канале было опять утро, не раннее - большие люди не выезжают рано. Я был у Конюшенного моста, в самом начале квартала, который выглядел странно без Спаса. Приземисто как-то, провинциально.

Толпа стояла, ждала, полиция кое-как поддерживала свободной проезжую часть, покрытую утоптанным снегом; но люди перебегали туда-сюда, перекрикивались, толкались, смеялись, залезали на решетку сада и на фонари – толпа, которая еще не знала ни демонстраций, ни стрельбы. Просто зеваки. Воскресенье. Я воображал это себе более организованным. Сословия в основном были представлены низкие: крестьяне, по своим рыночным делам в городе, приказчики, подмастерья, кто между собой, кто с подругой. Конечно, дворники окрестные. Несколько чиновников, их тут много живет вокруг. Кого тут искать, кого высматривать? Если и были тут террористы, студенты или нет, они были одеты как все. Противоположную партию тоже было не узнать, если она была. Была, конечно, на этого царя уже было пять покушений, но специальный орган еще не создавался. Создадут еще. Куда спешить, полиция ничем не хуже. Когда специальный орган вернется в лице Родиона и капитановых боевиков, он им покажет, кто лучше.

Если у нас с мальчиком все получится хорошо, мы их по одному уберем отсюда. Пока всех не выведем. Это покушение у них не состоится. Пусть он Думу объявляет. Завтра. А потом они пусть покушаются сколько хотят, после выборов.

Тогда посмотрим, чей лист лучше.

Народ с той стороны засуетился, если можно было еще больше суетиться. Как будто там ветер налетел и заколыхал толпу. Едет, едет! Я один тут не успею, нет времени. Я побежал в ту сторону, откуда ехали сани. Вдоль набережной. Целый кортеж, казаки верхами по бокам. Я бежал и кричал, ”Люди, ищите человека с бомбой! Сегодня покушение! У него сверток в руках или под одеждой! Смотрите вокруг!” Полиция меня не останавливала, может быть, принимали за своего, или не видели плохого в лишней осторожности. Некоторые смеялись; это ничего.

Где-то на самом деле кого-то хватали, валили, рвали из рук что-то. Чин в мундире оттащил меня с дороги, сани пронеслись, и тут грохнуло. ”Ах” пронесся над толпой, лошади валилсь на обе стороны, люди падали. Из чего они такие мощные бомбы делают? И такие надежные? Электронных взрывателей еще нет. У них, конечно, есть. Откуда? Всю электронику делают в Китае.

Но это не главное...

Главное – это тактика аль-Каиды. Первая бомба ничего не значит, это случайные люди пострадали. У царя карета бронированная, полиция ученая, после пяти покушений. Но... Я вырвался, побежал к карете. Взрыв раскидал лошадей, они повернули экипаж под углом; с моей стороны уже открывалась дверь. ”Нет, нет, не выходить!”, кричал я, махал руками, ”Вторая бомба! Не выходить!” Надо было этому царю, и министрам этим показывать кадры из Бейрута, сообразил я. Под любым видом, надо было учить, не только на полицию полагаться. Кто-то там стоял перед дверью, говорил что-то - соображал, что надо делать. ”Уезжать! Быстро!” Нет, он все равно желал выйти, осмотреть место. Придурок, совсем придурок. Военный человек... Американцы не стали бы слушать, затолкали в угол, прикрыли, и уже ехали бы.

Тот, что уговаривал, отступил в сторону, поклонился. Ну, конечно, он же не трус какой-нибудь.

И тут из толпы на набережной выступил второй боевик, кинул поверх голов.

Все. Еще люди, кровь, кошмар...

Кто-то похлопал меня по плечу. У меня было отчетливое понимание, что я сплю, вижу кошмар, кричал, может быть, и меня расталкивают, будят. Сейчас, это все кончится, тишина, свет за окном...

Я обернулся. Мальчик стоял рядом. Протягивал руку.

- Дай мне свисток.

Я не понял ни одного слова. Нет, все равно не понял. Кроме того, что я, может быть, и не сплю. Тогда...

- Ты говорил, мы можем вернуться еще раз, и еще. Надо вернуться, мне надо было быть не там, сначала на набережной, этого убрать. Их может быть четыре, пять человек. Надо всех...

- Конечно, - сказал он, - Обязательно. Дай мне свисток.

- Какой свисток?!

- Который ты у Родиона взял.

Я уже забыл про Родиона. Да, взял, но нам надо быстрее вернуться...

- С Родионом ты разобрался. Это хорошо, сможешь заняться другим.

Я вспомнил, наконец, сегодняшнее утро целиком. Условно, конечно, сегодняшнее.

- Фартук, - сказал я, покачал головой, - И мундир... Зачем?

- Правильно установленное восприятие помогает аутентичному самоощущению, и поведению. Ты не актер, тебе трудно было бы делать то, во что ты не верил, и реальность могла бы не выйти. Дай мне свисток.

- Конечно... – я искал в кармане, - Надо скорее, пока они не поменяли позиции. Если они все время двигаются...

- Сейчас, - он все еще протягивал руку, - Подожди меня здесь.

Я искал, нашел, достал Родионов свисток, дал ему. Он пошел в сторону от меня, от кареты, к набережной; шел и свистел в свисток. Но нам надо...

- Сейчас, - повторил он, не обрачиваясь, перевел дыхание, опять засвистел.

С неба что-то свалилось. Так мне показалось. Какое-то крупное тело. Как будто не физическое перемещение, а редактирование кадра – он образовался в нем, одновременно проявляясь, немного смазанный. Мальчик тоже сдвинулся как-то неуловимо. Они зафиксировались, встали у набережной, пока толпа шла сквозь них, неодолимо желая быть там, где рвануло, где скорее всего, рванет снова.

Что он делает? Кто это? Почему свисток? Что-то знакомое в силуэте у этого человека, вредактированного в кадр по свистку. Или в одежде? Они стояли, обсуждали свои дела, как Холмс и Мориарти около водопада.

Я не успевал все сразу. Обернулся к карете. Его уже несли на чем-то. На плаще?

Не на, а как в мешке, за четыре конца. Остальных бросили, где они были; полиция ими займется. Когда придет в себя. Пока они только отпихивали толпу. От того, что от него осталось. Событие, ничего не скажешь. Будет что рассказать – если сам выжил. Из тех, кто был близко, мало кто выживет...

Опять кто-то тряс и дергал меня за локоть. Кто это? Сколько нас здесь сегодня, у кого есть что сказать друг другу... Девица, платье темное, длинное, под горло воротник, волосы черные, гладкие, прямой пробор. Коса? Это уже, похоже, от организаторов теракта с претензиями пришли. Вера Фигнер, пришло на память имя из штудий подготовительных. Глаза черные, волевые.

- Ничего, ничего, - сказал я, - Еще не вечер. Он сильней? А я умней. Я вас всех, до последнего, выведу. И конторы не будет. Это ваша последняя гастроль.

- Ты что, бредишь? – спросила она брезгливо, - Или ролью слишком увлекся? Он тебе сказал, ты не актер. Достаточно.

Этот голос я знаю, очень хорошо знаю. Интересно, что именно голос не меняется. Потому что музыка важнее эмоционально, чем слова? Но как же... Я оглянулся на мальчика, но его не было. Не было и его собеседника, которого я в неожиданном озрении опознал, наконец. Именно по одежде и по силуэту.

- Нет, - сказал я, - Это у меня когнитивный диссонанс. Я не поспеваю за делами великих.

И мир смазался вокруг меня. Как я наблюдал недавно, когда прибыл даос. Не поспеваю, но мне дано существовать в их темпе и ритме. Как щепке в проруби, где вода толчется и плещет.

                                                *

Мы стояли на другой стороне канала, почти напротив Инженерной; угол Русского музея своей фундаментальностью, большими светлыми окнами вносил в окружающий бедлам успокоительную, вневременную ноту. Это не музей еще, конечно. Как и угол без Спаса – такой прямой, очень по тогдашнему, казенному градоустойству...

- Тебе придется объяснить мне, что ты тут делаешь, - сказала она, все с тем же лицом. Подходящее лицо для инквизитора, даже и Великого.

Я не удержался, хотя не время, наверное, было.

- Ты, правда, на Веру Фигнер похожа? Или просто красивые черты всегда будут немного семитскими? У Ханны Арендт такое же лицо, но она еще лучше, из-за этой округлости. Она на Спинозу похожа, как сестра его была бы...

Она перебила.

- Не юродствуй, ты сейчас в полном сознании. Ты увел Родиона, куда-то, у тебя тут дела – ты больше не мой агент. И тогда – тебе тут нечего делать.

- Может быть. С тенями тебе все было хорошо. Здесь нет. Почему здесь нет?

- Мне не нравится то, что ты делаешь. Ты вмешиваешься в мой план. И ты привел с собой помощников.

- Помощник у меня всего один, только это наоборот – он меня привел, я бы сам не дошел сюда. Но у него было еще свое дело. Я думал, он мне просто так помогает.

Она засмеялась, не слишком весело. Смотрела чуть суженными глазами, как будто в первый раз увидела. Лицо идеально молодое и, наверное, прекрасное.

- Для тебя всегда неожиданность, что не все вокруг тебя. И что тебя используют.

- Нет, нет, это ничего, - сказал я, - Я не люблю быть главным. Как раз лучше помогать. Я думал, это я тебе...

С той стороны канала раздался свисток. Свисток? Я обернулся. Полицейский вел под локоть (как она меня сюда) классического китайца, в сером халате, нелепой многоугольной шапочке с помпоном, и с косой. Увидел, что мы смотрим, помахал.

- Вот это я хотел тебе... Ты знаешь этого полицейского?

- Это твой помощник и есть.

- А что он тут делает? Помогает мне ловить террористов, пока я разговором занят?

- Я не знаю, и мне не интересно. Он помог тебе вывести Родиона. Ты даже не сможешь сказать, куда.

- А он тебе еще был нужен?

Она вздохнула, покачала головой. Хоть бы она взяла себе другое лицо! Это меня почти пугало неотвратимой правильностью черт. Семитское, но по-европейски. Семитская европейская цивилизация – я затрудняюсь со своим отношением к ее лицам. Из-за партийно-кибуцного аспекта. Зачем это лицо для меня?

- У Родиона была миссия. Ты был нужен для равновесия. У тебя была свобода, ты сам себе задавал миссии. Но без Родиона тебе нечего делать.

- Я думал, конец миссии Родиона – это конец истории, и я буду просто свободен. Для другого, чего угодно. Я устал быть при Родионе.

- Эта история не может закончиться, - сказала она твердо, - Наоборот, она идет вразнос. Тебя опять подберет кто-нибудь, я не хочу за тобой гоняться...

- Я не убегаю.

- Это моя история, мой план.

- Конечно. Я работаю на тебя.

- Нет.

Я только развел руками. Как же... Она посылала меня по своим делам, разве нет?

- Ты перестал делать мою работу после того, как вернулся.

Я вернулся – прямо в руки Капитана. Что я делал не так? Что там от меня зависело?

- Нет, после Капитана, - она остановилась, - Я не буду объяснять тебе, это слишком долго, и уже неважно.

Нет, мне надо объяснить ей, иначе это плохо кончится. Я не знаю, что бывает, когда она перестает с тобой разговаривать. Она еще говорила, но это были, по звуку судя, слова из самых последних.

- Вам с Родионом не нужно было встречаться. Это он тебя нашел; я не успела помешать. Надо было сделать это иначе.

- Или ты не успела помешать, а ему кто-то помог. Я говорю все время: в твоих делах еще кто-то участвует.

- Ты не говорил этого.

- Значит, не успел. Значит, я только недавно это увидел. Это не между тобой и конторой. Кто-то есть еще.

- Никого тут не может быть, - отмахнулась она, - Я бы знала. И я не об этом с тобой говорю, а о тебе.

Она не хотела слушать; готова была прекращать разговор. Мне нужно было, чтобы она поняла.

- Значит, не тут. Я тебя уже спрашивал про даоса – чей он? Он все знал про Родиона. Откуда? Зачем? Может быть, он не делал ничего поперек, но он шел по твоим следам, участвовал так, чтобы не бросаться в глаза.

Она сморщилась, состроила ироническую гримасу.

- Зачем?

- Он хотел того же, что и ты сегодня. Значит, ему это тоже выгодно. Но докуда? У Родиона тоже были помощники, как и у меня. Откуда эти постоянные упоминания Антихриста, черта...

Она засмеялась.

- Он священик. Необразованный поп.

- Нет. Мальчик вызвал даоса этим свистком, который был у Родиона. Он сказал мне забрать его у Родиона, потом вызвал им даоса. Почему он был у Родиона?

- Я разберусь без тебя.

- Вот и хорошо. Может быть, ты разберешься, что Родиона уже надо было на самом деле выводить. Что ему приносили электронику из Китая.

- Может быть. Но я сказала - если пора выводить его, то и тебя тоже.

- Хорошо. Я устал от этой истории. Я хочу быть частным лицом. Я хочу домой.

Она засмеялась. Нехорошим смехом.

 - Дома ты на второй день что-нибудь вспомнишь, когда отдохнешь, и опять влезешь в то же самое. Ты был сделан для противодействия, не для того, чтобы быть односторонней силой без контроля.

Что значит ”сделан”? Все эти разговоры, намеки Радаманта, и других...

- А если бы не интрига с Родионом, меня бы и не было? Не сделали бы?

- Ты не понимаешь, - сказала она нетерпеливо, - Никто не делал тебя специально в пару к Родиону. Родион хочет служить. Ты хочешь разбираться. Вам не нужно было быть в паре. Противовес – это не пара. Мы не будем это обсуждать, это не пьеса Пиранделло.

Я для нее - персонаж? Как у Родиона в картотеке... Вдруг на меня оттуда таким холодом дохнуло – ты думал о своих человеческих делах, а их там нет, для тебя не предусмотрено... Я все-таки попытался еще.

- Пиранделло – это не оттуда. Лучше - Блок, и все это. Откуда эти скифы и азиаты, с раскосыми глазами? Откуда нашествие конных монголов на Петербург, на Аблеухова этого?

Она опять скривилась. Она не собиралась обсуждать это, у нее и Пиранделло просто сорвался с языка. Плохо дело.

- Это метафора.

- Это метафора гегемонии в Азии. К таким метафорам чувствительны не только дамы в петербургских салонах. Азии не нужен успешный сосед...

- С твоими теориями не стоит разбираться, это всегда фантазии.

У меня было странное чувство – не спорю ли я с самой культурой, лицом к лицу? Так люди мучились сомнением, нет ли у них сифилиса. Слишком важен исход...

- Ты дашь мне попробовать еще раз?

- Что?!

- Остановить покушение. Если мальчик убрал даоса, у нас будут шансы. Он мог доставлять им бомбы. Не за один раз, так за два-три, но мы их всех уберем по одному с их бомбами.

- Нет. Сколько раз ты хочешь убить этого несчастного царя? Все; это покушение удалось. Он умер. Его больше нет. Думы не будет. Будет охрана.

- Контора. Я думал, ты хотела без нее.

- Без нее только хуже. Вы уже сравнивали, помнишь? Без нее будет старший брат, крестьянский бунт, хаос, конец цивилизации за пределами Москвы и Урала. Мне нужен младший. Твердая сильная власть. Ты мешаешь мне.

Последние попытки; я не знаю, как...

- Ты сама послала нас тогда в поезде объяснять, что младший не лучше старшего, что конец один, что нужно искать помощь со стороны. Не с азиатской.

Она махнула рукой.

- Это вы сами выдумали, я в это не верю... Я не буду с тобой спорить. Я не спорю со своими агентами. Пока был Родион, ты был моим агентом. Теперь ты чужой, не знаю чей. Ты сам не знаешь. Ты не знаешь, чьи интересы тобой движут. Тебе нужно выйти из игры. Тебя начинают использовать быстрее, чем ты успеваешь понять, кто. Нет, нет, достаточно. Ты вывел Родиона. Этим ты все определил и для себя.

Она оглянулась по сторонам, как будто проверяла, не будет ли свидетелей.

Совсем никак не пробиться? Ну, хоть что-нибудь...

- Родион пришел ко мне из-за театра, - сказал я, - Если не ты, кто его послал ко мне?

- Театр нужен был только чтобы убедиться, что цикл работает, - сказала она рассеянно, все еще оглядываясь.

Потом посмотрела на меня.

- Сдвиг театра есть свидетельство другого листа после возвращения. Больше ничего. Понимаешь? И я не посылала его к тебе.

- Но кто-то другой послал. Кому надо было, чтобы это пошло так, как оно пошло, и пришло к тому, что сейчас.

- Да, да, - сказала она, - Пойдем-ка.

Сделала шаг ко мне. Я сделал шаг от нее. Я хотел, чтобы она услышала, что я говорю, задумалась...

Лицо у нее исказилось. Ярость делает женщину противоестественной; она не выглядела женственой, индивидуальность, необходимая для этого, ушла, лицо стало правильным, симметричным, как у классической статуи правосудия.

- Пойдем!

Я не стал отступать; что я играю с ней? Она хочет, чтобы я один был виноват? И в чем? Да пусть делает, что хочет.

Она схватила меня за руку, прямо за одежду у локтя; ну и жест... Мир смешался.

Я не знаю, чего я ждал. Но не этого.

Тихо и сумрачно; я стоял на песке, жухлая трава клочками тут и там, низкие облака, воздух беспокойный, холодом тянет с той стороны, где, наверное, вода.

Она выпустила мою руку, огляделась.

- Вот и хорошо. Побудь здесь лет пятьдесят, остынь. Позанимайся собой, миру ты уже принес всю пользу, какую мог.

- Все, что я делал, было от любви! – крикнул я ей, но ее уже не было.

Я остался один.

                             43.  А как там профессор Ницше?

Ванечка устраивал семинар в институте Культуры. Позвал только знакомых, человек пятнадцать. Обзвонил всех сам, сказал, что хочет попробовать на них новую тему, для реакции - чтобы понять, что из этого можно выносить на студентов. Какая тема? Соловьев и теософия в начале Серебряного века. Он не уверен: тема местами экстремальная, и трудно сказать, что из этого понравится или нет наверху, особенно из-за роли Соловьева в церковной политике. Которая опять возрождается.

Аудиторию выбрал небольшую, лабораторного вида – розетки на столах, в шкафах по стенам приборы.

Пришел за полчаса, побродил между рядами, постоял у окна. В дверь заглянул молодой человек, окликнул его. Да, да, я вас жду, сказал Ванечка. Молодой человек улыбнулся, глядя по сторонам, поднял палец к губам. Ванечка кивнул. Молодой человек положил свой чемоданчик на стол, открыл, стал доставать и раскладывать вокруг оборудование. Ванечка пошел, прикрыл дверь, остался стоять около нее.

Молодой человек надел на голову наушники, обошел помещение вдоль стен и по диагонали, поводил чем-то вроде антенны, вернулся к столу, еще повозился со  своими приборами, посмотрел на экран лаптопа, где строчки бежали снизу вверх. Снял наушники, покачал головой, стал собирать все обратно в чемоданчик.

- Ну, и слава богу, - сказал Ванечка, - Мне вас рекомендовали. Сказали, у вас хорошо получается. Что вы ищете?

- Электронную активность, - сказал молодой человек, - Каналы коммуникации.

Здесь ничего нет. Никаких электронных цепей.

Он оглянулся на шкаф.

- Там тоже ничего; они все выключены, и внутри ничего не спрятано.

- Да, - сказал Ванечка, - Я потому эту аудиторию попросил. Тут конец коридора, двери стеклянные, не особенно послушаешь. И она для технических занятий, не для семинаров. Здесь вряд ли что-то было раньше, помех много. Разве что ради меня, вчера, сегодня? Мне бы лучше без этого. Крамолы у меня нет, но тема завиральная, не хочу внимания.

Молодой человек еще поулыбался, подумал.

- Если хотите, я останусь. За те же деньги. Все говорят – вас послушать стоит. А заодно узнаем, нет ли чего у присутствующих. Как скажете...

- Хорошо, - сказал Ванечка, - Конечно, оставайтесь.

Молодой человек устроился за задним столом, вещи свои убрал с глаз.

Люди собирались; поболтали, расселись, в основном ближе к говорящему. Ванечка разложил бумажки, взял мел. Дверь оставил открытой, но в дверях поставил стул с приколотым листом и надписью ”Семинар”. Встал перед доской, заговорил.

Соловьев... Великий мистификатор. Переводчик ”Золотого Горшка” Гофмана, и сам стихи писал. Объяснялся в любви озеру Сайма, на свидания ездил. Состоял в отношениях с Софией, с девяти лет, и лично и письменно. Египетская эскапада... Поэтому о нем хочется говорить в его ключе, его стилем. Даже о тех частях его жизни, которые выглядят совершенно серьезно. Нет ли в них скрытого смысла? Зашифрованных намерений?

Заговор... Отношения с Софией говорят – не могло быть все просто так, какая-то миссия на нем была, не от мира сего. Зачем? Кто и что хотел делать его руками? Особенно те, кому не дано в пределе людей действовать своими. Быть агентом Софии – большое дело. Оно не может не оставлять следа в физической жизни. Странный смех. Странная смерть, годовщина которой заставляет нас задуматься снова над его миссией. В чем она? Соединить православие с католицизмом? Но он как будто делал это для упражнения... Только что был обычным студентом, не религиозным. Едва закончил университет, пошел учиться в Духовную Академию. Поехал с Достоевским в Оптину...

Это 75-й год... Ванечка стал рисовать на доске что-то вроде дерева, расположенного горизонтально. Это не Иггдрасил, до этого не дошло... Это линии времени, конец 19 века. Достоевский – это тоже тот еще персонаж. Вся Россия едет, куда Белинский скажет. Путем социального реализма. Достоевский строит из русского языка сначала немецкий романтизм (помним ”Золотой Горшок”), как Гоголь – доппельгангеры и прочее, потом и вообще экзистенциализм...

Вторая линия рядом с первой. Соединение. А вот он Соловьев. Поездка в 75-м – это передача эстафеты. И не только. Он, молодой выпускник, дал Достоевскому сразу трех персонажей, трех братьев Карамазовых. И получил взамен эстафету.

Не это ли его миссия? Не София ли это устроила? Церковь он не преобразовал, а вот культуру российскую повернул. С социального на внутреннее, как Гамлет свою Гертруду. И на Запад, хоть и с вывертом. Гиппиус, одетая маркизом - это не Белинский, и даже не Брамбеус. Но культура российская до этого и была церковью, как западная теперь. Просто он раньше не те иконы выкидывал.

Чего хотела от Соловьева София? Я не думаю, что это называлось словами. Она хотела, чтобы было интересно, а не скучно. Ощущение, что из шинели Гоголя вышел тогда один Достоевский. Остальное было скучным. Социальное – плохой предмет для литературы. Душа – хороший. Русская социальная литература для нас сейчас звучит как западная политкорректность. Мужика нельзя обижать, это священная корова, как для Запада – черные и иже с ними. Для литературы это тупик. Запад тоже имел своего экзистенциалиста, который был яростно против корректности, и христианской, и социальной - Ницше. В России был человек, которого он ценил (что это редкость). Именно - Достоевский.

Третья линия - его. В 76-м он закончил с университетом, и стал свободным писателем, моралистом и анти-демократом, анти-христанином, почти Антихристом. Черт в нем, как и у Соловьева, который о нем статью написал...

И вот с нашими линиями начинается нумерология. Достоевский умер за месяц до Александра-Освободителя. На котором Россия потеряла Думу, до самого нового века. Ницше ушел от активной жизни в 89-м, из физической, как и Соловьев, в 900-м. Какая-то часовая синхронность в этой смене персонажей, фигур на доске.

Как будто историю поделили на культурные этапы – когда закончили один, с его персонажами, можно переходить к следующему. Вышло не так – повторяем один этап, другие не трогаем. Достоевский закончил, началось время Соловьева и Ницше. 82-й – год идеи вечного повтора у Ницше. Но когда она пришла к нему впервые, от кого? Может быть, в начале 81-го? Когда книжка по термодинамике навела его, гуманитария, на образ цикличной истории? Во-время, как раз к началу этапа российской истории, к развилке, к выбору между двумя братьями.

Братья – вечная литературная метафора выбора. Достоевский рассказал об этом выборе. У него там три брата Карамазовых (четыре даже); Россия выбирала между двумя братьями Ульяновыми. С вариантами истории, которые к ним прилагались. Мы не знаем истории, которая была бы у нас со старшим братом. Зато знаем хорошо ту, которая с младшим. Но это политика.

А в культуре - Соловьев запустил Серебряный век, объявил конец социального; Ницше пытался запустить век сверх-человека. Соловьев тоже говорил о бого-человеке... Все говорили. Развитие индивидуальности, выявление ее скрытых возможностей... Вместо этого получился человек массовый, который сыпался с конвеера пропаганды в запланированном объеме, с предуказанными свойствами.

Почему? Казалось, все идет к переоценке. Даже мораль менялась, с формальной на реалистическую (отголосок у Мура в Блумсбери, но камерный). Но пафос этой переоценки не стал главным содержанием века. Главным стало - социальная утопия. Вся культура заполнилась ею, повсюду. И полнится поныне.

У Ницше вышла осечка. Если бы он преуспел, как Соловьев, что бы мы имели? Единый фронт преобразования по всей Европе, включая Россию. Какого именно? Мы можем только сказать от противного. Не того, что вышло. Россия вернулась к социальному, но не в ключе разночинных радетелей за мужика, а в виде утопии власти. Не нужно долго объяснять, что это значит. Россия выбирала между двумя братьями – и оказалось, что оба они ведут в одну сторону. Россия как будто не взлетела, как хотела София, что-то произошло на взлете. Может быть, Европа не поддержала свою сторону? Европа тоже плохо кончила в конце тридцатых. Может быть, ее не поддержала со своей стороны Россия? Что-то не соединилось...

Пожалуй, именно на западной стороне сорвалось. У Ницше. Сестра перешла ему дорогу, блокировала аутентичное издание, потом сама издала подтасованые тексты. Нацисты воспользовались ими на свой лад, включили в пропаганду – стало еще больше искажений. Хайдегер сидел на архиве, но использовал для себя. Темное дело от начала до конца. И вот - англофоны не читали Ницше до второй половины 20 века, из брезгливости, которой он не заслужил у них. И репутация  мракобеса, элитиста, анти-демократа, аморалиста, идеолога про-нацистского. Соловьев в России получил ту же репутацию, как бы слева...

Все ложь, но культура уже сложилась так.

Как и в России она сложилась из Утопии, выкованной цвергами в творческих союзах. Были времена, когда культура в России делалась только через союзы. Что же вы хотите...

Тот же экзистенциализм в руках борцов за свободу - Сартра, Камю, итд - процветал как знамя свободы и личной ответственности. Всемирные конгрессы писателей имели место, все боролись за мир. Традиция эта вынесла из волн на берег истории многие современные организации...

Почему, почему – когда новое было так близко, уже звучало – почему вернулся казенный социализм, казенный национализм? Культуру изгнали в пустыню как козла отпущения за ее капиталистические грехи.

Не знаю. Если Россия к концу века опять кишит социалистами, это не потому, что ей нужен социализм (а Германии, Италии итд нацизм). Это значит, что людям не нравится, что они видят вокруг, но когда им надо это нарратизировать себе и другим, они повторяют главную идеологию дня. Культура элитарна по природе, большинство не слышит ее. Статистика определяет настроение толпы. Фокус в том, чтобы сделать его партийной линией, обязательной к произнесению. Где нет свободы, там трепетная лань культурной элиты запрягается в телегу грубой пропаганды. И пропаганда начинает звучать как голос сирены, сладкозвучно, правдоподобно...

Потому что эти люди знали свой народ интимно, знали, что ему нужно сказать и как.

На это нужно было время, но когда народ привык к тем, что были круче всех, он полюбил их. Они перекликались на том фолькс-уровне, который и в Германии по-своему работал между властью и народом. Это очень грубая модель, конечно. Но другое объяснение трудно найти.

Но. Это можно было бы изменить. Как?

И вот, мне хотелось вообразить, чтобы бы могло быть, сложись культура немного иначе, и что бы это значило для России. И для Запада тоже. По крайней мере, для Европы. Как это можно было изменить?

Представим себе...

                                                *

Турин оказался на редкость приятным городом; все в нем было хорошо – люди приветливы как нигде, и все к нему расположены, погода – лучше не бывает, аппартаменты дешевые и удобные, улицы прямые, красивые... Почему он раньше не приезжал? Ему не казалось странным, что все так хорошо, как не было никогда. Он на самом деле это видел.

Он стал чувствителен до черезвычайности, ко всему, и к хорошему, и к плохому. Этого она и ждала, подходящего уровня чувствительности. Однажды на улице он стал свидетелем страданий лошади; само по себе дело не редкое, и неприятное. Но для него это было нечто другое. Лошадь обратилась к нему по-латыни с мольбой о помощи, и он бросился туда. В этот момент она (София?) сумела к нему пробиться. Заговорила с ним, взяла за руку, повела. А тело осталось, живое только наполовину. Ничего, сказала она, вы скоро встретитесь опять, только нам с тобой нужно пока что в другое место.

С Соловьевым было не так, когда она отправила его в Египет в 75-м. Соловьев был весь накачан религией, после Оптиной, после Достоевского. Она может с ними работать, если они или духовные субъекты, или, пока живые люди – то когда телесность сотрется до минимума. Так было с Ницше – тело износилось до дыр, расползлось, душа одна осталась. Дальше страданий не будет, будет как было в Турине, только одно хорошее.

Он стал ее агентом, как Соловьев. С той же задачей – реформаторство. Для этого она предложила ему вернуться на некоторе время назад, еще раз к началу этапа, но сделать кое-что иначе. Идея была ему знакома; это его идея была. Он согласился. Старое тело осталось доживать, душа вернулась и оттуда ушла на другой лист, на новый вариант последнего этапа. В Росси все можно было повторить без изменений, но здесь изменения были необходимы.

Что бы он мог для нее сделать иначе? Они обсудили это. Посмотрим. По делам выходит немного. Но последствия могут быть велики.

т сестры нужно увильнуть, архив от нее спрятать, заставить Овербека взять, уговорить. Раньше он не хотел брать, чтобы не вмешиваться в чужие семейные дела. Он знал, что с этой сестрой может иметь судебное разбирательство, только ввяжись. Они устроили ему сессию с Софией вместе, объяснили, что ставки –гораздо выше личных.

Записные книжки надо было в порядок привести, издать, прокомментировать отчетливо, академически, чтобы не было того прочтения, вообще никакого другого, двусмысленного. Они его убедили. Какие-то документы, рукой автора, с указанием лиц доверенных, и лиц, которым отказано. На этих условиях он взялся. Издания готовили правильные, в хронологии, и с комментариями. И человека ему нашли для редактуры, молодого, приятного, работящего. Одиннадцать лет заняла работа. После смерти переждали, сколько было указано, и издали. Буркхардт предисловие написал. Нацизм не поднялся; другие партии без его эксцессов обошли его - национализм без крайностей, история без истерик, расизм без лагерей. Европа прочла вся, и задумалась. Внятный текст иначе читался. И поскольку нацизм наполовину шел от русских дел, оправдывал себя борьбой с ними - Россия попала под присмотр, под угрожающий взгляд Англии и Франции. Нет процессов, нет оголтелости. Нет лагерей, не посмели. После смерти Сталина выжившие бухаринцы сделали перестройку.

Совсем небольшой цикл, всего одиннадцать лет.

Вот и вся фантазия.

                                                *

А возражать можно? И Ванечка им царственно – конечно, у нас плюрализм... А те – это не так, то неправда, тут натянуто. И вообще, Запад за концессии на все был готов...

Звучит как еще одна утопия. А как другие утопии тех времен звучали? Не были они еще невероятнее, еще слаще общими местами, еще рискованнее узкими? А как сны Софьи Павловны звучали? Как они сейчас звучат?

Как же это сделать? Главное, не как сделать, главное – знать, что сделать. Как – это техника, можно научиться.

Вот это на самом деле сон Софии Платоновны, второй сон. И это все где-то за стенкой от нас, вот прямо почти слышно, как...

                                                *

После молодой человек еще остался.

- Действительно интересно, - сказал он, перекладывая рассеянно содержимое чемоданчика, - Это все сходится на вид. И еще интересно – никто из тех, кто слушал, не принес ничего технического. Они на самом деле просто слушали.

- Это еще бывает. Но приятно узнать точно. Вы когда-нибудь были на моих выступлениях раньше?

- Нет. Я в этой тусовке очень боком. Но я слышал о вас от общего знакомого.

Особенно в последнее время.

- От которого?

- Он говорил, что сам недавно с вами начал встречаться, хотя слышал давно. По-моему, он говорил про лекцию в Доме Ученых, благотворительную, этим летом. А потом еще. У него манера общения бывает не совсем... Он говорил, вы на него сердились сначала, а потом как будто привыкли.

- А-а. Я знаю, о ком вы говорите. Где он? Я его не вижу в последнее время.

- Я тоже. Не знаю, где он. Думаю, он на время выбыл, по своим делам.

- Я думал, увижу его здесь сегодня. Он приходит без приглашения, если ему интересно.

- Ну, считайте, что я сегодня пришел вместо него. Я даже знаю, что бы он сказал вам.

- Да? Ну-ка, попробуйте.

Молодой человек закатил глаза, потом сказал другим голосом, демонстративно актерствуя:

- То, что вы тут рассказывали – это у вас фрейдистское. Вам как будто хочется, чтобы София вас услышала. По-моему, вы больше для нее рассказывали, а не для аудитории.

- Да ну? Почему это?

 - Вам обсуждать это не хотелось, только донести. Мысль о жучках тоже от этого могла быть – кому это нужно услышать, а кому как раз не надо...

- Хм, - сказал Ванечка, почесал голову, - Он мог бы это сказать, да.

Молодой человек улыбнулся.

- Но ведь для нее – это не так сложно. Вы можете ей прямо написать.

- Написать?! Вы про ту Софию?

- Ну да, - он пожал плечами, - Вы же знаете, как это делается. Сами говорили.

- Знаю, конечно. Но... Я не пробовал.

- Попробуйте. Он бы точно вам это сказал. Вам легче станет.

Ванечка промедлил с ответом. Молодой человек закрыл свой чемоданчик, пошел к выходу.

- Вы говорили, ей надо помогать. Кто чем может. И, с ваших же слов - она умеет награждать тех, кто ей помогает.

Молодой человек обернулся в дверях, покивал благожелательно и откланялся.

- Вот и мистифицируй их, - бормотал Ванечка, собирая свои заметки в пустой аудитории, - По своим делам выбыл... Вместо него... Кто же мне его такого рекомендовал? Я-то думал... Голос-то...