1. Adopt a Monster

                                      Adopt a monster

                                        Этюды

День для этюдов получился не очень хороший – ветреный; кусты качались, не стояли на месте, освещение менялось; облака неслись одно за другим, хотя на дождь пока было не похоже. Страницы альбома, даже схваченные резинкой, горбились, карандаш крошился. Все, что ей было надо – вот эти ветки с остатками листьев, осенней пестротой, и тропинку под ними. Нет, бесполезно – проще было вернуться домой, зажечь лампу над  столом и сделать по памяти; у нее был набросок этого места еще с весны, потому она и пришла сюда, за правильным цветом. Можно было выбрать другой день, без ветра, но договор уже поджимал. Этот угол парка, не то уже просто заросли, около поворота грунтовой дороги, по которой никто не ездил, - она очень удачно вспомнила накануне, - как раз годился для того, что ей хотелось показать на той неделе художественному редактору. Ладно; может быть, еще получится завтра, если ветер успокоится.

Она уже почти не смотрела на свои кусты, больше на небо и по сторонам, и поэтому издалека еще заметила машину, справа, она поднималась среди деревьев к ней на холм: как это у них называется – «джип», вот, правильно. Слева дорогу закрывал земляной гребень, поросший кустами, не теми, хорошими, а короткими, щетинистыми, перепутаными, никакой художественной ценности, и земля под ними жесткая, каменистая. Кому это понадобилось здесь ехать? Это не совсем даже проезжая дорога, есть тут рядом гораздо удобнее... Джип приближался, и тут слева ей послышалось тарахтенье мотоцикла. Ну, это вообще, прямо движение сделалось! Она не успела додумать эту мысль, глядя на подъезжающий джип, как слева, действительно, вылетел мотоцикл. Мотоциклист был без шлема, но в этих больших специальных очках; длинные волосы бились на ветру, он смотрел на джип, и левой рукой показывал ему что-то, не то делал какой-то знак. Они встретились, и тут этот звук!... Да ведь это он стреляет, поняла она, и окаменела на своем стульчике.

Стекло джипа покрылось трещинами, и стало из темного белым и непрозрачным, а он стрелял еще и еще, и они разъехались, но джип уже шел юзом поперек дороги, и влетел в кусты на той стороне, прямо перед ней, развернулся носом туда, откуда приехал, и встал. Она увидела запасное колесо, привешенное сзади. Мотоциклист тоже развернулся лихим виражом, бросил свою машину лежать поперек дороги, и побежал к джипу. Между ним и ею были только редкие кусты, и она видела его очень хорошо, и даже лицо, там, где его не закрывали очки...

Видела, - сказала она себе, - Это и плохо... Если он только посмотрит по сторонам... Но ему было не до того, он подбежал, открыл дверцу, и еще несколько раз выстрелил внутрь, в темноту. Ей было не видно, что там внутри, потому что джип был наклонен от нее, и мотоциклист заслонял дверь. Сейчас, сказала она себе, сейчас он обернется, и тогда... Спрятаться за кустами было негде. А если бы и прятаться – куда денешь стул, сумку? Она знала, что жить ей осталось совсем ничего. Если только что-нибудь не поможет. Но что тут может помочь? Что?

Но он не обернулся, а полез внутрь, и она поняла – прямо сейчас, или уже никогда. Она столкнула с колен альбом, нагнулась за первым попавшимся камнем, и кинулась вниз по склону, к дороге. Раз, два, три, пять прыжков. Он только вынимал голову из проема двери, когда она добежала, и с размаху опустила на эту голову камень. Она не думала, она знала, что это нужно сделать, или ей конец. Она понятия не имела, сильным ли вышел удар; человек постоял, потом колени у него подогнулись, и он начал валиться прямо на нее. Она едва успела отскочить; он упал на спину рядом с открытой дверью, лицом кверху. Что это было за лицо, она так и не могла понять – очки закрывали всю верхнюю часть. Она увидела кровь на земле, совсем немного. Наверное, это был просто автоматический импульс художника – не выпуская из руки камня, она протянула другую руку к очкам, чтобы сдвинуть их, увидеть лицо. Зачем? Она не знала...

Она очнулась, отдернула руку. По спине пробежал озноб. Да не просто озноб, а какая-то судорога через позвоночник. Она вдруг почувствовала себя одинокой и слабой. Надо уходить, быстрее. Но что-то задерживало ее.

Она огляделась вокруг. Мотоциклист лежал неподвижно; рядом - черный пистолет, там, где выпал из его руки. Он был похож на опасное насекомое, и она его боялась. Она подняла глаза. На передних сиденьях - мужчина и женщина, оба пристегнутые ремнями, неподвижные. Мужчина лежал лицом на руле, женщина – привалившись к его плечу, голова вывернута наружу, глаза открыты.  Ей показалось, что сзади в темноте что-то есть. Она не могла понять, что.

Она еще раз оглянулась на лежащего мотоциклиста, положила камень в карман кофты, осторожно сделала шаг назад, подошла к задней двери, натянула на пальцы рукав и потянула. Не оставлять отпечатков, это все знают... На заднем сиденье была какая-то кипа тряпья. Зачем это здесь? – подумала она, протянула руку. Рука наткнулась на что-то, и там раздался тихий звук. Кто там? Собака? Она осторожно потянула тряпку в сторону. Оттуда показались сначала круглые глаза, потом улыбающийся беззубый рот. Ребенок; совсем маленький, не больше года. Он был пристегнут к стульчику, притороченному к сиденью; тряпка была, наверное, покрывалом, в которое он замотался, пока махал руками. В эту минуту ее судьба решилась.

- Что ты, маленький, - сказала она, и у нее перехватило дыхание.

Ребенок хихикнул, и протянул к ней руку. Она взяла ее двумя пальцами. Она стояла и смотрела. Она как будто забыла, как оказалась здесь, что здесь произошло. Ребенок был важнее; он был единственным, что имело значение. Она поняла, что не может оставить его здесь, что она заберет его с собой, и спрячет. От кого? Почему? Ей это не пришло в голову. Она расстегнула замок, осторожно, через покрывало, уперлась коленом в угол сиденья, нагнулась, взяла ребенка под мышки, вытащила из кресла, устроила на руках вместе с этим его покрывалом. Он прильнул к ней и затих. Он был теплый. Дальше она действовала как автомат - вскарабкалась на холм; опустилась на колено, одной рукой побросала вещи в холщовую этюдную сумку, разравняла землю там, где были ножки складного стула, взяла сумку на плечо, стул в руку, встала и огляделась. Ей очень хотелось уйти как можно скорее, но она не хотела оставлять следов. Воображение рисовало ей не людей из милиции, а что-то гораздо хуже. Друзья мотоциклиста? Хозяева? Скорее, скорее...

Он был легкий; она прикрыла его краем покрывала, как капюшоном, и он сидел у нее на руке совсем тихо, держал рукой за шею, шевелил пальцами. Они дошли по тропинке до выхода из парка, пересекли улицу, свернули за угол. И тут хлынул дождь, резкий, холодный. Стоя под навесом парадного на безлюдной улице, слушая грохот капель по железу, она представила себе, как дождь падает на землю там, в парке, холодным потоком стекает по склону холма на дорогу. Какие уж теперь следы. Хорошо, сказала она шепотом; приподняла край покрывала, и заглянула туда; ребенок спал, дышал ровно, привалившись лбом к ее плечу. Никому тебя не отдам, сказала она еще тише; будешь мой.

2. Дом

Я вошел в дом; в кухне на полу лежал конверт, почти на середине: очевидно, его пихнули под дверь, и довольно сильно. В конверте оказалась записка; рука Кудрявого. Завтра на моей стороне Фонтанки, у церкви за цирком, в полдень, говорила она. Похоже, сам приходил, и записку приготовил на случай, если меня не будет.

Дом у меня устроен хитро. Под аркой двора есть лестница, которая ведет к моей двери на второй этаж, и там заканчивается. Выше ничего нет. Лестница черная, и в квартиру попадаешь со стороны кухни. Другого входа нет. Я помню, как Кудрявый привел меня сюда в первый раз; мы поднялись по лестнице, он открыл дверь сам, пропустил меня вперед, в темноту, щелкнул выключателем у меня за спиной. Мы были в кухне. Как я сейчас.

- Твой адрес, - сказал он, - Галерная, пятьдесят три. А может быть, пятьдесят один. Хорошая улица.

- Галерная – это Красная? – спросил я на всякий случай.

- Ага.

Не то тебя на галеры сослали, не то ты в театре на галерке...

- А квартира какая? – спросил я.

- А у квартиры номера нет, - сказал он, - Писем тебе все равно не получать, и люди теперь вообще писем не пишут, только правительство. Но у тебя есть телефон. И вот там, за аркой, еще комната, а спальня внизу. Пойдем, посмотрим.

Кухня выходила окнами на улицу, комната тоже. Из кухни в комнату вел маленький коридорчик, потолок аркой, и там в нише прятался туалет, и душ за занавеской. Там  же был вход на винтовую лестницу вниз. Эта лестница спускалась на полтора оборота в помещение с одним зарешеченным окошком в узкий колодец двора. Окошко было небольшое, с двойной рамой в толстой стене; оно никогда не открывалось, кроме форточки. На широком подоконнике можно было и посидеть, и поставить – цветы, книги, тарелку с едой и чашку с чаем... У стены в оконном простенке стояла кровать. Почему-то двухэтажная, крепкого дерева. На верхний ярус шла лестница... И еще – стул, этажерка, комод. Темновато...

С другой стороны от окна у стены ничего не было, потому что половину ее занимала стальная дверь, закрытая засовами с длинными рукоятками. Как на подводной лодке.

Кое-где стены были покрашены, в других местах выступали старые красно-бурые кирпичи, прикрытые для домашнего вида портьерами.

Кудрявый огляделся удовлетворенно.

- Склеп какой-то, - сказал я, - Но уютно. Куда эта дверь идет?

- В подвал, - сказал Кудрявый, - Здесь тебя ни одна собака не достанет. На черной лестнице твоя дверь одна, других нет. А здесь, если что, можно вот в эту выйти, закрыть за собой, и уже до самой набережной...

- От кого прятаться? – спросил я.

- Посмотрим, - сказал он.

                                                *

Как тут все было с самого начала, так до сих пор и осталось. Стол, два стула и посудный шкаф в кухне; письменный стол, стул и книжный шкаф в комнате. На кухне еще газовая плита, лампочка на шнурке регулируемой длины с противовесом на блоке, металлический зеленый абажур конусом. Зеленая эмаль на стене, газовая труба через стену под потолком. В шкафчике кофе с цикорием «Экстра», в мягкой пачке серого картона, ящик с ложками, вилками и тупыми стертыми ножами, ржавый штопор с деревянной ручкой цвета кирпичей в спальне.

Я повертел в руках записку, сунул обратно в конверт. Похоже на задание.

                                             3. Задание

Я шел мимо цирка к Фонтанке. Небо хмурилось, серо-зеленая вода обещала холодную ветреную зиму, рябь шла по ней, заплескивалась барашками; пара уток искала что-то  в заводи у моста, подпрыгивала на волнах; звякал трамвай, за мостом вырастала уединенная церковь. Там на углу двигалась фигура в темном пальто с поднятым воротником. Холодно ему, наверное, без шапки, но он всегда без шапки.

- Привет, - сказал я, подходя, - Я всегда думаю, ты не хочешь кудри свои шапкой портить, или тебе с ними правда не холодно?

Может, и правда? Там, кроме шевелюры, еще и борода с усами, такая же кудрявая, густая... И голос такой же густой, как борода, басовый. Какой-то слишком характерный антураж, как в кино бывает.

- Ладно, ладно, - сказал он, - Пойдем куда-нибудь. Вон туда, что ли... Что-то новое, кажется, открыли... Выпьем горячего и сладкого, крепкого у них, наверное, нет.

Он показал рукой через дорогу, на новенькую дверь заведения посреди старого потертого красновато-бежевого фасада. Для меня это было бы слишком дорого, судя по матовому стеклу с надписями и картинами. Но у него, наверное, есть деньги: он всегда заходит, не глядя, в любые места.

Заведение оказалось внутри не таким роскошным – стоячее, всего несколько круглых столиков, прилавок с кофейным автоматом, и витрина с булочками. Наверное, не с этих булочек они красивые двери имеют. Но тепло. Кудрявый расстегнул пальто, устроился у окна, подождал, пока я принесу чашки. Взял горсть пакетиков с сахаром, порвал в чашку один, другой, третий, четвертый...

- Есть такая история, - сказал он, - Про человека, которого спросили, куда он бороду кладет, когда спит – под одеяло, или поверх. И ему с тех пор всяко было неудобно. Вот я теперь думаю над твоим вопросом...

- У  меня еще есть несколько. Но это можно и потом. Почему ты хотел меня увидеть? Это не вопрос, - поправился я быстро.

- Это не вопрос... Это не книга... Это не кофе... Логический негативизм, – он вздохнул, - Понимаешь... У нас тут что-то происходит... – он промакнул салфеткой пену с усов, скривился, подергал двумя пальцами бороду у щеки, – Во-первых, пропало дитя, - он поднял палец, и сделал паузу; дитя, очевидно, было не простое. – Во-вторых, покушение на ви-ай-пи, на которого не должно было быть покушения. И все это вчера...

- А, про покушение я читал. В парке у Смоленки?

- Оно. Ви-ай-пи ехал с помощницей; оба убиты, и не по-хорошему, такие пули... И ничего, ни оружия, ни исполнителя; ну, это-то ладно. Но в машине – детское место. Пустое. Может быть, ничего и не значит, кто знает...

- Там про ребенка ничего не было. Так это их ребенок пропал?

- Он за ними числился, - сказал Кудрявый осуждающе, - Но неизвестно, был ли он с ними в машине.

- То есть покушение может быть отдельно, а похищение отдельно?

- Именно так. Или вместе. Это лучше бы установить точно.

- Потому что, если вместе, то – кто напал, тот и похитил? А иначе...

- Иначе это задача трех сил... Кто-то успел раньше, кого-то подставили, да мало ли что.

- А что значит, числился за ними? Чей он вообще, ребенок этот?

- Не знаю, - сказал он, оглянулся по сторонам.

Я тоже оглянулся. Мы были одни в помещении; даже за прилавком никого не было видно.

- Кто-нибудь-то знает? – переспросил я, - Или совсем никто?

- Ты знаешь, - сказал он, покосился в мою сторону, - Мы можем этот вопрос оставить. Я даже думаю, что нам именно лучше его оставить. К поиску он отношения не имеет. Так мне сказали. А поиском мы будем заниматься.

Я промолчал. Если его это нервирует, зачем я буду настаивать. Дети разные бывают.

- И, кроме пуль, пока что у нас ничего нет. Вот таких...

Он достал из кармана пластиковую циллиндрическую коробочку, в каких раньше фотопленки держали. Отвинтил крышку, выкатил на стол кусочек металла. Я взял пулю в руку. Нет, не свинец, слишком легкая, и цвет не такой, как обычно у пуль бывает, слишком светлый блеск.

- Серебро?

- Если бы. Посмотри в темноте. Только недолго.

Я положил пулю на ладонь, прикрыл другой, заглянул туда. Металл неярко светился зеленым. Кроме того, пуля становилась все теплее, а потом начала вдавливаться в ладонь, и поворачиваться, как живая. Я отдернул руку, пуля упала на стол, покатилась и замерла на пол-дороге.

- Вот именно. Сама знает, куда ей идти. Полезная вещь в хороших руках.

Кудрявый посмотрел на меня из подлобья, закрепляя впечатление, закатил пулю в свою цилиндрическую коробочку пальцем, завинтил крышку.

- Ви-ай-пи получил вот такие. – он потряс коробочку, положил в карман, - Остальные были простые, но там уже и их хватило.

Он занялся своим кофе и булочкой, потом поставил чашку, вытер пальцы бумажной салфеткой, бросил ее в тарелку.

- Ви-ай-пи нам не нужен, - сказал он, - Нас интересует только ребенок. Я хочу, чтобы ты посмотрел на это место. Вдруг что-нибудь увидишь. У тебя есть данные, я никогда этого не отрицал. Я пока займусь с другого конца. Ладно? Ребенок здесь главное, все остальное – только если ведет к нему. Понимаешь? Если что будет, найди меня; ты знаешь, как. Лучше не звони.

- Хорошо, - сказал я, - Но я все-таки не понимаю... Они, конечно, могли бы его найти, если бы сильно захотели.

Курявый посмотрел на меня.

- Нет, - сказал он мягко, почти ласково, - Не обязательно. Если бы даже сильно захотели.

- Да? Почему?

- Он сам может не хотеть, чтобы его нашли. И тогда... Мне тогда точно лучше в это не соваться. Могу хуже сделать. Потому что – знать все хотят, но никто не хочет быть тем, кто узнает, и это станет известно. Так можно нажить врагов. А ты, скорее всего, проскользнешь незаметно.

- С твоими начальниками, - сказал я... он поморщился на это, - С ними понятие «незаметно» бывает очень трудно определить...

- В этом случае трудностей не будет.

- Да?

- Да. Будь незаметным, сколько хочешь.

- Красота.

- Ага.

- Значит, с вашей стороны никакого интереса нет, а я так чисто для себя что-нибудь повыясняю...

- Что-то в этом духе. Ты пока что сначала там побывай... Ну, успехов. Побудь тут еще пару минут после меня, потом выйдешь. А лучше бы и через другую дверь.

Он достал из кармана несколько бумажек, отобрал нужные, бросил на стол, застегнул пальто, сунул руки в карманы, толкнул дверь плечом, и скрылся за матовым стеклом. Я посмотрел в витринное окно слева от двери, но он в нем не появился. В правом, впрочем, тоже. Похоже, они всерьез занялись незаметностью...

То есть, он не скрывал, что мы были здесь, разговаривали; он не хочет, чтобы знали, что мы будем делать после этого. Если человек позволяет следовать за собой повсюду, кто-то сможет в конце концов понять, что у него на уме.

                                                *

Хорошо, сказал я себе; если Кудрявый хочет оставаться в стороне, значит тут разборка в высшем эшелоне. Тот, кто потерял, не поднимает крик, а рассылает вокруг любопытных. Тот, кто прячет, отслеживает любопытных. Тот, кто покушался, теперь тоже ищет, и отслеживает. Тот, кто прячет, не знает, или ты из любопытных, или из тех, кто покушался. Лучше всего убирать всех. Кто не хочет, чтобы его убрали, пусть не суется. Осторожность и осторожность. Кудрявый не сказал – иди, тебя прикроют. Все, что он сказал – никто на тебя не будет смотреть. Лезь, куда хочешь. Они сами не знают, кто у них свой, кто чужой. А когда я полезу, может, что-нибудь и проявится. Как на минном поле. Игра такая есть. Нажимаешь на клеточки, а там цифры. Или мина.

Я допил холодный кофе (гадость какая), и пошел в дверь за прилавком. Там кто-то встретил меня удивленным взглядом.

- Ничего, ничего, - сказал я, отдал деньги, и толкнул заднюю дверь.

Которая выходила через чулан в полутемный закуток с еще одной дверью и пыльным окном на задний двор. Для доставки, конечно. И для выноса мусора: большой мусорный бак стоял во дворе, а около него мыкался какой-то хмырь в драном пальто. Хорошо. Еще одна боковая дверь вела, судя по всему, на черную лестницу. Заведение когда-то было квартирой первого этажа, и черная лестница, конечно, шла наверх. Я толкнул ее; так и есть, черная, с перилами второго сорта, пыльными ступенями, с одним окном на два этажа. На площадке между этажами, где окно, была еще дверь, а за ней – коридор. Зеленый линолеум, коричневые стены; еще двести лет им понадобится, чтобы перекрасить все присутственные места в этом городе присутственных мест всех департаментов империи.

- Эй, эй! - заступил мне дорогу молодой человек в костюме, - Ты куда?

- Я так, - сказал я, и отвернулся, - Вообще.

Я попытался пройти мимо него. Он схватил меня за рукав. Я не специалист по ближнему бою, но он, похоже, не ждал здесь никого, и это было хорошо. Я дал ему локтем под ребра, и отпихнул к стене.  Вряд ли он мог рассмотреть меня в полутемном коридоре. Ну, забрел какой-то придурок. Ему ведь платят именно за это, правильно? Не убил же я его. Не держите заднюю дверь открытой.

Пока он восстанавливал дыхание у стены, я свернул в другой коридор, и через минуту уже выходил из парадной двери их конторы прямо на Литейный, под колонны галереи, заклеенной газетами, объявлениями и рекламой. Дребезжал очередной трамвай, гудел большой черный автомобиль, которому все мешали проехать; никто здесь не обращал на меня внимания.

4.   Капитан

На месте, конечно, ничего такого не было. Оно было еще огорожено, сержант бродил вокруг, но ему не хотелось разговаривать, или нечего было сказать. Можно было и не ходить сюда, но мало ли что. Никогда не знаешь, что увидишь. Я смотрел из-за ограждения, которое охватывало метров пять дороги. Вот здесь джип вспахал гравий. Его уже здесь нет, увезли вчера. Отсюда, где я стою, подъехал мотоциклист, там он стрелял, бросил мотоцикл дальше на дороге, вернулся, еще стрелял через дверь. Два пистолета, разные. Это все официальные данные, их нетрудно получить. Ясно, что они там все осмотрели, если что и нашли, то не мое дело их расспрашивать насчет находок, это линия Кудрявого. У них свои счеты, кто кому что. Вот пулю же он получил, хоть и на время, скорее всего. Они знают, что у него есть эксперты, которых у них нет.

Если по его линии что-то появится, он сам даст мне знать.

Мне нужно понять, почему это было здесь, почему так, а не иначе, почему вообще кто-то решился устроить это. Нападают не на всех, а на этот джип вообще могли напасть только или правительство - ему некого бояться, или кто-то равного статуса. Судя по специальной пуле, нападающий знал, кого он ждет. Похожие пули нам уже встречались, они указывают на высокие сферы; очень высокие. Кто-то шел напролом; и что получил? Убрал этого ви-ай-пи, как его обозначил Кудрявый? Зачем? Это не имело смысла. Значит, это было из-за ребенка, если он там был. А раз так, то его увезли. Кто-то сюда подъехал после того, как мотоциклист убрал водителя и пассажира. Мотоциклист позвонил, и доложил, что дело сделано, дорога свободна, объект готов к транспортировке. Он сам не мог увезти ребенка, как бы он его держал и вел мотоцикл? И кто бы ему доверил? И, кстати, если ребенок не простой, его не всякий увезет вот так просто, куда захочет. Он может решить иначе.

Так что, если мотоциклист – простой исполнитель, я бы его к ребенку вообще не подпускал. А если бы не простой, и мог сам управиться с ребенком, то мотоцикл – очень неудобное средство передвижения для его задачи. Нет, не похоже. Тогда должны быть еще следы. От тех, кто увез ребенка.

Я посмотрел по сторонам. Место такое, где свидетелей не бывает. Это не парк, это заросли вокруг кладбища. Здесь не гуляют. Эти заросли нужны для того, чтобы кладбище заслонять. Дорога – для подъезда и подвозки, даже не асфальтирована, потому что по ней не ездят. Она ответвляется от нормального проезда недалеко отсюда, через ворота, сваренные из железных труб и полос, всегда открытые настежь, потом идет вокруг территории, выходит с другого конца на другой проезд. Для нападения место идеальное. Но зачем сюда поехал тот, на кого напали? Чтобы свернуть сюда, надо иметь причину.

Кто-то следил за движением джипа, и дал знать мотоциклисту, потому что он появился как раз во-время для своей задачи. Место очень уединенное, слева непролазные заросли, справа невысокий склон с кустами наверху, и небольшой полянкой. Кстати, эти кусты справа – единственные, имеющие почти культурный вид; может быть, остатки старых посадок. Ближе ко мне заросли опять совсем дикие.

Я подошел к просвету на склоне; жесткая песчаная почва с клочками травы. Они, конечно, поднимались туда. Если ступать по травянистым кочкам, это довольно легко. Ага, за полянкой есть даже что-то вроде тропинки. Если по ней пойти, она, конечно приведет к главным воротам. Да, вот тут за поворотом их уже видно. Я вернулся обратно на полянку. Кусты почти закрывают дорогу, но, в общем, все видно. Здесь мог быть наблюдатель. Удобно, его не видно, а он видит дорогу как раз там, где подъезжал джип. Нет, тогда он не успел бы вызвать мотоциклиста так, чтобы они встретились здесь. Наблюдатель был где-то около въезда на грунтовку, а мотоциклист ждал на другом конце. Они наверняка нашли, где именно. Он ехал навстречу с того конца, и они встретились здесь, почти на середине проезда. Кто-то знал маршрут, кто-то ждал, что джип появится здесь. Кто-то много знал, и устроил все очень серьезно. Этот кто-то, скорее всего, забрал ребенка. Если ребенок был. Если он не был где-то в другом месте.

А вот, если я такой ви-ай-пи на джипе, да еще и нянька ребенка тоже со мной, то с кем бы я его мог оставить, и где? Ни с кем бы я его не оставил, я бы его возил с собой, тем более, что весь мой ви-ай-пи статус, скорее всего, связан именно с этим ребенком. Потому что он мне поручен. Женщину я бы держал при нем просто потому, что кто-то должен быть с ним постоянно, а у меня есть другие заботы – жилье, снабжение, легенда.

Для женщины это не очень хорошо, может быть, даже опасно, но мне-то что за дело, я ее только использую. Я ее нанял, ничего ей не сказал; надо будет, найму другую. И я бы не ждал нападения, а бы знал, что я важная фигура, на меня не нападают. А если нападают, то те, от кого все равно не спрячешься. Но нападать на меня без ребенка бессмысленно; кому я сам-то нужен? Нет, нет, раз на него напали, то ребенок был с ним, конечно.

И его забрали. Криминальная сторона здесь не относится к делу. Оно по исполнению криминальное, но это только техника. Главное тут, кому был нужен этот ребенок. Или мешал. Теперь его надо искать именно там. Вроде бы, все просто. Но ведь не один я способен до этого додуматься...

                                                *

Сзади меня окликнули; я обернулся – со стороны ворот ко мне шел какой-то милицейский чин. Фуражки эти, - с каждым годом все больше, выше; у этого еще как-то в рамках. В чине капитана; вот когда будет полковником, будет у него уже фуражка...

- Приветствую, - сказал капитан, протянул руку, - Хорьков. Через «а». Кудрявый мне о тебе говорил. Просил делиться.

Глаза его шарили по мне откровенно; он что-то пытался понять, оценить мою важность, стоимость, не знаю что. Я пожал его руку. Неприятная рука, пальцы короткие, широкие, рыжеватая жесткая растительность на краях кисти и на пальцах, цепкая, жесткая хватка. От таких пальцев хочется держаться подальше.

Встал рядом со мной на полянке над дорогой; сержант увидел, вытянулся, отдал честь, он махнул ему рукой, чтобы расслабился.

- Что высмотрел? – спросил из-за плеча, не дождался ответа, - Я не против делиться... Ты с частной лицензией, верно? Мы к этому нормально относимся; может, ты что узнаешь, что мы не можем. Сейчас мало что интересного. Нас сориентировали насчет ребенка, по всему получается, что был там ребенок, и его забрали. Надо понимать, рано или поздно запросят за него что-нибудь, зачем его иначе было забирать, да еще вот так, по крутому.

Кстати, тебе сказали, что на дороге кровь была? Нет? Сержант не знал; ну, это и лучше так. Кровь, значит. Не водителя, и не пассажира. Значит, мотоциклиста кровь. Не ребенка, точно. Совсем немного. Видно, приложился он где-то, хотя это ему не помешало с места уехать. Других транспортных средств здесь не было, никто его не подбирал, сам уехал. Откуда кровь, не очень понятно. Такое впечатление, что он упал, лежал на дороге, недолго, уже после стрельбы; потерял крови совсем немного, поднялся и ушел. Может быть, ударился. Но не об джип, там следов нет.

Он замолчал.

- Других следов на дороге не было? – переспросил я, - Ни машин, ни людей?

- Машин не было, - сказал он, - От людей, если они и были, следов не осталось, дождь прошел, все смыло. Даже от мотоциклиста следов не осталось, а он-то тут ходил. Гравий утрамбованый, какие следы.

- А что с наблюдателем? – спросил я, - Где-то на том конце дороги он должен был быть.

- Ищем, - сказал капитан. – Думаю, найдем мы его. Зчем ему прятаться? Ему как раз лучше убедить нас, что он не о чем плохом не думал и не знал. Скорее всего наняли кого-нибудь за полсотни долларов, дали радио, это не престуление. Посмотрим, что он скажет.

- Я думаю, вы и мотоциклиста скоро найдете, - сказал я. – Только вряд ли говорящим.

- Да? – переспросил он, - А что так?

- По-моему, что-то у него не так пошло. И кровь эта как-то тут не на месте. А не было тут где-нибудь снайпера? Первый раз не попал, второй не получился?

- Снайпер? Ой, не знаю. Где же? – он завертел головой, - С какого же это угла? И откуда?

- А прямо оттуда, с той полянки? Там не было следов?

- Нет, не было. Говорю же, дождь был, сильный; если и было что-то, то все смыло.

- А что с пассажиркой; она ведь не мать ребенка?

- Нет, нанятая, вроде няньки.

- Значит, водитель – отец?

- Получается. Отец, или близкий родственник. Он приехал вместе с ребенком пару месяцев назад, откуда-то из Азии, нанял женщину. С матерью что-то случилось. Похоже на клановые разборки.

- Да уж. А где они жили?

- На Салтыкова-Щедрина, недалеко от Литейного. Хорошая квартира. У меня адрес есть.

Он полез во внутренний карман, достал блокнот. Я списал адрес.

- Она с ними жила, или приходила?

- С ними, места хватало; там еще другая была, приходящая – убрать, приготовить. Эта только ребенком занималась.

- Ну хорошо, - сказал я, - Ребенка они забрали. Отца больше нет. И с кем они теперь будут разговаривать?

 - Здесь у него никого нет, - сказал он, - Я думаю, его вывезут туда. Мы связались с людьми там, ищем. Если бы от него хотели избавиться, не забрали бы собой, так? Я думаю, там их легче будет вычислить. Здесь мы, скорее всего, только местных исполнителей выявим.

- Спасибо, капитан, - сказал я, - Пойду я.

- Звони, если что. А мне тебя как найти?

Я дал ему свою карточку. Он сунул ее в нагрудный карман.

- Все-таки странно, - сказал капитан, - Что он поехал этой дорогой. Срезать хотел, что ли? Или встретиться с кем-то? Скрыться? Не проезжая это дорога, какой-то угол лесной. Живописное место, конечно. Но ехать сюда? Что ему здесь понадобилось?

5.   Вместе

Моя жизнь переменилась. Я знала, что так будет, как только увидела его. Никогда у меня не было ничего подобного, ни с моими любовниками, ни в семье.

Я не собираюсь разыскивать его родственников. Какие там еще могут быть родственники?  Его мать с отцом убили у меня на глазах. Кем еще они могли ему быть? И в газете было сказано то же самое. Нет там никаких родственников, которые его хотят, ищут. А если и есть. Раньше надо было думать. Он мне нужен. И ему со мной хорошо. Я знаю.

                                                *

Ему было хорошо с ней. Она разговаривала с ним целый день; что бы она ни делала, все время журчала тихая речь. Она рассказывала ему о себе, незаметно переходила на сказки.

Она давала ему ползать по всему дому, у нее везде было чисто, и он двигался за ней на четвереньках, когда она переходила из комнаты в комнату, шла на кухню сварить ему кашу, сделать себе чай, подогреть молоко.

Когда она сидела за большим рабочим столом, где банки, кисти, карандаши, материалы, он залезал под него, и усаживался там, среди своих игрушек. Она шила ему зверей из лоскутков и обрывков тканей, набивала тряпками и ватой. Глаза из бусинок, носы из кусочков кожи. Она делала птиц, и сажала на край шкафа, или на полку. Растения из накрахмаленых и раскрашеных лоскутков спускались вниз, карабкались по стенам, на них расцветали большие цветы отдельно и маленькие россыпью, среди цветов были пчелы и божьи коровки, за зарослями прятались бумажные замки, в которых жили феи.

Она теперь очень редко выходила из дома, чтобы не оставлять его одного надолго. Она позвонила художественному редактору, сказала, что сделала все наброски, но попала

на этюдах под дождь, простыла, и ей нужно несколько дней, чтобы поправиться. Сколько дней ей понадобится? Она не знала.

Он следил за ней глазами, улыбался ей, кряхтел, покрикивал, пел, разговаривал, как она, только без слов. Размахивал руками, пытался повторять ее жесты, и хохотал.

Если становилось тихо, она начинала заглядывать под стол, за кровать, где у него тоже было место игр. Обычно он находил себе уголок, подтаскивал к себе своих зверей и засыпал с ними.

Ночью она брала его к себе в постель, клала между собой и стенкой, чтобы не свалился. Он вертелся во сне, и в конце концов всегда оказывался около нее, прислонялся и успокаивался. Она спала раздетой, и он всегда находил самое теплое место, и пристраивался к нему – под мышкой, у живота, под грудью. Он старался держаться за что-нибудь рукой, иногда она слышала это сквозь сон, и это были, наверное, ее самые интимные переживания.

                                                *

Когда он спит, у меня бывает чувство, что я вернулась обратно. Как раньше, в детстве, одна сама с собой. И это чувство всегда близко к тоске. Я украла это чувство, как украла и его. Если его у меня заберут, мне незачем будет жить. Не то что я об этом часто думаю. Что будет, то и будет, ничего нельзя предсказать. Я готова ко всему. Пока он здесь, я нормально живу, и еще его развлекаю. Но я знаю, что если бы его забрали, я бы утонула в пустоте. Никогда уже ничего мне было бы не интересно, даже моя работа. Многие  работают лучше меня. Моя работа давала мне мой мир и мое утешение, но теперь... Нет, это даже нельзя сравнить.

И я знаю, почему это. Хотя ему, наверное, всего около года, но он и в свой год умнее меня, больше, правильнее, я не знаю, как это назвать. Это не он от меня зависит, это я от него. То, что я его кормлю, это второстепенно. То, что он со мной каждый день – это для меня все.

6.   Дом VIP

Здание было величественное – серый гранит до окон первого этажа, подъезд, отделаный белым мрамором, с широкой лестницей, огромные окна с каким-то особым стеклом, судя по отблеску, необычно яркому и даже радужному. Прямо как посольство.

Дверь не заперта; обширный вестибюль выложен мозаикой, но без лишней роскоши – так, легкий узор из рядов разноцветных точек, которые перекрещиваются в центре среди того же белого мрамора. Из вестибюля никаких дверей, только лифт, и дверка пожарной лестницы без ручки, но с кодовым замком. У стены – будка консьержа, закрытая стеклом, с маленькой щелью для переговоров, как в кассе на вокзале. Тихо, свежо, и даже пахнет чем-то неуловимо хорошим.

Показываю документ, дама за пультом в глубине будки взглядывает на него бегло и возвращает; улыбка говорит – я раньше на Сенном торговала, теперь сюда подалась. Но глаза этому впечатлению противоречат. Нет, не на Сенном эта дама служила всего лет пять тому назад.

- Я по поводу происшествия с жильцом из номера такого-то, помогаю следствию.

Она кивает, выражение глаз не меняется.

- Жильцом они сами занимаются, - говорю я, - И ребенком тоже, меня интересует эта женщина, которая с ребенком была. Вы не против о ней поговорить?

Она не против. Нет, ее не беспокоит разговор через стекло; отлучиться она не может, так что если я ничего, то и ради бога...

- Она ведь жила вместе с ними, верно? Вы, наверное, часто ее видели?

- Нет, не часто. Они мало через уличную дверь ходили, больше на машине, через гараж, - она машет рукой в сторону лифта, - На ту сторону выход, в подземный...

Ну, конечно.

- Долго она с ними прожила?

- Да как въехали, так она уже была с ними...

Я молчу, пусть она попробует что-нибудь вспомнить.

- Нервная женщина, - говорит она нехотя, как будто не уверена, стоит ли, - Сколько раз я ее видела, столько раз всегда крик, всегда скандал какой-то, шум, всегда она чем-то недовольна была. Так я ее и запомнила. Не знаю, какая из нее там нянька, и как он ее терпел? Всегда молчал, это она кричала, он только хмурился...

Звук подъезжающего лифта, мягкий, жужжащий. Двери раскрываются, в вестибюль выходит сразу целая команда. То есть видно, что они одна команда, по тому, как они рассредоточиваются, как смотрят, каждый на свой сектор. Двое проходят прямо ко мне.

- Ты кто такой?

Опять показываю документ. Мужик берет его, вертит в руках, сует в карман не глядя.

- Ты что тут вынюхиваешь?

- А ты прочитай документ; может, там написано «санитарный инспектор»?

- Идем с нами.

- Нет.

- Документ свой хочешь обратно получить?

- Оставь себе. Мне новый выдадут.

Мужик машет рукой, двое подскакивают, берут за руки по бокам, третий сзади пробегает руками по телу. Давай, давай, ищи; я не вы. Кто-то нажимает на кнопку лифта, двери раскрываются, меня заносят, бойцы вступают туда же, спиной, как в обратной съемке. Лифт просторный, все помещаемся. Последнее, что я вижу сквозь смыкающиеся двери – спокойный, уравновешеный взгляд консьержки. Похоже, ее ничего не удивляет; она в своей стихии.

Мы поднимаемся всей командой, выходим в коридор, застланый довольно новой ковровой дорожкой посередине, доходим до двери с номером, в котором жил ви-ай-пи. Теперь, значит, вот эти там живут. Или ждут кого-то. Почему так много? Неужто это я так опасен?

Аппартамент хороший, большой, везде видны еще и еще закоулки, коридоры. Вид из окон на крыши и проспекты, яркое голубое полуденное небо.

- Ну так что, так поговорим, или тебя бить надо?

- Зависит от того, что ты умеешь.

Бесполезно разговаривать, он будет делать, что ему велели, а покажешь, что ты боишься, он тебе будет показывать, что ты не зря боялся. Лучше провоцировать, чем бояться. В панике люди больше рассказывают. Слава богу, что мне с моим статусом не приходится бояться слишком многого...

- Я все умею, - говорит он, - но я вижу, что ты по делу говорить не хочешь, а болтать мне с тобой не о чем.

- Ну, так давай разойдемся, - предлагаю я.

Он смеется сытым смехом палача. Подручные ухмыляются.

- А чего ты хочешь? – не понимаю я, - Ты ведь, наверное, в камеру меня видел, и слышал, что я говорю, когда тебе охранница твоя кнопочку нажала, - Чего тебе еще надо? За кого ты меня тут принимаешь? Ты слышал, я вопросы задавал, она отвечала. Что тебя так взволновало, что ты с целой командой выскочил?...

- Не твое дело, - перебивает он, - Что меня волнует, а что нет. Будешь отвечать на вопросы сам, или тебе помогать? Побыстрее решай.

Что тут сказать? Вопросы-то эти всегда об одном – на кого работаешь, и что они хотят. На эти вопросы я могу только высказать свои догадки и соображения, а этого мне делать как раз не нужно.

И тут звонит телефон.

Быстрая перепасовка взглядов, главный оставляет меня, идет к телефону, берет трубку.

- Да! - говорит он в нее нетерпеливо, - Кто?... Ну и что?... А... Ага... Ну, хорошо.... Хорошо!... Все, что ли?!... Ага... Понял... Будь здоров...

- Тебя, - он протягивает мне трубку не глядя, на двух пальцах, того гляди она у него упадет на пол...

Я подхожу, как будто ждал этого звонка, и даже знал, что он неизбежен...

- Да, - говорю я, - Слушаю.

- Хорьков, - говорит трубка, и впервые звук этого имени для меня как музыка; думаю, что теперь я его полюблю... - Я тут объяснил этому придурку, что ты со мной работаешь. Так что они тебя задерживать не будут. Можешь, конечно, попробовать пнуть его перед уходом, но это на твое усмотрение. Я бы не стал. Ты как там? Нормально?

- Ага, - говорю я в тон тому, что слышал раньше.

- Ну, хорошо, значит успел.

Кто успел? Что?

– Потом поговорим. Уходи ты оттуда побыстрее.

Он вешает трубку. Похоже, что капитан Хорьков не доверил бы этим людям свою жизнь. Прямо холодом на меня повеял. Но я, наверное, потому, что давно не пуган по-настоящему, протягиваю руку и говорю твердо:

- Документ мой дай мне сюда, - Я как будто проглатываю последнее слово-определитель. – И пока что будем считать это рабочим недоразумением...

Он молчит. Все молчат.

Я жду с протянутой рукой, и документ достается из кармана, и кладется мне в руку. Я знаю, что это не моя заслуга, а рейтинг капитана Хорькова. Я еще разберусь, где и с кем.

Я выхожу в коридор, спускаюсь по пожарной лестнице, толкаю последнюю дверь, и выхожу в вестибюль. Консьержка поднимает на меня вопросительный, но все еще не удивленный взгляд. Может быть, я их там всех одолел, и ушел, оставляя позади разгромленную квартиру, заваленную телами. Это не ее дело. Значит, так сложились обстоятельства...

- Спасибо за помощь, - говорю я, и стараюсь, чтобы это прозвучало величественно.

Барин сделал свои дела и уходит. А ее садистских наклонностей даже не заметил.

- Всего доброго, - отвечает она ровно, и отводит глаза.

Сколько на свете людей, с которыми стоило бы разобраться, и с которыми никогда не разберутся.

Я выхожу на улицу, на солнечный свет, который я вижу милостью капитана Хорькова, и еще каких-то сил, которые мне не видны, но которые смотрят за мной; сейчас я просто сердечно благодарен им за то, что мне не пришлось проверять, где именно находится предел моих возможностей.

                                       6а. Хвост

- Да, - сказал Кудрявый, - Я приставил к тебе хвоста, с самого начала. Он тебе не мешает, ты его не видишь. Он хороший специалист. А сегодняшняя встреча могла кончится плохо для тебя. Не физически, наверное, но они бы тебя начали трясти насчет связей, а этого нам не нужно. Хвост и сработал – как увидел, что тебя забрали, сразу позвонил мне. А я уже капитану.

- А, теперь я понимаю, про кого он сказал – успел.

- Как видишь. Пусть побудет еще. Теперь ты знаешь про него, но лучше тебе на него не расчитывать. Я бы хотел, чтобы ты его лица не увидел, и не запомнил.

- Ладно. За это спасибо. А что эти люди хотят, и чьи они?

- У них проблема большая – они очень решительные, как и их хозяин, но найти пока ничего не могут. Им надо что-то делать, и тут ты для них - как подарок. Они бы тебя и разрабатывали, и разрабатывали, и доклады писали. Не знаю, на сколько бы они тебя растянули, если бы не капитан со своим звонком. И дальше ты им мало интересен. Как объект разработки.

- Кого они там ждали? Кого-то очень серьезного, раз их там столько сидит...

- В том-то и дело. У них все серьезно, начиная с хозяина. Он людей подбирает таких, которые к его идеям относятся серьезно, а исполняют еще серьезнее. И, как и он, пределов своих не знают, и не хотят знать. Он сам, конь наш морской, перепончато-копытный, хвост в чешуе, уверен, что ребенка похитили и увезли куда-то в Среднюю Азию, и держат только ради выкупа. У него с ними какие-то старые счеты, и он думает, что это все оттуда тянется. И от мысли о выкупе он нервничает, потому что попросить могут много, а за такого ребенка придется отдать. А больше всего непереносимо, что его репутации урон будет. Потому что, во-первых, им кто-то из своих помогает, а во-вторых, его обошли. В общем, он своим людям велел – любой ценой, или найти, или хотя бы запугать... И им пора уже кого-то найти, или кого-то запугать. И когда они кого-нибудь найдут, это будет некрасиво, но запомнится. Так что, раз азиатская версия вышла в главные, то мы тоже за нее. Нам-то все равно, кто его сдал, и кому. Нас интересует, где он. Но мы об этом не говорим.

- Так я-то согласен, азиатская версия – это хорошо...

- Ты совершенно согласен; милиция тоже на эту версию работает, а ты ей помогаешь, потому что у них людей не хватает. А что характер у тебя паскудный, так это известно – это от того, что ты вечно на мелочах сидишь, а тебе хочется большого. Ты от этого и грубишь всегда, и разговаривать с тобой трудно – не можешь ты над собой указчиков терпеть, от этого и в частный бизнес пошел, потому что только сам с собой можешь работать, и то с трудом.

- А утром, когда в зеркало себя вижу, всегда плюю туда.

- Правда, что ли?

- А как ты думал, с таким-то характером.

- Спасибо, это очень хорошая деталь, это я обязательно использую. Очень естественная деталь, как бы это сказать, человечная. Нет, человеческая.

- Homо esse...

- Да, да, именно это. Это они поймут. А ты продолжай искать. Место твое в этом деле как-то определилось, самые опасные места пройдены. И, кстати, вот тебе тут немножко на расходы по следствию. На взятки, подкупы и прогоны.

- Спасибо. А мы, вообще-то, на кого работаем?

- Вот, наконец, хороший вопрос. Я тебе сразу скажу, как только сам узнаю.

- Думаю, что не узнаешь.

- Не скажи, может зависеть от результатов. Когда у тебя есть результаты, твои руководители сразу выступают из теней, и становятся рядом. И чуть впереди.

Три разных валюты и кредитная карточка. Ладно, а то я уже думал, придется на завод идти работать, только кем? Или продать какие-нибудь секреты.

- Кстати, - прерывает мои мысли голос Кудрявого, - Эти люди, скорее всего, в покое тебя не оставят. Это у них личная особенность такая. Ты все хорошо делал, и даже их не дразнил. Но ты от них ушел, а для них это как будто у них что-то отобрали, что было их по праву. Ты ушел, и даже на коленях у них не поползал. Оглядывайся теперь почаще, они ничего просто так не оставляют.

Еще один подарок из сокровищницы опыта старших.

- Когда-то же отстанут? Или это теперь пожизненно?

- Нет, нет. Это все внутрицеховое, между исполнителями, как в спорте, здоровое соревнование. Как только убьют их лидера, они и отстанут.

Вот как?...

                                       7. Наскок

Я иду по своей родной Галерной, направляюсь к Сенату, уже вижу арку в конце улицы, когда встречный прохожий, невзрачный тощий брюнет со следами нездоровой жизни на лице, выхватывает из кармана пальто здоровенный складной нож и бросается с ним на меня.

Я не профессионал, реакции у меня не автоматические, я, в общем, теряюсь, шарахаюсь от него, чувствую, как адреналин бросается в голову, и тут слышу сзади негромко, но настойчиво:

- В сторону, в сторону...

О, господи, какой я медленный на простых реакциях. Я ныряю вбок и вниз, качусь по земле, слышу над собой два тихих хлопка и один тяжелый – шлеп... Когда я поднимаюсь, нездоровый мужик лежит поперек тротуара, рука с тесаком под ним.

Мой хвост вертится около, оглядывает улицу, достает мобильный... Лица его я не вижу, он все время то спиной, то боком, и отворачивается.

- Спасибо, - говорю я, - Ты его здесь не оставляй.

- Не беспокойся, - говорит он, - Я его в «Скорую» сдам как свидетель. Я шел, он лежит тут. Может, скажу, что его из машины выкинули, или что баба его стрельнула. Ты, кстати, иди-ка туда, это проходной, и побудь около Петруши в Александровском, я мимо тебя пройду. Это недолго.

Он называет в трубку адрес, но не упоминает стрельбу. Милиция ему не нужна, но и тело совсем без объяснений недалеко от моего дома – тоже.

Я ухожу через проходной, и только на набережной, вдохнув речной воздух с запахом водорослей и мелкой рыбки, вспоминаю с опозданием, что мне особенно-то и бояться не надо было. Но избавляться от нападающего... Я это никогда не полюблю...

Да, определенно, жизнь моя осложнилась, и с этим надо что-то делать.

                                       8. Мотоциклист

В убогой, плохо освещенной комнате с пыльными маленькими окошками и грязными стенами три человека допрашивали четвертого, привязанного к креслу. Кресло было офисное, на колесах, но его прибили к деревянному полу железными скобами, чтобы не ездило.

Два человека суетились перед привязанным, который то кричал в голос, то дышал часто, как будто пытался придти в себя, хотя ясно было, что вряд ли уже ему это дадут.

Третий человек, в черном костюме, сидел сзади на еще одном стуле, тоже офисном, из металлических трубок, и направлял допрос. Больше мебели в комнате не было.

Помещение, очевидно, было конторской частью какого-то производства, заброшеного, покинутого, оставленного, по крайней мере, крики терялись в его пустом объеме, не выходя из лабиринта пустых помещений, толщи стен, сети коридоров и перегородок.

- Кто тебя перекупил? – надрывался допрашивающий, здоровый мужик с рыжей бородкой, и ответом ему был только крик, и опять крик. – Почему ты не доложил? Тебе сказали доложить, и больше ничего. Так просто. Почему ты не доложил?

- Я не знаю, - кричал человек в ответ, - Там кто-то был. Меня ударили по голове. Когда я очнулся, его уже забрали. Тогда я доложил.

- Если бы тебя ударили хорошо, ты бы здесь не сидел, - сказал человек сзади, - Таким ударом, что у тебя, муху не убьешь. Кому ты рассказываешь? Ты сам себя ударил, и теперь рассказываешь сказки. Кто тебя купил?

- Кто? – подхватывает человек с рыжей бородкой, и другой, с длинными грязными, темными, вьющимися волосами. И снова вой несется по коридорам, и теряется в пустых комнатах.

Несколько секунд перерыва; человек в кресле приподнимает голову, шепчет.

- С вами будет хуже, гораздо... Меня подставили, а с вами будет страшнее... Идиоты...

Дверь приоткрывается; фигура заглядывает в нее; человек на стуле сзади вскакивает, наклоняет ухо, фигура шепчет в него, делает короткий жест большим пальцем поперек горла, отступает за дверь.

Человек опускает руку за борт черного пиджака, достает пистолет, идет к сидящему.

Двое перед сидящим отскакивают в стороны. Выстрел. Кровь брызжет на пол. Голова сидящего падает вперед. Тишина.

- Наденьте на него мешок, - говорит человек в черном костюме, - Отвезите на то место, где он встретил джип, выбросьте его там. Только чтобы там никого не было. Лучше ночью.

                                       9. Капитан

Рано утром зазвонил телефон. Я позволяю себе параллельный аппарат в спальне – бежать на звонок вверх по лестнице полезно для здоровья, но можно не успеть.

- Алло, - сказал я.

- Приветствую, - сказала трубка, - Хорьков. Звоню тебе, потому что ты сказал про мотоциклиста, что скоро мы его найдем, но вряд ли живым. Пока все по-твоему идет. Нашли. Не хочешь угадать, где?

Я подумал. Угадать можно, но зачем? Нужно мне, чтобы капитан укрепился в мысли, что мои догадки построены на информации, которая ему недоступна?

- Лучше я не буду, - сказал я, - А то вы решите, что это я все сам и делаю, раз заранее знаю.

- Хорошая мысль, между прочим, - отозвался капитан, - Так вот, сегодня раненько сторож его нашел. Ровно на том месте, где все было. Он, конечно, туда теперь все время заглядывает. Лежал на дороге, как подарок. Как будто хотели сказать – нате вам, кого ищете, сыщики хреновы. Издеваются...

- А это он?

- Он самый.

- Как вы знаете?

- По крови, конечно. По грубому - сходится. Они еще будут уточнять, но и так ясно, больше некому там быть, на том месте. Одиночный в голову. Все. Избавились. И видно, что не сразу стрельнули, а сначала поговорили о чем-то.

Какая-то горечь была в голосе капитана, как будто такой конец мотоциклиста навел его на мысли о чем-то очень личном. Один бог знает, какие там параллели для него были. Но какие-то были, и они ему не понравились.

- Ну, что же, - сказал я, - От него должны были избавиться, раз он дело не сделал, да еще засветился. Может быть, и не по своей вине, но тут уже ничего не сделаешь. А то, что его именно там бросили, это, по-моему, не издевка – зачем им над вами издеваться? Это вроде отступного, предложение разойтись по-хорошему. Вот вам ваше, и вы о нас больше не услышите. Держать его у себя, когда вы у них на хвосте, было бы для них слишком опасно. В общем, поздравляю.

- Думаешь? - сказал капитан. По-моему, голос у него стал веселее. – Ладно, посмотрим. Теперь дальше. Это была первая половина, вторая вон передо мной сидит, в КПЗ. Пока живая, но трясется. Наблюдатель наш пришел сдаваться... Нет, пока еще не разговаривали. Я хочу, чтобы ты его послушал. Где тебя подобрать? Я машину посылаю...

                                                *

Через полчаса меня высадили перед дверями отделения. Водитель не стал толкать дверь, а позвонил в звонок, подождал, пока его разглядят и откроют. По ту сторону двери стоял с автоматом знакомый сержант, держал оружие наизготовку, пока другой боец запускал нас внутрь. Капитан вышел навстречу с ключами в руке. Увидел, какими глазами я смотрю на его команду у двери.

- Лучше перестраховаться, - он наставил указательный палец на сержанта. – Серега, ты пока дверь держи, никого на пускай. Скоро за ним транспорт приедет, тогда ты свободен, но никуда не уходи, пока его не увезли. Они подождут, когда мы с ним закончим, и сразу заберут. Дальше он на них будет.

Сержант кивнул; второй боец все выглядывал в окно – не идет ли уже враг цепью из кустов. По-моему, пистолетик Макарова, который он сжимал, перехватывая руки, не казался ему настоящей защитой.

- Боится мужик, - сказал капитан, ткнул большим пальцем за спину, в сторону КПЗ. - Явно боится, а чего – не говорит. Не меня, это точно. Может быть, он сам не знает, а чувствует. Ему виднее. Так что мы тут готовы ко всему. Не помешает.

Мы пошли по коридору, капитан с ключами впереди, я за ним. Завернули за угол, прошли еще один коридор, с решеткой в конце. Капитан отпер дверь в решетке, и мы вошли внутрь. Мужичек тщедушного вида, лет сорока, во всем сером, в очках, сидел на нарах, сжимал руки в коленях. Он поднял глаза. В глазах была безнадежность, и даже тоска. Потом он посмотрел на меня. Глаза насторожились.

- Кто это?

- Это? – переспросил капитан, и как будто сам задумался, - Это не от заказчика. Он его тоже ищет, заказчика твоего. Один раз уже почти нашел.

Мужичок вздрогнул. Капитан ухмыльнулся.

- Хочешь мне рассказать, как дело было?

- Я? Дак я же говорю, дружок меня спросил, «хочешь заработать, и ничего не делать?», постоишь с уоки-током, как машина одна проедет, скажешь туда, что, мол, проехал. Две сотни баксов. Скажут, принято, идешь домой, и все. Ну, я говорю, конечно, сделаю...

- Ну?

- Чего ну? Вот он я, сам пришел. Чистосердечно признаюсь – был я там, с уоки-током стоял, больше ничего не делал, и никого больше не знаю, не видел и не слышал. Слыхал, пришили там кого-то, вот и пришел сказать, что я к этому никакого отношения... Я думал, это так, баловство...

Обманывает. Не думал он, что это баловство. По мужику видно, что он в криминальном мире не чужой. Поэтому и пригласили его, что работа не простая была, а то бы правда, мальчишку какого-нибудь наняли, и не за двести баксов, а за двадцать. И признание его звучит как послание кому-то: я вас не выдам, потому что не знал никогда. Кому? И почему сюда?

- Кто должен был проехать?

- Сказали, джип черный, номер дали. Сказали, как проедет, увидишь, что тот номер, так и скажешь.

- Кто это – сказали?

- Я же говорю, дружок.

- Где он, этот дружок?

- А не знаю, он меня сам нашел, я его не спрашивал. Меньше знаешь, крепче спишь. Уоки-токи дал, показал, где стоять, и я его не видел больше.

Нет, тут все вранье, конечно. Зачем дружка посылать еще за кем-то, он бы сам мог постоять, сказать в радио что надо, и получить свои баксы.

А организатором дружок не мог быть, я-то знаю, какого уровня там организатор.

Капитан поднялся.

- Ну, хорошо, можешь быть свободен. Оставь только адрес или телефон, как тебя найти.

Подписку о невыезде возьмем, и иди куда хочешь. Если ты никого не знаешь, то нам тут не о чем говорить. Ты сам пришел, плохого за тобой ничего нет. Спасибо. Гуляй. У нас дел много.

Мужик заволновался.

- Как же, мне сказали, пришили кого-то?...

- А ты-то при чем? Ты наблюдателем был, никого не знаешь и не видел. Того, кто дело сделал, сегодня утром уже подбросили с дыркой в голове. Иди-иди, может, завтра и тебя подбросят. Зачем нам-то хлопотать.

Мужик побледнел.

- Не, начальник, ты меня на улицу не гони. Ты меня посади и запри, может я еще пригожусь...

- Ага, - перебил капитан с порога КПЗ, - Ты пришел прятаться, а с какой стати я тебя буду прятать? Что ты мне дал за это? Если ты такая сявка, как говоришь, то тебе бояться нечего.

Капитан сделал паузу, сунул руки в карманы.

- Ты чего вообще-то боишься? А? От кого прячешься?

Мужичок оглянулся по сторонам, пожевал губами, и спросил шепотом:

- За что мотоциклиста... – тут голос у него прервался, и он только вздохнул прерывисто.

- За что? – переспросил капитан – А ты не знаешь?

Мужик снова оглянулся.

- Я не знаю, что ему велели делать. Я тогда думал – следят за кем-то, поэтому и мотоцикл. Потом я уже узнал, что он сделал. Ничего себе, думаю, куда я влез. Не было об этом никакого разговора, я бы не пошел.

Ага... Конечно, не пошел бы, не твой профиль... Это раньше они, может быть, и были каждый по своему профилю.

- По-моему, у них что-то не так пошло. А теперь они ищут виноватых... Я не хочу ни за что отвечать, я дело не делал, никого не знаю...

Он как будто хотел докричаться до кого-то. Почему он с этим сюда пришел? Как будто здесь было то место, где тебя услышат. Как будто милиция не ловит, а координирует...

- Где ты стоял, - спросил я, - У съезда на грунтовку?

- А? – очнулся мужик, - Стоял? Не, я оттуда метров на сто был. Как он проехал, я и сказал в радио. Собирался уходить, как он из виду скроется. Когда он свернул, я им сразу сказал, чтобы они знали. Может он решил остановиться и отлить где-нибудь, там как раз кусты.

Почему «им», а не «ему»?

- С кем ты по радио разговаривал? С мотоциклистом?

- Думаю, что с ним. Чо я, голос его знаю? А с кем еще? Пока ждали, он спрашивал «ну как?», а я говорил «пока нету». Когда тот свернул, значит, и я сказал, он как будто не поверил сначала, а потом говорит, «я его там встречу, еще и лучше...». Голос-то все тот же был.

- Еще кто-нибудь слушал, или говорил что-нибудь?

- Вот в том-то и дело, что не знаю я. Так-то больше никого не было. Потом, когда я передал, что он на грунтовку поехал, как будто другой голос сказал, «что же он, змееныш, делает?...». А может и тот же голос, разве по радио скажешь. Я еще подумал, что это он его так называет? Там за рулем мужик уже в годах был, и большой, я видел...

К решетке подошел боец с Макаровым в руках.

- Товарищ капитан, транспорт приехал. Что делать?

Капитан повернулся к нему.

- Выйди к ним, скажи, чтобы шли сюда и забирали арестанта. Только оружие спрячь. А то попадутся нервные...

- Ладно, - сказал он мужику, - Побудь у нас, может и пригодишься. Протокол явки потом пришлю, подпишешь мне. Сейчас они тебя отконвоируют.

- Спасибо, - сказал мужик.

                                                *

- Еще на два слова, - сказал мне капитан.

Суматоха с отправкой арестанта улеглась, сержант запер автомат в оружейную и ушел на свою половину отделения. Капитан уселся у себя за столом, закурил. Показал мне на стул напротив.

- Мне тут позвонили насчет той истории, ну, когда у них с тобой недоразумение было во время расследования...

- Угу, - сказал я.

- Ну, они мне говорят, зачем тебе этот человек? Я говорю, он мне помогает, у нас людей не хватает. Они говорят, тебе надо помощников, мы тебе дадим своих людей...

Не спрашивают, кто. Знают. Спрашивают только, почему он, а не наши люди... Чем о нем думать, проще вывести его из игры. Что же ты ответил?

- Я говорю, он свое делает, с делом знаком, ваши свое делают. У вас много людей, вы главную линию делаете, а он хвосты подбирает. Захотите вы на это из своей группы людей отделять?

- Они говорят, не слишком он независимый? Я говорю, независимый – хорошо, и он ведь не против вас работает, а уж воевать с ним – это совсем лишнее, вы своим скажите.

Капитан ухмыляется; ему удалось вставить шпильку превосходящим силам союзников...

- Чуть ведь, говорю, не покалечили там друг друга, а это нам не нужно. Он, говорю, ваших не хуже, я бы его иначе на нанял. У него зеленый берет был, кажется...

Вот так и создаются репутации. А потом начинают тебя проверять. А может, и самому капитану интересно, соответствую я зеленому берету, или нет. Ему бы интереснее было посмотреть, что выйдет, скучно ведь каждый день-то на работе; а пришлось меня вытаскивать... Зато я теперь ему должен.

- За зеленый берет спасибо.

- Смотри, сегодня все мне спасибо говорят. Наверное, что-то я неправильно делаю.

                                       9а. Фабрика. Разгром

Рано утром, часов в пять, было уже светло, но еще очень-очень тихо, во дворе фабрики раздался шум. Кто-то переворачивал ржавые железные листы, сложенные у стены после ремонта крыши. Переворачивал, и расшвыривал по двору. С грохотом. И что-то еще выкрикивал.

Заспаный грязный брюнет выглянул из окошка третьего этажа, ничего не увидел из-за пыли; протер стекло, но это мало помогло. Приходилось прижиматься лбом к стеклу, и было видно только, что какая-то фигура передвигается внизу у стены, гремит железом. Брюнет хотел крикнуть, но увидел, что окно заделано наглухо, и сквозь гром ржавых листов ему не прокричаться.

Тогда он достал пистолет, взвел курок, и пошел на лестницу. Там окно между этажами было больше, и оно открывалось. Он повернул рычажок в натеках заскорузлой фисташковой краски, потянул на себя секцию, поднял, высунул голову наружу.

- Эй ты, хмырь, ты чего разоряешься? Здесь от похмелья не продают. Вали, а то я вниз спускаюсь.

Фигура остановилась. Через открытую форточку стало видно, что это крупный мужик в чем-то темном, а сам блондин, тоже с длинными волосами. Он поднял голову.

- Уриель! – заорал он, - Иди сюда! Иди, сын козла и кобылы! Иди, я лягу с тобой здесь. Это будет твоя последняя радость перед концом!

- Поори мне, сектант хренов, - сказал брюнет, высунул руку в форточку, и начал стрелять. Стрелял он, пока не кончилась обойма, потом забрал руку обратно, поменял обойму, и выглянул в окно.

- Что, совсем не попал, что ли? – пробормотал он, и посмотрел на свое оружие.

В это время во дворе раздался рев. Через форточку было видно, как мужик внизу разбежался, и на полной скорости врезался в стену фабрики. Тут бы ему и успокоиться, подумал брюнет, но вместо этого подалась стена, в облаке пыли и обломков, с треском и грохотом, большие куски бетона, и за ними дождь мелких, разлетелись по полу нижнего этажа.

Мужик повернул лицо к лестнице.

- Ага, - сказал он, и пошел вперед.

Брюнет попятился, стал отступать по лестнице вверх. Мужик бегом поднимался к нему. Глаза у него были большие, темные, и не по-человечески горящие, голова в бетонной пыли, как будто он ею пробил стену. По лицу лилась кровь.

- Уриель! – орал он.- Я буду рвать твою плоть, и пожирать ее. Ты не уйдешь!

Брюнет снова начал стрелять. Теперь он видел, как пули ударяли в тело, одна за другой. Потом у него вырвали оружие вместе с рукой из локтя, что-то раскаленное схватило его за голову спереди, и больше он ничего не видел, пока это раскаленное прожигало насквозь его лоб и виски, как бумагу.

- Мразь органическая, - сказал мужик, переступил через тело, и пошел вверх по лестнице. – Дойдут до вас руки...

                                                *

Наверху происходило что-то судорожно-срочное, метались фигуры, распахивались двери, дробью стучали по коридорам убегающие шаги.

- Стоять! - орал мужик в разодраной одежде, с огнестрельной раной во лбу, дымящимися руками, разведенными в стороны. – Назад! Ко мне! Оба!

Как во сне, с искаженным лицом шел человек с черном костюме; спотыкаясь, переступал второй, с рыжей бородкой, ничего не выражающими голубыми глазками. Они собрались группой в той комнате, где вчера закончилась жизнь мотоциклиста.

Мужик уселся в кресло, прибитое скобами к полу, повернулся спиной к окну и черному пятну засохшей крови на полу.

- Ну, хватит дурака валять. Где держите ребенка? Быстро!

- У нас его нет, - отвечал черный костюм монотонно, - Его забрали. Мы искали его.

- Не ври мне! – сказал мужик, и вытер запястьем кровь с лица. Получилось только хуже.

Рыжая борода смотрел на него, как будто не мог оторваться.

- Подойди, - сказал мужик.

Рыжий сделал два шага. Мужик схватил, сжал руку. Дым повалил клубами, запахло горелой тряпкой и плотью. Рыжий заорал, упал было на колени, но рука на давала, и он дернулся, вывернулся, взбрыкнул ногами, ударился головой, перевернулся, свернулся в комок, пытаясь одновременно отодвинуться от кресла и мужика в нем...

Мужик встал из кресла, оказался рядом с черным костюмом, взял его за горло.

- Где ребенок? Забудь, что тебе запретили говорить. Это твоя последняя минута. Думай о себе...

- У нас его нет, - сказал костюм, по пальцам мужика полилась кровь, все больше, быстрее. Он отнял руку; костюм покачнулся, упал вперед лицом на пол.

- Толку от вас не добьешься, - сказал мужик, развел руки, поднял лицо, и закричал криком, от которого по потолку пошли трещины, здание покачнулось, и вдруг разом занялось огнем – бетонные стены, переборки, лестничные коробки; окна вылетели со звоном, просела крыша...

- Уриэль, где ты?!...

И бушующее пламя накрыло его.

                                       10. Дома

Я проснулся рано, еще в темноте. Всю ночь спалось плохо, тяжело, снилось что-то душное, мучила жажда, но не было сил открыть глаза, вырваться из сна, встать и напиться.

Я выбрался из-под одеяла, размотал концы, в которых не мог разобраться во сне. Под одеялом было жарко, а в комнате – пронзительно холодно. Я взял одеяло с постели и накинул на плечи. Там было еще достаточно тепла, чтобы дойти до кухни. Батареи чуть теплые. Опять. Я поднялся по ступенькам винтовой лестницы; один оборот, второй. Ну вот.

Наверху было даже холоднее; за окном белая мутная метель с ветром. Вот в чем дело – холодный фронт пришел посреди ночи. В окно задувает, в щели. И, конечно, сразу что-то с отоплением. Я включил газ, две горелки сразу, на одну поставил чайник, вернулся к окну, сел в кресло около батареи, прислонился к ней коленом.

Сквозь летящий снег едва было видно дома напротив, арки дворов, редкие балконы.

Большинство домов на Галерной кое-как восстановили, но респектабельной улицей она не стала, особенно моя часть. Наверное, и не будет никогда. Богатые здесь не селятся, все еще много семей, живущих вместе – мать с одиноким сыном, сестры, племяники, бабушки, внуки. Много маленьких детей, почти нет собак. Держать собак здесь неудобно, негде. А детям не так много надо... Да, им не так много надо; место, где спать, где есть, играть. Собаку надо выводить гулять, а ребенка не обязательно. В общем, если кто-то хочет спрятать у себя ребенка, это можно устроить так, чтобы даже соседи не знали.

Чайник закипел.  Я положил в чашку пакетик индийского чая, залил кипятком. Пакетик всплыл, я утопил его ложкой, прижал, отпустил, он снова всплыл, я снова утопил. Ну вот, теперь, наверное, уже заварился. Две ложки сахара, нет, лучше три. И больше ничего, просто крепкий, горячий и сладкий. Как говорит Кудрявый.

Конечно, дети разные бывают. Одни орут день и ночь, другие болеют; попробуй его спрячь, если у него температура. А у врача нужны документы. Но есть дети, которые не болеют, не орут, и спокойно сидят дома неделями. Это дети, которые сами хотят спрятаться. Или чтобы их спрятали.

Тут что-то такое есть. Какая-то особенность в грамматике. Что-то наоборот. Да. Не его хотят спрятать, а он хочет спрятаться. Как сказал Кудрявый. Чай слишком горячий, не отпить, обжигает. А если переждать, он станет слишком холодный. Нужно поймать его тогда, когда он еще обжигает, но уже не так сильно. Тут еще некоторые вопросы можно обернуть, перевернуть наоборот. Например, такой вопрос: зачем джипу нужно было сворачивать на проезд, который никуда не ведет? А если наоборот? Если он и не собирался туда сворачивать, но свернул. Потому что его свернули. И поэтому они встретились там, а не на дороге. Конечно. Это очень просто. Мотоциклист ждал сигнала от наблюдателя, чтобы встретить джип на нормальной дороге. Джип свернул. Наблюдатель сообщил мотоциклисту. Тому некогда было переспрашивать заказчика; надо было ловить момент. Не знаю, что он подумал, но он решил ехать навстречу по грунтовке. Он знал местность; на грунтовой дороге его задача выглядела еще легче. Место совсем уединенное. Задача у него была – вывести из строя водителя, потому что водитель мог оказать сопротивление. И пассажира, потому что свидетель. Это он сделал. Потом ему надо было доложить, чтобы другая группа забрала ребенка.

Вот этого он не сделал. Или сделал слишком поздно. Поэтому его убрали. Они приехали поздно, ребенка уже не было. Как это случилось? Кто его забрал?

«Что это он, змееныш, делает?» - сказало радио, когда джип свернул. Кто это – «змееныш»? Кто это сказал? Кто-то из тех, кто сидел и  ждал, пока мотоциклист закончит свое дело. И они не дождались. Ребенок пропал. В той самой точке, куда ни джип, ни мотоциклист попадать не собирались, но попали. Мурашки пробежали у меня по спине и шее к затылку. Я сполз глубже внутрь кресла, съежился под одеялом. Здесь все было наоборот.

Занимался бледный рассвет, темнота редела, превращалась из синей в серую, и от этого казалась холоднее. Почему в этом месте? Да потому, что в этом месте было что-то, из-за чего они все туда и приехали. По плану третьей стороны. Она его и забрала. Но третьей стороны нет. Великие знали бы. Они разделились на две группы. Третьей нет. Это кто-то из тех, кто там был. «Змееныш»? Он и есть третья сторона? Сам себя забрал?! Не выходит, нужен кто-то еще... Годовалый ребенок не мог уйти один, каким бы не простым он ни был. Физические ограничения для него точно так же работают. Его кто-то забрал. Кто-то был там, кого мы не знаем. Ему и достался ребенок.

Но мы знаем, что было всего две группы великих. Значит?... Значит, ребенка забрал кто-то не из великих. Кто-то никому не известный. Они не смогли, а кто-то простой смог? Как это? А если сам ребенок ему помог?

Так, так, так, так, так... Если он не мог уйти сам, он ушел с кем-то. С кем-то простым, кто забрал его не потому, что планировал, а потому что – что? Потому что им воспользовались. Тот, кто забрал ребенка, не знал, что тут происходит, не ведал, что творит, хотя и сделал все, что было надо. Ребенок – единственная активная сторона. И устроил он это так: он знал, что их тут ждут, чтобы его забрать. Он огляделся, не знаю, как они это делают, и выбрал кого-то из людей, которые были вокруг. Я думаю, это была женщина. Я уверен в этом. Потому что он положился на нее. Это они чувствуют.

Он заставил своего хранителя изменить маршрут; мотоциклист решил встретить его на грунтовке. Ребенок привел их всех туда, где была эта женщина. Он дал мотоциклисту убрать свою охрану - ему надо было от них освободиться. Все случилось прямо у нее перед глазами. С этой минуты ребенок ее вел. Это страшновато, но это только так и могло быть. Он ушел с ней и спрятался у нее. Потому что не знал, кому из своих можно верить.

Но если это так, то это должно быть понятно не только мне. Те, кто меня послал, должны были придти к этому раньше. Для этого меня и послали – чтобы я искал, с кем он ушел.

Все винят азиатскую мафию. Начальники Кудрявого умнее, они поняли, что произошло, но они не могут произнести свою версию вслух. Они велели ему послать меня по-тихому. Чем я незаметнее, тем лучше. Они и мне даже ничего не сказали, так надежнее. Если они найдут ребенка первыми, их заслуга не забудется никогда... Если они ищут его, чтобы спасти.

И теперь это моя проблема тоже.

Поднять руку на такого ребенка мог только кто-то очень могущественный. Кому-то из могущественных ребенок мешал. И до сих пор мешает. Его кто-то сдал, и он не знает, кто на какой стороне. Никто не знает. Это совсем плохо. Каждое движение опасно. Ребенок и сам опасен. И он никому не откроется, его можно только вычислить. Чем я незаметнее, тем мне это легче.

Но если даже я его вычислю, как к нему приблизиться? Как дать ему знать, что ему хотят помочь? Поэтому они и не пошли искать его сами, а послали меня. Они тоже не хотят рисковать. А почему должен рисковать я?

                                                *

За окном было почти светло; светло, насколько это бывает утром в метель. Я отхлебнул из чашки. Чай был холодный. Я пошел к плите и снова поставил чайник на огонь. Это очень хороший вопрос. Почему я должен рисковать? Почему они думают, что я буду рисковать?

                                       11. Сторож

Сторож кладбища – высокий костистый мужик за шестьдесят, в рабочих ботинках, грязных штанах, теплой фуфайке, желтоватое лицо, видно, не очень здоров, голос неустойчивый, срывается на высокие ноты.

- Что я тут делаю? Смотрю, чтобы внешний вид был в порядке – растительность опрятная, сухие ветки срезать, дорожки, если где размыло, подсыпать гравию. Если что серьезнее – забор, памятники – вызываю мастеров, они поправят.

- То есть Вы территорию свою обходите постоянно?

- Ну, что значит, постоянно? Если есть работа на одном месте, там и работаю. В дождь в будке сижу, радио слушаю. В дождь сюда никто не пойдет. А так, если погода хорошая, с утра бывает, и обойду, посмотрю, как что.

- Давно Вы тут?

- Как сказать? Три года будет скоро. Хорошая работа, у меня еще пенсия есть, мне хватает. Я один.

- В тот день Вы здесь были?

- В том-то и дело, что нет, с утра в конторе был, насчет гравия. Лето дождливое было, много где надо подсыпать, тачкой не обойтись. Они самосвал присылают, он едет, и отсыпает, где покажу, а я уже потом разбрасываю понемногу. Видите, кучи свежие? Позавчера привезли.

- Когда Вы вернулись? Я знаю, что милиция с Вами разговаривала в тот день.

- Ну так, как случилось это, и они приехали, стали искать меня, позвонили в контору, я и приехал. Они за мной заехали, и с ними вот и приехал. Полагается кому-то быть. А что я им скажу? Ничего.

- А они хотели что-нибудь полезное услышать...

- Да уж, хотели. Дело-то какое... И почему здесь? Что я могу сказать? Как будто это я виноват, что вот здесь, и не в каком другом месте...

- Их тоже можно понять.

- Да уж.

Мы помолчали. Он смотрел в сторону, на кроны деревьев, в которых копошились вороны. Я для него был ни милиция, ни начальство, ничего интересного, одна потеря времени.

- Народу тут много бывает, посетителей, гуляющих?

- Ой, ну кто на кладбище гулять пойдет? Человек десять за день бывает, и все, больше по ошибке заходят. Думают парк, а как могилы-то увидят, так и уходят. Даже выпивать тут не захочется, хоть и тихо здесь, и не видит тебя никто. Не то настроение.

- А по дороге этой, по грунтовке, вообще-то ездят хоть когда-нибудь?

- Разве что на велосипеде кто-нибудь проедет, а так не замечал. Никого там не бывает. Кому это надо? Виды смотреть – сильно короткая, да и нету тут видов. Хотя, вот, весной, женщина приходила, художник, несколько раз. Рисовала, я смотрел, ну, я в этом не понимаю. А женщина она из себя представительная, хорошая, да. Молодая. Ну, да чего там, поговорили, пришла и ушла. Она и с меня картинку срисовала, в будке висела, потом домой унес.

Он махнул рукой. Посмотрел на себя ее глазами, и увидел не совсем то, что бы хотелось...

- А где она рисовала?

- Ха, где? Да как раз над тем местом, где все случились, на полянке-то, над дорогой, где кусты. Смешно прямо.

Он как будто забыл про меня, и на лице даже появилась небольшая улыбка...

- Весной, говорите, приходила?

- Весной; еще зелени не было, только первое тепло, солнце. Не то в апреле, не то в мае.

- Спасибо. Вот, возьмите.

Я дал ему пару бумажек из фонда Кудрявого, и пошел, а он остался стоять посреди кладбища, вспоминать первое солнце и тепло апреля.

                                       11а. Это она

Кудрявый был встревожен.

- Что это еще за дело, что ты не можешь о нем говорить нигде?

- Я просто хочу быть уверен, что нас никто не услышит. Мне надо с тобой обговорить одну вещь. Можешь ты это устроить?

- Уже устроил. Смотри, сейчас к пристани подойдет лодка, ты сядешь, и он тебя отвезет в такое место, где точно никто не услышит. Я подойду следом, подождешь меня немного. Вместе нам не надо. Хорошо?

Мы стояли около Медного всадника, было пасмурно, туманно и ветрено.  Собирался снег. Волны на реке шли с запада, темно-серые, с небольшими барашками на гребнях.

Я кивнул и пошел через дорогу к спуску. Когда я добрался до каменых ступеней внутри полукруглых гранитных стен, там уже подпрыгивала на волнах лодка. Возница в длинном сером непромокаемом плаще с капюшоном не обернулся, когда я перешагнул через полосу серой воды, частыми звонкими ударами бьющейся между бортом и камнем. Я устроился на широком сиденье около борта. Он сразу взял с места, выворачивая широкой дугой поперек реки, обогнул стрелку, вошел в Малую Неву. Справа потянулся бесконечный квартал химического института, слева – уходил назад Пушкинский дом...

Туман над водой становился плотнее, но лодка не снижала скорости, наоборит, шла все быстрее. Сначала видны были дома, потом туман скрыл оба берега, только клочья его летели мимо, мелькали над головой, и я уже едва видел фигуру за рулем.

Еще минут через пять справа из тумана выплыл низкий берег, ковер зеленой травы, деревья и одинокий павильон, розовая штукатурка, белые колонны... Похоже на остров; а рядом в тумане виднелись еще острова; небо просвечивало сверху голубым, как будто непогода над этим местом кончалась.

Мотор перестал реветь, лодка осела на воду, изящной дугой плавно подошла к небольшой пристани: широкие ступени розового гранита, на нижней плещется темно-зеленая вода; треножники черного чугуна по бокам. Стало очень тихо. Воздух слегка рябил, как будто от воды поднималось тепло.

Я вышел из лодки на розовые ступени. Лодка немедленно отчалила и скрылась в тумане. Я пошел в сторону павильона. Трава даже не была мокрая, весь туман остался над водой, здесь солнце светило сквозь тонкую белую пелену прозрачных облаков. Или это была дымка; небо светилось и переливалось перламутром. Я шел и шел, дорожка медленно сворачивала, огибала пруды и группы постриженых кустов. Воды не было видно...

Я подошел к павильону сзади; тихое место, белые планки, краска у земли облезла, кучки белых флоксов, трава. Обогнул угол; перед входом полукругом стояли на розовом гравии белые скамейки. Кудрявый сидел на одной из них, смотрел на деревья за павильоном...

- Ты уже здесь, - сказал я, - Как это?

- Чтобы попасть сюда, есть больше, чем один путь...

- Что это за место?

- Это хорошее место, и здесь мы можем говорить без опасений.

Странное место. Может быть, и хорошее, но странное. Я сел на скамейку около него.

- Этой весной, - сказал я, - ровно на том месте, где сейчас пропал наш ребенок, работала женщина, художник. Сторож видел ее, разговаривал с ней. По-моему, она тоже одинокая, как и сторож. Семейные женщины ведут со стариками легкий разговор, потому что не очень принимают их всерьез. Одинокие женщины говорят о личном, это другой разговор, он не зависит от возраста. Он больше о сравнении опыта, о потерях, о том, что не состоялось...

- Это верно, - слазал Кудрявый, не отрывая взгляда от деревьев.

- Она приходила несколько дней, даже сделала набросок портрета для сторожа.

- Ну и что? – спросил Кудрявый.

- Я хочу понять, могло ли быть так, что она снова была там в тот день. Могло ли быть так, что она в тот день почувствовала потребность пойти туда, рисовать эти кусты, повидаться со сторожем, что угодно, но побывать там, на поляне над дорогой. Могло это быть?

Кудрявый вздохнул.

- Да, могло, - сказал он.

- Я просто не знаю, как он оперирует, какие расстояния покрывает, сколько видит, и сколько помнит.

- Я знаю не больше твоего. Это нельзя знать, это можно только быть... – он как будто процитировал кого-то, вспомнил, что слышал в другом месте, - Я думаю, это зависит от того, что ему надо. Если сильно надо, он много может...

- Значит, он мог бы все это устроить не на ходу, а за несколько дней. И если она была там в тот день, то и это могло быть не случайно...

- Думаю, что мог бы. Для него случайное определяется не так, как для нас. Он может его формировать. В известных пределах.

- Кому известных?

- Ему.

- Ага. И вот еще. Имеет ли для него значение, с кем он имеет дело? Я имею в виду – различает ли он людей, относится ли к одним осторожнее, чем к другим? Или он может использовать кого угодно, перестраивать как ему нужно, без оглядки?

- То есть до полного рабства?

- То есть до того, что человек чувствует себя естественно, а на самом деле его обстоятельства не являются естественными, а наоборот, контролируются на всю катушку. Возможно это? И докуда?

- Это центральный вопрос теологической теории, - сказал Кудрявый, - Он тесно связан с вопросом о свободе воли. И о предопределенности судьбы.

- Ну да. Теория, ладно. А как с теологической практикой?

Он поднялся со скамьи.

- Пойдем, я покажу тебе одну вещь, пока мы здесь.

Мы пошли по дорожке вокруг павильона, с другой стороны, под высокие липы с черными стволами. В траве лежали большие желтые листья, ребристые, с зубчатым краем, ветер приподнимал их, переворачивал, под ними иногда пряталось продолговатое крылышко с двумя шариками на тонком стебле, или стрекоза.

На той стороне павильона широкая лужайка обрывалась у воды без всякой набережной, и там, в траве, стояла на невысоком постаменте статуя – женщина с зеркалом. Очевидно, в солнечные дни свет отражался от него и попадал куда-то на лужайку перед павильоном, и развлекал людей, которые располагались там на пикник. Я заглянул в зеркало с той стороны, где утром в него должно было смотреть солнце.

Лужайка для пикника, действительно, была видна в нем, а на ней – всего одна женщина в белом платье с высоким, под горло, воротником, которое напоминало что-то викторианское, конец века. Она сидела на траве, ноги под себя, руки на коленях, смотрела вбок и вниз, темные кудри почти закрывали лицо. Потом она поднялась, легко, нагнулась за шляпой, подобрала подстилку за один угол, и пошла к павильону.

В нескольких шагах от ступенек она остановилась, посмотрела назад, и свистнула. В поле зрения зеркала влетела откуда-то огромная кошка, не львица, скорее пантера, прыгнула через ступени, и осела перед дверью, глядя на нее снизу. Женщина подошла, нажала на ручку двери, кошка забежала внутрь, женщина вошла следом и закрыла дверь за собой.

Я оглянулся на Кудрявого. Он и не собирался ничего объяснять, стоял спиной к павильону, смотрел на воду.

- Ну? – сказал я.

- Я не знаю, что ты видел. Запомни это на всякий случай.

- Хорошо, я запомню. А зачем я это видел?

- Не все закон, - сказал он, - Есть еще освежающий произвол, и есть требования места и времени, с которыми трудно не считаться. Особенно в этом городе. Помнишь, что я тебе говорил, когда мы с тобой познакомились? Ты хочешь быть с этим городом, потому что он – это ты. Ты тоже формируешь что-то. Делай, как считаешь нужным. Если ты думаешь, что это она, значит у тебя есть для этого основания. Ты здесь хозяин не меньше, чем он. Я думаю, ты на все свои вопросы получил ответ. Поехали обратно.

Мы прошли обратно, мимо скамеек, по дорожке к причалу, и там ждала лодка с возницей в сером плаще. И снова сразу за островом был туман, и мы вышли из него уже в городе.

- Я тебя высажу здесь на пристани, - сказал Кудрявый, - Меня довезут до Летнего сада, мне там ближе. Пока.

Я вышел из лодки у Сената, и провожал ее взглядом до середины реки, пока  ее не закрыл речной трамвай.

                                       12. Ответный удар

На площади, наискосок от выхода из Галерной, около кольца троллейбуса и начала бульвара, есть газетный киоск. Раньше там были густые заросли шиповника, но после массивных раскопок, когда построили подземный переход, один киоск вернулся на свой угол. Шиповник у троллейбусной остановки ушел насовсем.

Там на почетных местах центральные газеты, журналы поглубже, чтобы нельзя было так просто дотянуться, а четырехстраничная мелкота разложена впереди, - кому она нужна. Эти газетки самые пестрые, одна реклама, набор полупрофессиональный...

Но местные новости всегда можно увидеть, если они есть. Сегодня были. Фасад большого здания с огромным пятном копоти вокруг входа и окон по сторонам. Стекла выбиты, милицейские машины, желтая лента от двери вокруг фонаря и водосточной трубы... А фасад как будто знакомый. В этом городе много похожих фасадов... Нет, этот я точно знаю, вот и ступени гранитные, и цоколь, а дальше вестибюль белого мрамора...  Оно, подсказало мне сердце; оно, это там, откуда меня капитан Хорьков вытащил. С трудом я набрал по карманам мелких денег, взял листок, присел на скамейку на бульваре; детский сад вывели на прогулку, погода хорошая с утра, даже небо голубое просветами, но ветер поднимается холодноватый...

Вчера, значит, неизвестный, посреди дня, явился в этот дом, одет курьером UPS, может, и правда, курьер... Консьержка, видимо, вызвала получателя, люди видели его с коробкой, когда садились в лифт, а курьер выходил в дверь, и только они поехали, ка-а-ак... И они, конечно, застряли... Рады до смерти, что двери успели закрыться до взрыва, ничего, что час просидели... Консьержка... ожоги лица... глаза... осколки стекла везде, получатель... на месте... значительный ущерб... больше никто не пострадал.

Я опустил газету. Я ничего не просил тогда для них, напомнил я себе, не требовал мести, просто хотел убраться оттуда поскорее. Даже консьержка эта... Так что это ничего общего со мной не имеет, и ожоги она получила не за меня, а потому что работала не с теми, с кем надо... Все равно какое-то чувство... Получатель... если еще и получатель тот самый...

Я достал из кармана свой телефон, которым редко пользуюсь, помучился, набрал номер Кудрявого. Нажал кнопочку с телефонной трубкой на ней. Задребезжало, аж он затрясся, бедный.

- Да, - сказал знакомый голос.

- Это я, - сказал я, - Там взорвалось все, кто это, получатель этот, который на месте... это... Ты знаешь, что это не я, да?

- Подожди, - сказал он, - Ты о чем?

- Ну, в доме этом, где засада была, из которой меня вытащили...

- А, это... - сказал он, - Нет, это не ты. А, собственно, как бы ты мог?

- Откуда я знаю.

- Я знаю, - сказал он, - Это не ты.

- Хорошо. Кто этот получатель был?

- Я перезвоню тебе.

- Ладно.

Я так и остался сидеть на скамейке, бессмысленно глядя, как машины сворачивают с площади Труда на Конногвардейский бульвар.

Зазвонил телефон.

- Алло.

- Тот самый, - сказал телефон.

- Твою мать, - сказал я.

- Я так понимаю, что это за фабрику, - сказал телефон, - Никакого отношения к тебе.

- Правда?

Какая еще к черту фабрика? Ладно, потом спрошу.

- Правда. Поэтому я тебе и говорю, давай побыстрее, пока о тебе не знают. Все. Будь здоров.

Тот самый. Депрессия легкая. Не за меня. Кому я нужен... Слава богу.

                                       13. Сторож

Сторож копошился с лопатой в кустах акации.

- Здравствуйте.

Он обернулся. Узнал, но не обрадовался.

- Помните меня?

- Помню.

- Вы мне говорили про женщину, художника, которая здесь была весной. Как ее звали?

- Зачем тебе? – Я молчал. Он посмотрел вниз, на свою лопату, воткнутую под корнями акации, на свой ботинок. – Не сказала она, а я не спросил. Мы не об именах разговаривали, а так, о жизни... Нет, не врет, он мог бы говорить что угодно назло мне; он действительно не знает.

- Мне нужно ее найти.

- Найти? – хохотнул он, - Ну, ищи. Я-то при чем здесь?

- Я знаю, что Вы жалеете, что сказали мне о ней. Милиции-то хоть не успели?

- Нет. Какое она отношение-то к милиции имеет?

Я молчал.

- Ты чего хочешь? – повысил он голос, - Чего тебе надо?

- Вам не на меня надо кричать, - сказал я. – Но если Вы что-нибудь знаете, чтобы я мог быстрее ее найти...

- А зачем мне надо, чтобы ты ее нашел? Как мне знать, что ты ей не плохого хочешь? Как?

- Никак, - сказал я. – Но, может быть, чем скорее я ее найду, тем лучше для нее. Так что подумайте.

- Молод ты мне задачи ставить, - отрезал он, - Ты какого года? Я тебе в отцы гожусь.

Это вряд ли; но что спорить, опыт у нас разный. Вот Кудрявого бы сюда, он бы его поставил на место рассказами о Гражданской войне. Но это все не о том.

- Пожалуйста, - сказал я, - Вы можете ей помочь. Если вспомните что-нибудь, имена, места, если она что-нибудь о себе рассказывала, скажите мне. Если бы Вам надо было ее найти, как бы Вы это делали? За что бы зацепились? Нет так нет. Я еще завтра зайду, в начале дня. Тогда и скажете. До свиданья.

- Подожди, – сказал он, уже не обращая внимания на мои речи. – Она что, тоже в этой истории? Как это может быть?

И тут я понял, что не смогу ему это объяснить.

- Нет, - сказал я, - Она никого не убила, и вообще ничего плохого не сделала.

- Тогда в чем дело? Зачем ты ее ищешь?

Я еще раз подумал. Нет.

- Я Вам не скажу, и Вы не сможете это никому повторить. Так лучше всего будет.

Знаете, о чем я все время думаю? Какое это счастье для Вас, что вы в тот день вообще здесь не были, когда тут все это случилось.

                                                *

На другое утро он встретил меня у ворот, огляделся по сторонам, достал из-за пазухи сложенный вчетверо листок, сунул мне в руки.

- На, спрячь, это с картинки моей копия, там в углу подпись есть. Еще она говорила, что рисует для книжки, со стихами книжка. Но если ты ей плохое сделаешь, гореть тебе так, как никто не горел.

Он повернулся, и пошел по дорожке в глубь своего парка, сутулый, руки в карманах фуфайки.

                             13а.  Издательство

- Привычка подписывать работы, - сказал Кудрявый. – Слава богу. Это значит, она в каких-то союзах. И издательств в городе не так много, со стихами особенно. Если поторопимся, через день-два мы ее вычислим. Если это еще она. Я не спорю с тобой. Шансы хорошие. Мы пороем, а на последний этап опять выпустим тебя, ты незметнее.

- И ради бога, если узнаете, где она живет, не появляйтесь там, близко не подходите.

- Учи дедушку кашлять, - проворчал Кудрявый. – А что это ты так близко к сердцу-то принимаешь? А? А где профессионализм, холодная голова, все это?

Я знаю, что он не имеет этого в виду на самом деле, это просто так...

- Волнуюсь я, - сказал я. – Не знаю, почему. Сторож этот меня накрутил, может быть. Вы за ним присмотрите, ладно?

- Присматриваем, - буркнул Кудрявый. – На тебя уже и так пол-города работает, все твои капризы выполняют. Ты финишный рывок как-нибудь попробуй побыстрее сделать; пока они прикидывают, куда тебя теперь несет, чтобы тебя уже там не было. Помнишь, как фабрика удобрений сгорела на той неделе? В Колпине? До тла, вместе с бетонным корпусом. Да? И знаешь почему? Нет? А в газете было написано - с селитрой они там небрежно обращались. Ты там не был, а я был. Страшно смотреть, что от простой селитры бывает. Теперь время ответного удара. Не хочу, чтобы на тебя напалмовую бомбу сбросили с лазерным наведением со стратегического бомбардировщика.

- Они что, могут?

- Могут.

- Что, правда?

- Честное слово. Пришло время смелых решений. Как только это все прояснится, они сразу помирятся, и нас забудут. Но сейчас мы им все больше и больше мешаем, а рука у них оружия ищет. Ты, правда, меньше всех заметен, и дао у тебя расплывчатое. Скорее уж на меня, но я знаю, где стоять. Давай. Успехов.

- Тебе тоже.

                                                *

Издательство помещалось на Итальянской, в респектабельном доме;  у входа висели цветочные вазы.

Художественный редактор был небольшого роста мужчина без пиджака, но в полосатой рубашке с галстуком. Его редкие волосы были уложены аккуратно через середину головы, близорукие глаза блестели из-под каких-то особых стекол, потому что я видел их все время разного размера и в разных местах в зависимости от угла. Как на портрете кубиста.

Он относился к своей работе с очевидной серьезностью, на грани одержимости, хотя все время улыбался невероятно широким ртом. Особенности устройства этого рта отражались на выговоре: он плохо произносил некоторые шипящие, но это его не портило, а даже придавало какое-то детское обаяние. Может быть, он знал, что улыбка делает его более терпимым, и он освоил к ней даже выражение некоторой простодушной застенчивости, поднимал брови и заглядывал вам прямо в душу, но видно было, что за всем этим скрывается железный человек.

- Натафенька заметятельный худофник, - говорил он, - Тонкий, понимаюфий мастер. Но она соверфенно не мофет укладываться в сфоки.  Вы говорите, фто хотите предлофить ей работу. Но мы как раз фдем от нее работу, которую она долфна была сдать ефе на той неделе...

Я слушал его с удовольствием, потому что такой человек совершенно не годился в свидетели. Он запомнит, что я хотел отбить у него работника, но не сможет сказать, какого цвета у меня были глаза, на сколько лет я выглядел, и была ли у меня борода.

А борода у меня была. На всякий случай.

- Я, в общем-то, не спешу, - сказал я, невольно улыбаясь так же обаятельно, - Мне только хотелось переговорить с ней в принципе, но я никак не могу с ней встретиться. Ее нету в справочнике, в другом справочнике неправильный телефон. Если бы вы мне подсказали, как ее найти, я бы как раз попросил ее сначала закончить срочные дела с Вами, а потом уже думать о других работах.

- Право? – переспросил он с недоверием, растягивая лягушачий рот в улыбке.

- Ага, - сказал я. – Мне попалась книжка вашего издательства с ее рисунками, и я понял, что именно она мне нужна. Она, и никто другой. Она так чувствует природу, все эти растения...

- Вы, собственно, фто преполагаете издавать? - спросил он осторожно, понимая, что изливал душу, может быть, перед профаном.

- Ой, это что-то про садоводство, - сказал я, - Но это должно быть очень красиво. Моя жена занимается всем этим, я бегаю по делам. Столько хлопот. Но с ее рисунками это было бы что-то особенное. Особенно кусты ей удаются, так как-то, прямо, как у Бердслея. Вот у Вас нету под рукой этой книги, я бы Вам показал, что я имею в виду. Вот это не она?

Я протянул руку к его столу, на котором были разложены гранки, насколько я мог судить.

Он метнулся, и заслонил свой стол телом.

- Нет, нет, это последняя книфка. И вот, кстати, ее куфты.

Он протянул мне отдельную страницу, на которой кусты, склоненные под ветром, занимали почти все место, и только четыре строчки стихов помещались в самом низу.

- Но это не те куфты, - опять вспыхнул он. – Я говорил ей, фто страница долфна иметь другой формат. Эти куфты она делала раньфе...

Кусты были, несомненно, те самые, которые она рисовала в апреле. Вот закругление холма, вот растительность слева. Сомнений не осталось. Это она. Если надо, я теперь найду ее и без его помощи.

- Мне бы очень подошли именно такие, - сказал я, не сводя жадных глаз с картинки, - Я Вам обещаю, что я ее у Вас не заберу. Я мелкий заказчик. Может быть, она даст мне эти, если они Вам не нужны. У нее, наверное, есть еще что-нибудь, что мне подойдет. Мы договоримся. Деньги ей не помешают, верно? Ну, пожалуйста...

- Ну, фто ф, - сказал он, вздохнул и улыбнулся. – Попробуйте, мофет, Вам повефет. Обы'но, если она не приходит, у нее какой-то проект на уме...

Он потянулся к трубке телефона на углу стола.

- Оленька? К Вам подойдет сей'ас молодой феловек, объясните ему, как связаться с Натафей. Да, с той Натафей. Спасибо. Да, да. Адрес годится. Спасибо.

- Выйдете направо, - показал он трубкой, - Там вниф по лестнифе на второй этаф, в кадрах Вам помогут.

- И, если увидите ее, скафите ей, фто мне нуфны – другие куфты! – крикнул он мне вслед.

Ага.

                                       14. Нашел

- Мы покрутились там вокруг ее адреса, - сказал Кудрявый. – Нет, нет, не беспокойся, просто собрали сплетни. Думаю, что ты прав, это там. Слишком много событий определенного сорта. Ну, ты знаешь. Кошки теряются около своего дома. Необычные птицы поют по утрам. Три змеи пойманы в одном микрорайоне, прямо среди домов. Но это только если знать точку, так ничего особенного, до статистики не дотягивает.

И еще; мы не решились собирать ее работы, но в Союзе Художников как раз висят несколько, уже давно. Сходи, посмотри.

В одном из боковых залов; я прошел весь второй этаж, только на обратном пути постоял перед ними, не больше, чем перед остальными. Цветы, цветы, лозы, травы. И масса мелких тварей, почти незаметных, то тут, то там. Жучки, божьи коровки, стрекозы. В разную погоду. Они все куда-то ползут, и начинаешь думать, что это так же важно, как твои дела. Важнее, может быть. Даже и не в этом дело. Начинаешь понимать, что это мир, в котором о тебе очень мало вспоминают. В котором ты появляешься только для того, чтобы побеспокоить, или даже повредить.

                                                *

Я караулил день за днем. Это было трудно, потому что меня самого не дожно было быть видно. Я использовал разные приемы; иногда меня подменял мой телохранитель, которого я сам так и не видел вблизи, только узнавал по силуэту. И мы дождались.

Она вышла, и отправилась в молочный магазин. Это значит, два квартала вдоль улицы, и еще квартал по поперечной. Она пошла через проходной двор, потом мы чуть не потеряли ее на переходе из парадного в смежный двор. Никто за ней не шел. Кроме нас.

Я дал ей купить все, что она хотела. Я не хотел спугнуть ее на пути туда, и поставить в безвыходное положение, она дожна была принести ему еду. Я не знаю, что бы он выдумал, если бы у нее это не получалось по простому. Лучше не проверять.

Я обогнал ее после магазина; она отправилась еще одним хитрым ходом, через канцелярский, насквозь быстрым шагом, и во двор по служебному выходу, а там – через решетку сквера. Но я ее не потерял. Она шла по двору, где в середине был маленький сквер, и лавка посередине сквера, на гравийной дорожке между газонами..

- Мне нужно сказать Вам два слова, - сказал я, не глядя на нее, - Если бы Вы присели на скамейку, я бы подошел к Вам за спичками. Вот они. Всего на минуту.

Я опустил ей в сумку коробок, и прошел вперед.

Она ничего не сказала, но свернула к скамейке, и села, поставила сумку рядом, подняла голову, посмотрела на небо. Не похоже было, чтобы она чего-нибудь боялась.

Я достал сигарету, похлопал себя по карманам, остановилсся, оглянулся, пошел к ней.

- Спичек у Вас нет, случайно? – спросил я издалека, беспомощно протягивая руку с сигаретой, - Куда-то засунул свои...

- Сейчас посмотрю, - сказала она, и начала рыться в сумке.

Я стоял перед ней, вертел головой по сторонам, крутил сигарету в пальцах. Конспирация получалась очень хорошо. На мне еще была кепка с большим козырьком, и усы. Я должен был выглядеть на двадцать лет старше.

- Там в коробке Вам письмо, - говорил я. – Я знаю, где Вы живете, но я туда близко не подойду, жизнь дорога. Ребенок Ваш должен вернуться к своим. Я не от них, я сам по себе…

- Нет, - сказала она, все еще копаясь в сумке.

- Вы сгорите, - сказал я, - Вы не сможете с ним долго.

- Пусть, - сказала она, протянула мне коробок. Глаза у нее были темно-синие, большие и безмятежные. Я вспомнил ее божьих коровок, тихо ползущих по травинкам под летним солнцем.

- А его куда? – спросил я. Она не ответила.

Я достал спичку, зажег сигарету. Она ждала. Я вернул коробок.

- Спасибо. Сумочку не помочь Вам донести?

- Нет, - сказала она, - Я сама.

- Я найду, как Вам помочь, - сказал я, и ушел, не оглядываясь.

По крайней мере, я начал понимать сторожа с кладбища.

                             16. Интрига ключа и кинжала

- Помнишь Амальтею? – сказал Кудрявый.

Еще одна встреча в том же месте, у павильона...

- Что-то знакомое. Что-то с космосом. А, у Стругацких... Это созвездие?

- Это коза. А может, хозяйка козы. Это не совсем ясно. Но дело не в этом, а в ситуации.

- А, это та... – вспомнил я. – Которая с ребенком.

- Та, - сказал он. - Так вот, она у тебя вроде этой козы. Только здесь дело хуже. Коза была подготовлена специально, и она выжила. А эта вся туда уйдет, охнуть не успеет. Забрать – тоже не вытянет, зависимость у нее уже.

- Что это с ней? На вид она совершенно счастлива.

- Вот-вот, и чем ближе к концу, тем будет счастливее. Лучше тебе этого чувства не знать. Сколько она уже с ним, две недели?

- Около того. В прошлый вторник началось, а сегодня что? Суббота, да? И что же, ну, она сгорит, а он-то сам тогда куда денется?

- Он что-нибудь придумает, у нас не спросит.

- Ладно. Так что теперь будет?

- Мы нашли ребенка, мы должны его сдать.

- Мы так и не знаем, кто его друг, а кто нет. Кому мы его можем сдать?

- У нас есть начальники. Они послали нас найти ребенка, и мы его нашли. Дальше им решать.

- Вот так, да?

- Мне это тоже не нравится. Но я думаю, что вреда ему не причинят. Его будут использовать для политического шантажа, или как там у них это устраивается...

- Я как-то это себе все иначе представлял...

- Лучше и благороднее, - сказал он.

- Именно так. - сказал я, - Ты знаешь, я этого ребенка даже не очень жалею. Похоже, что опасаться за него особенно не приходится. Скорее его надо опасаться. Меня больше интересует, что будет с Амальтеей, с козой. Она мне как-то ближе. Этнически, так сказать.

- Не знаю, куда ты ближе, - отозвался Кудрявый, - Я тебя только немного модифицировал, а куда тебя потом занесло...

- Я пока еще весь на гуманистических идеалах, и всегда думал, что ты тоже... Меня интересует, что будет с ней. Она ведь для них такое сделала... Разве ей от них не полагается за это?

Кудрявый вздохнул.

- Мы уже об этом говорили, не один раз.

- Да.

- Кроме того, она не совсем тут сама решала... Я в этом всем уже давно кручусь, но и ты-то тоже не так уж мало. Надо тебе как-то настроиться уже на порядок вещей...

- Понятно, - сказал я, - Так что можно для нее сделать?

Кудрявый опять вздохнул.

- А люди, которых порядок вещей не устраивает, кончают плохо, я тебе это тоже много раз говорил. Ничего для нее нельзя сделать, оставь это. Мир такой, какой он есть. Если ты упал с обрыва, для тебя уже ничего нельзя сделать. Есть законы.

- А поймать? Это же не против закона?

- Поймать может только знаешь кто?

- Устрой мне с ним встречу.

- Что?!

- Я ему объясню, что ее надо поймать. Кроме того, это может решить твою проблему с ребенком. Если не знаешь, кому можно доверять в инстанциях, обращайся к самому главному. Хуже быть не может, только лучше. Ему можно все сказать о ребенке.

- Это не реально.

- Что? Поймать, сказать, встречу устроить?

- Встречу можно, если очень захотеть, и поймать, теоретически, можно. Но что будет с тем, кто привлечет внимание – вот что сказать нельзя. Поэтому я и говорю – не реально. Это значит – нет никаких гарантий... Я не хочу, чтобы ты это делал.

- С гарантиями-то уже очередь была бы знаешь докуда? – сказал я.

Он прикинул. Кивнул.

- Не боишься, значит?

- Конечно, боюсь. Но я помню, что ты мне говорил – помнишь? – что ты меня зовешь в компанию, в которой хоть что-то положительное есть. Для меня положительное – это не то, что ребенок этот спасется, а то, что ее подхватят. Тем более, что она не сама решала... Я сказал ей, что придумаю, как ей помочь. Я, как бы это сказать? – выступил гарантом, что мир правильный, что она может на это расчитывать, и что я могу за этим проследить. И теперь жду, чтобы мир не обманул. Иначе – что я тут делаю? Или я буду как капитан Хорьков? Через «а»?

- Знаешь, - сказал он, - Когда такие мысли на работе начинаются, это значит, что пора работу поменять. Но тебе менять ее не на что. Давай попробуем. Может быть, тебе свежий опыт нужен, чтобы тебе все опять понравилось. Если выживешь. Ты хочешь - давай попробуем. Есть один редкий протокол, они его сами делали для таких примерно случаев. Я тебе пришлю с Хвостом одну вещь, а ты ее положишь куда надо, и тебя найдут. Кто, как, чем это кончится, я не знаю. Но знаю, что это работает. Были случаи.

- Не звоните нам, мы позвоним вам?

- Вот это самое. Как в кино.

- А куда положить?

- Здесь, в этом городе - в Исаакий, на алтарь. Только с обратной стороны, там сзади есть место. Не ошибешься.

- Как туда попасть? Через главный вход, или...?

- Нет, с улицы, прямо с уровня земли, где ходят. Там есть дверцы. Я тебе дам ключ.

- Хорошо. Это я сделаю. Еще есть какие-нибудь полезные мысли по ситуации? Я имею в виду, как ее выручать. Амальтею.

- Никаких.

- А что вообще в таких случаях можно сделать?

- Что сделать? Когда человек не справляется с ситуацией, можно не с ситуацией работать, а с человеком. Укрепить его как-то, например, изменить статус. Но это не ко мне.

- Вот видишь, тебе бы надо было дать полномочия.

- Да, - сказал он, - Меня на раздачу поставить, я бы им раздал, каждому по делам его…

                                                *

На другой день Хвост встретил меня в моей подворотне, у самой двери. Напугал. Так я и не рассмотрел его лица, темно было, лампочка опять не горела. Сам же, наверное, и вывернул.

- Вот твоя вещь, - сказал он, и протянул мне сверток. Пока я перекладывал его в другую руку, чтобы достать ключ, он уже исчез.

Я поднялся к себе, включил свет на кухне, запер дверь, подошел к столу, и развернул сверток. Кинжал в деревянных ножнах, небольшой, довольно короткий, на вид совсем самодельный. Ножны перевязаны кожаной тесемкой с петлей для подвешивания к поясу. Я было попробовал ее развязать, как-то без всяких мыслей, просто так. Ничего не вышло. Достал лезвие. Обычный самодельный нож с деревянной ручкой, обоюдоострый. Вернее, совсем не острый. Повертел его в руках, убрал обратно в ножны.

Дерево было не новое, потемневшее и затертое, в одном месте вроде проступали буквы, но очень бледно и неразборчиво. Поднял за угол кусок ткани, в которую кинжал был завернут – на стол выпал ключ, небольшой, но тяжелый, с двойной хитрой бородкой. Я завернул ключ и кинжал обратно, и понес в спальню. Там надежнее.

                                       17. Исаакий

Надо было решаться, сам ведь попросился, но я никак не мог. Толкнуть это легко, а остановить уже нельзя будет, и я мыкался по улицам, по дому, и не находил в себе той уверенности, с которой говорил тогда. Никакой уверенности вообще не находил. Мне уже казалось, что все равно ничего хорошего не будет, надо оставить это все в покое, и не лезть. Если человек лезет, это чаще всего потому, что он не представляет себе, что потом будет.

Потом она мне приснилась, и так приснилась, что я проснулся до рассвета в ужасе от того, что я так еще ничего и не сделал. Я вскочил, и без завтрака, без даже горячего чая, рассовал по карманам ключ, кинжал, взял из холодильника какой-то вчерашний бутерброд на белом хлебе, и выскочил на улицу. Было пронзительно холодно, пахло водорослями от реки, и каким-то еще запахом старого города; он как будто просачивался из-под новой штукатурки, шел из дворов, а может быть, от моста, где холодная вода все била в железные переплеты вокруг свай. Утро как будто напоминало обо всем, что было холодно и бесчеловечно, как мое желание спрятаться и забыть.

Я выбрался на набережную, и потащился, оглядываясь на здание Академии на той стороне, ощущая над собой утреннее небо, которое еще не просветлело по-настоящему, как будто над городом накинули сверху серо-зеленое сукно, не столько прозрачное, сколько сумрачное. Я жевал свой бутерброд, который нечем было даже запить. Все ступени всех подъездов встречали меня вопросом, куда это я в такое неуместное время, по набережной ехали поливальные машины, а прохожих не было совсем.

Наконец я дошел до конца тротуара, на углу у Сената, посмотрел направо, потом налево, не увидел ничего, и перешел дорогу. Здесь уже пахло не водорослями, а мерзлыми вялыми стеблями на почти пустых клумбах. Петр смотрел куда-то на ту сторону реки, и в небо, как будто правда скакал где-то всю ночь, и только что, наконец, вернулся на свой камень и успокоился. До Исаакия был прямой путь по аллее, но я решил сделать круг, свернул и пошел быстрым шагом к фонтану, как будто мне туда и было надо.

И только там, один на центральной аллее, я замедлил шаг. Адмиралтейство стояло сладкое, как на отрытке. Слева дерево, и справа дерево – плакучие ивы в три обхвата; там Гоголь, тут Лермонтов. Скамейки. Я подошел к фонтану, положил на него руку и закрыл глаза. Пахло камнем и водой, корой дубов, мороженым эскимо в фольге и шоколадной глазури, кустами акации, травой и окурками. Отсюда можно было попасть в бессчетные года; дом, прогулки, рассвет выпускной ночи, усталость и обостренные нервы, надежды, ожидания; фонтан не придавал ничему большого значения; троллейбусы еще не ходили, можно было подремать, поплескать водой, покрутить листья и крылышки липы с маленькими ягодками. Между камней на середине, где торчат черные трубы, застряла, накренившись, деревянная лодочка с бумажным парусом...

Я оттолкнулся от фонтана и пошел наискосок через аллею, через газон, по барьеру, по ступенькам, через трамвайные рельсы, мимо дома со львами, где когда-то была школа, на край площади, к деревьям в решетках. Собор спал, спала Астория. Когда-то я приводил сюда из дома свой велосипед, садился на него здесь, и ездил кругами по площади, ближе к ограде, дальше от ограды, вокруг собора по неровным гранитным плитам. Голуби взлетали и садились, вдоль тротуара были нарисованы классики – один, два, один, два, огонь; кто-то прыгал через скакалку, когда это было? Всегда, когда бы я ни увидел это место.

Я подошел к ограде; там всегда были места с погнутыми прутьями, или без прутьев, чтобы можно было протиснуться внутрь; а как иначе доставать мяч, если он улетел за ограду? Дальше можно было подняться по ступеням, ходить между колонн, рассматривать темные чугунные барельефы на дверях...

Мне не туда; где-то ниже, в основании собора были дверцы, со всех сторон, или только с одной. Ага, вот. Мой ключ должен подходить. Нет, не так. И не так. Не сюда? Вот еще скважина. Да... Здесь. Я в темноте низкого прохода; а фонарь я не додумался взять... Наощупь, тут не может быть далеко. Серый сумрак; большие окна наверху пропускают много света, даже сюда что-то доходит. Но это пока недалеко от двери. Ступеньки. Это как в театре за сценой. С обратной стороны все иначе. Жаль, что я не был здесь в детстве, вот бы побродил... Все темнее; и чем темнее, тем сильнее чувство, что ты тут не один... Если бы хоть бутерброд был, чтобы поделиться, дать, заплатить... Ну, что тут такого нервного в этой темноте, в чем дело?... Так, это надо мной выход в главный зал, мне туда не надо. Алтарь там ровно посередине, значит, здесь должна быть его обратная сторона... Странно, тут ничего по форме похожего, и уже совсем темно... А, вот тут что-то, как будто ниша, прямо над проходом, если взобраться сюда, на ступеньку... И еще дальше есть ход... Он сказал – не ошибешься. Действительно, тут некуда больше. Вот тут полочка, нет, шкафчик, довольно глубокий, рука по локоть уходит. И больше других углублений нет... Нет, нету других. Значит, это сюда. Я достал из кармана кинжал, развернул, положил в углубление. А что обертка, она тоже часть этого, или нет? Я снова достал кинжал из углубления, обернул, положил обратно. Хуже не будет, если обертка не имеет значения; а если имеет, то без нее нельзя... Пора мне отсюда на воздух, и пусть оно идет как идет. Я все положил куда надо, до свидания... Отсюда – вниз, вокруг, сюда, кажется. Здесь совсем темно, и ничего тут не поделаешь, бутерброда уже все равно нет... Фонарь надо было иметь, а не бутерброд... Но раз темно, значит, правильно иду. Если бы я эту дверь открытой оставил... Нет, могли бы заметить... А теперь я тут так и буду ее искать? Сколько? Час, два?... О, вот же она, вот. Что я паникую, как Том Сойер в пещере? Ключ-то у меня остался.

Что там снаружи? Никого... А если бы я не утром пошел, а среди дня, как бы я входил и выходил? Как, как, обыкновенно, так бы и выходил, как сейчас. С умным видом. Вот эта скважина, - оп, и готово. Ключ в карман. Господи, дошло до меня, ну положил я его туда, и что же теперь, надо сидеть и ждать? А чего ждать? И когда?... Каждую минуту теперь?...

Я обошел угол собора, нашел место в ограде, выбрался наружу, быстрым шагом пересек улицу, трамвайные рельсы, еще улицу, снова рельсы, мимо Манежа, поперек бульвара, Архив, от угла где часы, почти бегом, вот переулок, проход на мою улицу; скорее домой, скорее... Здесь уже не гостиницы и не офисы, а просто дома, как всегда... Площадь, поперек, бегом. Вот моя подворотня, дверь, отпер, запер, вверх по лестнице, еще дверь, засов, вниз, еще дверь, нету сил, под одеяло, с головой, глаза закрыть.

Будь что будет.

День прошел, и еще один, и ничего... Не так оно быстро действует, оказывается. Не так быстро, как боялся. Может быть, вообще не действует? Или это может занять месяцы, и я буду маяться своими страхами, день за днем, и никогда не знать, сколько это может продолжаться. Всю ночь я читал, а сам тем временем думал и думал, в какой форме я могу получить встречу; много вариантов пришло мне в голову. Ночь прошла, мыслей стало меньше, зато пришел аппетит. Хлеб у меня был, даже масло; я решил сбегать в гастроном через площадь, купить кусок сыру.

 Народу не было, я выбрал себе хороший кусок чеддера, не большой и не маленький... На улице меня окликнули, старым еще именем, которым я не пользовался с тех пор, как... Я пошел вдоль колоннады на голос, спиной к реке, всматриваясь... Пожилой господин, седая артистически лохматая голова, бороденка, тоже седая, очки, серенький долгополый плащ с шарфом отовсюду... И только что-то в худобе и сутулости, и еще ухмылочка эта... Яшка?!

- Яшка, это ты, что ли?

В школе немножко дружили, но как-то не слишком интимно, каждый был больше собой занят, так, впечатлениями обменивались.

- Я..., - манеры все те же, энергичность эта, нет, возбужденность подростковая, дерганые движения рук, не переходящие в жестикуляцию, большой нос, птичий взгляд наклоненной набок головы, - А ты что, силы решил подкрепить? Или закусью запасаешься? Одиннадцать уже скоро...

И заржал. Все хорошо, и шутки эти, только седина ему не идет, неправильно как-то. И потом...

- Яшка, мне говорили, ты, вроде, уехал. Давно. С мамой, со всеми... Я поэтому тебя не искал никогда. А ты, выходит...

- Нет, нет, - отмахнулся он, - Уехал я, уехал. Правильно, что не искал. Это я как раз тебя искал, перед отъездом; домой зашел, и мне сказали...

- Яшка, это сложно...

- Вот именно! – он закивал энергично, сунул руки в карманы, достал обратно, расправил плечи, дернул головой так, что в шее что-то щелкнуло, опустил на место, - Все равно уже теперь… Все неважно…

Он махнул рукой.

- Все равно, хорошо, что повидались. Рад, что ты...

- Я тоже…

Наконец, я собрался с духом.

- Яшка, - сказал я, - Ты, вроде, на свои выглядишь. Но ты должен же видеть, что мне на вид тридцати нет. А ты даже не спрашиваешь, как это могло получиться. Если ты настоящий, то я рад тебя видеть. А если нет, то чего тебе надо на самом деле?

Он вздохнул, посмотрел через очки поверх большого носа; веки были тяжелые, розоватые на изнанке, глаза смотрели ровно, безнадежно.

- Главное, чтобы ты меня узнал, - сказал он. И больше ничего.

Мы стояли в колоннаде, молчали. Никого не было, и мы никому не мешали.

- Да, кстати, - сказал Яшка, и ухмыльнулся, - На самом деле, ведь чуть не забыл. У тебя встреча сегодня, около трех. Здесь...

Он увидел мой непонимающий взгляд, принял деловой вид.

- Вот смотри, - он повернулся к площади, показал рукой, - Видишь, тут Крюков, потом Адмиралтейский, и там Мойка, и опять сюда к Крюкову, да? Если ты будешь по этому треугольнику двигаться... К тебе подойдут...

- Кто подойдет?

Он пожал плечами, потряс головой; уверенность его пропала куда-то.

- Во сколько, ты сказал?

- Начиная с трех...

По-моему, он уже совсем потерял интерес к этой теме.

- Ну, хорошо, - сказал он, внезапно оживая, и ткнул меня кулаком в грудь, - Ты будь здоров, я побежал. Правда, хорошо, что повидались!...

Он подхватился, сделал шаг в сторону, одарил меня ухмылкой, и быстро пошел вдоль колонн в сторону реки. Я стоял и смотрел ему вслед. На светофоре он обернулся, помахал рукой, перебежал через дорогу на мост, и машины закрыли его.

                                                18. Бог

Перед тремя пошел я бродить, как велели - вдоль Крюкова канала, поворот на Адмиралтейский канал, где на углу булочная, и еще какой-то магазин, то там женское белье продают, то вдруг селлюлярные телефоны. Перед магазинами – лоток с мороженым… С канала, через мостик - поворот на Мойку, тихое место.

И опять… На третьем круге по Адмиралтейскому каналу сзади ко мне подошел мужик, лет тридцати – тридцати пяти, в темном плаще с поднятым воротником. Догнал и пошел рядом.

- Добрый день, - сказал он, озираясь, и не глядя на меня.

- Добрый.

Он еще раз посмотрел с сомнением на молодые деревца вдоль набережной; на них уже не было листьев; чугунные решетки местами уложили неровно, половинки не сходились, и там кое-как росла трава, и валялись окурки.

- А где все это, - спросил он неуверенно, - Ну, эти цветы, жучки? Я это больше всего люблю здесь...

Я молчал; что-то подсказывало мне: молчи, как рыба, подсказывало так, как будто душу сжимало в кулаке. Не то, что холодом там повеяло, или испугался, просто голос как отрезало. Или это Яшка меня с утра вовремя напугал…

- А-а, - протянул он тихо, все еще озираясь, как будто вспомнил что-то, - Конечно: осень, унылая пора...

Тут он перевел взгляд на меня, и мое самое большое желание в эту минуту было, чтобы он меня не заметил, и дальше не замечал, совсем, не знаю, почему. Лицо у него было... Я не могу сказать, какое, в нем было что-то, что ускользало от внимания, мешало различить черты; может быть, из-за того, что это лицо отличалось идеальной симметричностью, и от этого было невоспринимаемым, отталкивало взгляд, не давало ему остановиться на чем-нибудь, перебрасывало к парной детали, и он метался между ними, и терялся посередине.

- В чем дело? – сказал он, все еще глядя на меня. Мне захотелось, чтобы дело было ни в чем, вобще ни в чем. Я почему-то очень плохо переносил его взгляд, направленный на меня. Я попытался стряхнуть это чувство. Ничего не вышло. Он отвел глаза.

- Камень, вода, железо, - сказал он, глядя в реку. – Железо, вода. Они все строят. Все  измеряют пирамиды, отношения, октаэдры, тетраэдры. Скучно это все. Пчелы – это хорошо. И цветы. Ты тоже думаешь, что все сложно? – спросил он вдруг.

- А что, просто? – прокаркал я. Голос мой никак не хотел выходить из горла.

- Конечно, - сказал он; ему как раз ничего не стоило говорить, он произносил слова без труда, с легким самолюбованием, красовался перед собой, - Мы просто делаем то, что хотим, поэтому и просто...

- Делаете то, что хотите? – переспросил я, как завороженный, - Кто это вы?

Он опять посмотрел на меня, и я опять пожалел, что привлек его внимание.

- Не знаю, - сказал он, - Ты меня звал. Вот я.

- Кто это – я? – слова давались мне с трудом, - Я не знаю, кто Вы.

- Я – бог, - сказал он ровно, как будто упоминал вскользь о чем-то не очень важном, но очевидном, - И говори мне «ты», а то мне кажется, что ты имеешь в виду кого-то еще, меня это путает. Ты меня звал, – повторил он.

- Я звал? - только и сумел сказать я. Я просил свести меня с тем, кто может разрулить ситуацию. Но это...

- Вот это, - он показал мне кинжал в деревянных ножнах, который я оставил на алтаре в Исаакии. – Это ты положил?

- Да, - сказал я.

- Что ты хочешь?

Что я хочу? Наверное, моя страсть к игре сильнее меня самого. Я вдруг увидел себя, как я открываю рот, и произношу: «world peace»; я не сделал этого, и задавил хихиканье, которое истерически поднималось у меня в животе. Убью Кудрявого, пришла вторая мысль... Уже две; меня это укрепило настолько, что я смог сказать хоть что-то осмысленное, смог связать вместе три простых слова.

- Я нашел ребенка, - сказал я.

- Да? - отозвался он рассеяно, - Ты нашел? Нашего ребенка?

- Так он ваш! – сказал я бессмысленно, - Чей ваш?

- Не важно. Ты нашел. Что дальше?

- Я не знаю, с кем можно говорить, чтобы это было не опасно для ребенка, а с кем нельзя. Я звал того, с кем я могу говорить.

- Говори со мной, - сказал он.

- Этот ребенок сам решил, где ему спрятаться. Он выбрал обыкновенную женщину, и она взяла его к себе. Я знаю, где он.       

- Хорошо, - сказал он рассеянно, – Скажи своему другу, где это. Его заберут.

- Нет.

- Нет? – переспросил он, - Почему нет?

- Из-за женщины, которая его спрятала. Что будет с ней?

- Она умрет, - сказал он. Как будто говорил мне, что солнце сядет вечером, и будет ночь.

- Я знаю, - сказал я, - Она не заслужила этого. Я хочу ей помочь.

- Заслуги? – сказал он. – При чем здесь это.

При чем? Вот так, при чем? Да пусть я сдохну, сказала мне моя душа...

- Это ваш ребенок, - я заставил свой язык сказать это, пропихнул через глотку, - Она спрятала его, и она умрет за это? Ты сам мог бы быть этим ребенком. Какой же ты после этого?!

- Какой? – переспросил он, повернул голову ко мне, - Откуда я знаю. Я такой, какой есть. Какая у меня природа, такой я и есть. Это нельзя знать, это можно только быть... Неважно...

- Нет такой природы, - сказал я, - Чтобы она умирала за это. Ее ведь не спрашивали, готова ли она будет за это умереть, когда она прятала его. Она думала, что спасает обыкновенного ребенка.

- Это было хорошо для нее, - сказал он.

- Конечно. Она и сейчас на все готова за него. Но получилось, что ее обманули. У вас что, законов никаких нет? [должны же быть какие-то законы]

- Я – закон, - сказал он.

Еще одну фразу, сказал я себе; может быть, две – и больше я не смогу. Я терял связь с реальностью. Мир шатался и разваливался, темнел, и становился невыносимо тяжелым. Дышать было нечем. Нужно было что-то вспомнить о справедливости, о добре. Бессмысленно, понял я.

Но я не мог оставить это, после всего, что…

- Ты говорил сейчас, - сказал я, через силу вытолкнул слова, - Цветы и жучки; ты сказал, ты их любишь. Они у нее на каждой картинке, в каждой работе... Божьи коровки... Пчелы... Цветы на болоте... Трава... Все ползут куда-то, летают...

Я едва шевелил языком.

- Да? – сказал он, оглядываясь по сторонам.

По-моему, я умираю, сказал я себе. Я поднял глаза. Облака летели по небу с невероятной скоростью, белые, растянутые, невесомые, как птичьи перья; небо было темно-серое, угольное, почти черное. Мы шли рядом вдоль набережной, плечом к плечу, приближались к очередному углу треугольника, и дома наклонялись нам навстречу.

- Я посмотрю, что нужно сделать, - сказал он. – Скажи своему другу. Я дам ему и тебе защиту.

Он остановился.

- Я туда пойду, - сказал он, и посмотрел направо, в сторону переулков, уводящих в сторону Новой Голландии, - Хочу посмотреть.

- Подожди, - сказал я.

Он обернулся.

- Как мне знать, что решено? – настаивал я, - Ты сказал, я не могу знать, только быть. Как мне быть?.. Я даже не знаю, кто ты на самом деле. И как мне знать, что ты не забудешь?..

Он остановился.

- Да, ты прав, – он повернулся ко мне, протянул руку, - На самом деле? Вот вещь, которую ты положил для меня. На. Возьми.

Я взял кинжал в деревянных ножнах. Когда я дотронулся до него, меня как молнией ударило. Как будто громкость включили у меня внутри, и все чувства взорвались сразу одновременно, стараясь обогнать друг друга на пути к сознанию; каждое хотело донести первым то, что оно сию минуту узнало; взорвались все понятия, желания, порывы; и я знал, что это не мои фантазии и глупости, а простая, жесткая реальность. Я знал ее всего секунду. Он отнял руку, кинжал остался у меня. Все кончилось. Все стало тихо. Я мгновенно забыл. Но я знал, что я знал.

- Это я, - сказал он. – На самом деле я. Ты знаешь, правда? Ты был... И я не забываю.

Он повернулся и пошел. А я прислонился спиной к решетке набережной, сжимал в руке самодельный кинжал в деревянных ножнах, обмотанный замшевыми тесемками, слушал, как ветер высушивает холодные дорожки от слез у меня на щеках. Мне было все равно. Жутко болела в бедре правая нога, как будто я бежал через силу километры и километры.

Я посмотрел на небо; оно было выцветшего голубовато-серого, осеннего цвета. Мирные облака выплывали из-за старой крыши, облупившихся печных труб. От троттуара, от неровного, затоптаного асфальта, из-под арки дома напротив поднимались и плыли в воздухе остатки дневного тепла. Пахло мусором из двора.

                                       19. После бога

- Боролся Иаков с Господом, - сказал Кудрявый, разломил печенье, и стал жевать.

Я не отозвался.

– Теперь буду называть тебя Израэль, – добавил он, и посмотрел на меня искоса.

Может быть, он и шутил, но веселья в этой шутке не было. Скорее сочувствие. Впрочем, кому, как не ему.

- Ну, ты, вообще-то даешь, - сказал Кудрявый, - Нет, ты на самом деле даешь...

- Да ну, - отмахнулся я.

Я не гордился. Мне было даже не смешно, а как-то совсем безразлично.

Кудрявый посмотрел на меня внимательно.

- Это пройдет, - сказал он, - Я знаю. Я в свое время название этому придумал - онтологический шок. Ничего, да?

- Скорее эпистемологический, - отозвался я вяло.

Он подумал.

- Да, - сказал он, - Это звучит вернее. Удивительно, как новое поколение всегда находит более язвительное слово.

- На плечах гигантов стоим, - сказал я. – Стыдно не стараться.

Он снова посмотрел на меня.

- Уже проходит, значит...

- Что?

- Шок. И теперь ты знаешь, что она чувствует, только у нее это, конечно, должно быть слабее. И, наверное, позитивнее.

- Очень как-то научно это все выходит, - сказал я.

- Почему?

- Много научных слов. Еще тетраэдры эти...

- Какие тетраэдры?

- Он говорил про тетраэдры, про пирамиды что-то.

- Мало ли что он говорит, - сказал Кудрявый.

- Как это, мало ли... – не понял я.

- Ты сам подумай, - сказал он, - Какие слова тут могут быть вообще... Сказано: по делам их узнаете их. Правда, и это не об этом сказано...

                                       20. Посланец

Утро было холодное, но солнечное. И какое-то необычное... Что это? Предчувствия?

Около двенадцати кто-то заколотил в мою дверь внизу, под аркой. Первая мысль была о людях неприятных, но я сказал себе – неприятные не могли пройти мимо Хвоста, он бы предупредил. И потом, у меня было это чувство, как будто сегодня мой день рождения, и где-то должны быть подарки. Наверное, из-за солнечной погоды.

Я спустился вниз по лестнице, послушал. Там не было голосов, шума, только вот это колочение, через небольшие паузы.

- Кто? – крикнул я.

- Нам нужно идти, - сказал звучный голос, - Выходи. Пойдем.

Я вдруг почему-то представил себе прогулку через мост, мимо Академии, солнце, кафе на площади. Это будоражило совершенно без причины... И опять же - в голосе не было угрозы, и я подумал – почему я должен всегда бояться открывать дверь? Нет, ну, на самом деле?

Я открыл дверь. Там стоял человек, одетый странно. Он и сам выглядел странно, но сначала в глаза бросалось, как он одет – просторная сероватая мягкая хламида, с таким же просторным воротом, просторными рукавами... Видно было, что под хламидой у него было надето что-то еще такое же, но белого цвета. Чувство было такое, что эта одежда удобная, теплая, и тогда я перевел взгляд на лицо; это все, что было видно от тела, кроме рук – большие толстые пальцы, но гораздо тоньше на концах, длинные ногти, пара больших перстней тут и там. Лицо было тоже примечательное: глаза круглые, темные, очень широко расставленные, волосы черные, волнистые, как будто смазанные чем-то, расчесаные на прямой пробор по-гоголевски. Шеи почти не было, и сам человек был довольно низкорослый. Но широкий.

Тут я оторвался от созерцания, и обратил внимание на поведение Хвоста, который был, конечно, здесь же. Он часто и неглубоко кланялся, а ладони держал перед лицом, как будто закрывал глаза от света, или все еще пытался скрыть свое лицо от меня.

- Пойдем, - сказал человек, - Веди меня.

Не поворачивая головы, он протянул руку, положил Хвосту на голову, и тот замер, перестал качаться.

- Пойдем, - повторил человек, и я понял, что пойти с ним для меня удовольствие, и привилегия тоже.

Я закрыл за собой дверь, не глядя, и сделал шаг в сторону улицы, не задумываясь о том, что может быть холодно, и надо бы надеть что-то. Мне не было холодно; все, что я чувствовал – день рождения наступил, и мы идем смотреть подарки.

Мы пошли по улице в сторону площади Труда, Хвост остался стоять у меня под аркой. Наверное, мы выглядели странно вдвоем, а может быть наводили на мысль о младшем клерке из туристского бюро, который выскочил, в чем застали, чтобы сопровождать важного клиента.

- Я посланец, - сказал человек, -  Твое дело решено. Ты отведешь меня к ребенку, и я сделаю все, что надо.

Я был совершенно на это согласен, но все-таки остановился и спросил, просто на всякий случай:

- Как я узнаю, что ты тот посланец, которого я жду, а не другой?

Он тоже остановился, и стал на меня смотреть; ждал, пока я все скажу.

- Ты, наверное, можешь заставить меня сделать что угодно, - сказал я, - Так может быть потрудишься и убедишь меня?

Я надеялся, что это прозвучало дружелюбно, потому что я испытывал к этому человеку особенное чувство, почти восторженное... Но язык у меня был немного скован.

Он расхохотался, и смеялся долго, с удовольствием. Очень приятный человек.

- Я не думал, что ты сумеешь сказать это, ты не должен был... Но ты смог. Ты не знаешь меня, вот в чем дело. Но ребенок меня знает. Ты увидишь, как он меня примет. Если он не захочет меня видеть, он не даст тебе привести меня. Он сильнее, чем я, и много сильнее, чем ты. Я не знаю, где он. Ты один знаешь. Оставь сомнения. Если мы дойдем, это и будет для тебя знаком.

И с облегчением я оставил сомнения. Конечно, он был прав, должен был быть прав... Мы свернули к реке, пошли по мосту. Его интересовал вид сверху, он то и дело заглядывал за перила на черно-зеленую воду, по которой прыгали солнечные зайчики, и качал головой. Академия стояла, залитая желто-розовым светом. Боже, как хорошо было жить! Какими свежими, прекрасными, умытыми были все улицы. Люди оглядывались на нас, но не слишком. Листья, которые все еще продолжали падать, были повсюду – на земле у оград и решеток, среди желтой травы, в лужах, а особенно в скверах. Мы шли навстречу чудесам.

А вот и тот сквер, в котором я разговаривал с ней в первый раз. Кстати, я ее с тех пор и не видел. Правильно ли я делаю, еще раз спросил я себя. Да, должно быть, правильно.

- Да, правильно, - сказал мой спутник, - Истинно говорю тебе, ты вернешься не тем, кем вышел со мной из своего дома.

- Что, повышение мне будет? – спросил я.

Цинизм, приобретенный в этой жизни, сильнее всего, сильнее любых наших надежд, ожиданий  и восторгов, он становится второй натурой, и не означает больше ни горечи, ни злости. И это правильно. Быть другими мы могли бы только если бы отказались от всего, что было с нами, и с теми, кто нам был дорог, как мы сами...

- Нет, - сказал он, - Никаких повышений не бывает. Над тобой нету администраторов. Все, что ты имеешь – это то, что ты сам хотел. Когда ты сильно хочешь, что-то меняется. Не заслуги определяют судьбу, а желания. Если они сильны настолько, что меняют мир, твой статус тоже меняется. Тогда это естественно. А иначе – нет. Это бывает только естественно. Ты понимаешь?

Ну, в общем, если подумать, то понимаю.

- Не важно, - сказал он, - Понимаешь или нет, это так и есть. Где этот дом? Я хочу видеть его. Не томи меня.

Я не собираюсь томить тебя, человек в серой хламиде; я тоже рад был бы взойти на порог этого дома, в котором я никогда не был. И я взойду, сказал я себе. Мы пересекали двор быстрым шагом, наискось, из-под арки, мимо мусорного бака, пятачка земли, заросшей бледной травкой и зеленым мохом, из которого вырастал фасад дворовой части здания, где на темной лестнице была дверь...

Звонок дребезжал еле слышно где-то в глубине квартиры. Наши лабиринты и коридоры не уступят дворцу на Крите, успел подумать я... Дверь открылась, и она стояла на пороге.

- Вы? – сказала она.

- Да, - сказал я. – Все хорошо. Все тип-топ. Мы пришли.

- Где он? – сказал мой спутник, - Он ждет меня.

- Пойдемте, - сказала она, повернулась, и пошла в темноту коридора.

Мы пошли за ней.

                                                *

Я не стал заходить в комнату, остался у двери. Я смотрел на бумажные заросли, вьющиеся по стенам и полкам, картонные джунгли, освещенные бледным светом из большого окна, на бабочек, стрекоз, божьих коровок...

Я смотрел на портрет пожилого человека в очках, на принцев и принцесс, на улочки и закоулки, сплошь завешаные стены, легкое колыхание занавесок...

Я смотрел...

Посланник в хламиде стоял посередине комнаты, ребенок сидел под столом со своими игрушками... Он обернулся, как будто не знал, расстаться ли уже со всем этим, пополз из-под стола, и по дороге гукал, ворчал, говорил что-то на невнятном своем языке, дополз, прислонился к ноге в серой хламиде, привалился головой, потрогал рукой, еще погукал, вздохнул, стал вставать на нетвердых ногах.

Я стоял и впитывал в себя мир этой комнаты, мне становилось ясно, что она чувствовала к этому ребенку, и как они жили. Я сам чувствовал к нему почти то же самое. Я сам мог бы жить с ним здесь, мог бы, долго, и это была бы хорошая жизнь...

Человек в хламиде опустился на колени; дал ребенку забраться на себя, обнял руками в перстнях, прижал к себе. Глаза у него остеклянели, лицо застыло, ребенок продолжал бормотать, трогал упругие завитки его волос, проводил ладонями по щекам...

- Ну, что ты, маленький, - бормотал посланник, - Ну, ну...

Нравится ли это ей, спросил я себя. Я старался не смотреть на нее долго, только бросал косые взгляды. Не хватает ей еще моего внимания; ей придется мириться с тем, что ее добыча, оказывается, не совсем ее, что есть люди, кроме нее, которых он хорошо знает, может быть, любит; каково это ей? Но по моим взглядам украдкой получалось, что ей это ничего. Она стояла в стороне, как раз через комнату от меня, опиралась на какую-то полку, потом опустилась на стул, пальцем заправила волосы за ухо; в жесте не было нервозности, она  смотрела в себя, пережидала. Может быть, это я понимаю все совершенно не так? Но что же ее может устраивать в этой ситуации? Почему она не нервничает, не беспокоится? Что-то как будто мелькнуло у меня в голове, но я не успел это поймать. Посланник пошевелился.

- Нам нужно уйти отсюда, - сказал он, поднял глаза, посмотрел.

Она молчала, смотрела на него, ждала. На меня она еще вообще ни разу не взглянула... Ребенок слез с колен посланника, постоял, качаясь, поковылял к ней, добежал последние шаги почти падая к ней в руки, засмеялся, уткнулся лицом ей в колени. Она нагнулась к нему, загребла, одним движением перенесла, посадила, устроила в сгибе руки...

Она не сомневается... Вот оно... Она не видит в нас соперников, сказал я себе, только помощников... Средний технический состав. Так она бы ждала, когда водопроводчики починят кран. Что же она думает о себе, что о себе знает? Откуда это? Понятно, откуда – с кем она живет уже три недели, - вот откуда. Я даже не могу догадываться, как ее это изменило...

- Я выведу вас,  - сказал посланник, - Мы отправимся своим путем, не через город. Но сначала мне нужно сделать...

Он поднялся на ноги, достал из складок хламиды нож с кривым лезвием, вынул из ножен.

- Заверни рукав.

Она повернула голову к левому плечу, подняла локоть; правая рука у нее была занята, она подбородком сдвинула короткий рукав платья выше по предплечью. Мне нравилось ее предплечье, нравился ее локоть, кисть ее руки. Посланник подошел, нож в правой, ножны в левой, расправил плечи, быстрым движением провел по предплечью концом лезвия. Капли крови покатились вниз.

Он убрал нож в ножны, спрятал в одежде, подставил ладонь правой руки и собрал в нее кровь. Он глубоко вздохнул, отступил на шаг, вытянул руки ладонями кверху, закрыл глаза, и соединил ладони. Прижал руки к себе, потер ладони одну о другую, постоял, открыл глаза, и развел руки.

- Вот так, - сказал он. – Еще несколько минут. Где я могу вымыть руки?

- Вот там, по коридору, первая дверь – ванная.

Он ушел; побежала вода...

- Присядьте, - сказала она; я вздрогнул. Это мне?

- Спасибо, ничего.

- Это Вам спасибо, - сказала она, не глядя на меня.

- За что?

- Вы сделали так, как сказали.

И снова что-то промелькнуло у меня в голове... Я думаю только о том, что сделал сам... Она провела здесь три недели почти не выходя; о чем она думала, к чему готовилась, чего ожидала? Какой силы чувства одолевали ее, чего она хотела? Как он сказал мне по дороге – когда ты хочешь чего-то так, что это меняет мир, твой статус тоже меняется...

Я не успел ничего ответить ей, посланник вернулся в комнату.

- Может быть, это и лишнее, - проговорил он, - Но лучше быть уверенным.

Я не понял, о чем он, ясно было только, что это о ней. Она совершенно не затруднилась, только кивнула. Он снова достал свой нож, осторожно провел лезвием по своей правой ладони.

- Будет чуть-чуть больно, - сказал он, и острием провел по свежей царапине на ее предплечье. Она поморщилась. Снова выступила кровь.

Посланник приложил разрез ладони к царапине, подержал, закрыл глаза. Ребенок тоже замер.

- Все, - сказал посланник. – Эта рана сейчас закроется.

- Хорошо, - сказала она.

Ведь это примерно то, что Кудрявый делал со мной, тогда, в госпитале Военно-Морской академии, сообразил я. Только там у него были медицинские приборы. Этот своим ножом делал то же, что тот – капельницей. Что-то с кровью. Обмен, перенос материала. У Кудрявого моя новая кровь уже была с собой...

Посланник повернулся ко мне.

- Нам пора, - сказал он, - А тебе лучше вернуться обратно. Убедился ли ты, что все в порядке?

- Сейчас, - сказал я.

Сейчас я попробую унести этого ребенка отсюда. Если я не смогу, я могу считать, что все в порядке. Если он позволит мне, значит...

Я сделал шаг в ту сторону, где она сидела с ребенком на руках. Они оба повернулись и посмотрели на меня. Ничего, ничего, сказал я себе, и не смог сделать второй шаг. Меня очень заинтересовала маленькая картинка в простенке сразу за дверью, я всегда хотел узнать, как выглядят вблизи эти цветы, затеряные в зарослях лопухов... Синие такие цветы... Раскраска, в детстве... Яркая птица сидела там, качалась на цветке...

- Я убедился, - сказал я этой картинке. Я не мог разделить две мысли – о цветах, и о том, что я хотел проверить, - Сейчас...

Он подошел ко мне, обнял за плечи, повернул к себе, прижал к груди. Он был почти того же роста, что и я, чуть ниже; его щека коснулась бы моей, если бы не густые волнистые волосы. Они пахли так, как пахло у бабушки от туалетного столика ясным солнечным утром, после уборки в комнате, летом, с открытыми окнами на улицу... Интерес к цветам, наконец, оставил меня...

- Мы еще увидимся с тобой, - сказал он, - Все будет хорошо. Помни, что мы говорили по дороге.

- Ладно, - сказал я.

Я успел увидеть, как он берет ребенка на руки, как она встает со стула. Последняя мысль моя была – кому же на самом деле так нравятся ее руки – мне или неизбежному ребенку?

Дверь закрылась.

                                       21. Финал

- Oни все у них становятся нимфами, - говорил Кудрявый. – Как будто они другого не умеют. А может быть, это потому, что они их просто всех зовут так. Одно слово для всех, и никто не задумывается, что это значит. С женщинами почему-то так получается – общее название всех устраивает, никто не хочет уточнять... И зачем? Они так чувствительны к деталям...

Он бормотал уже не очень энергично, и посматривал в окно – тема иссякала по мере изложения...

- А что такое, на самом деле, нимфа? – спросил я. – Не что слово значит, а что они под этим имеют в виду? Технически.

- Это что-то между хозяйкой реки, ручья, в общем, с водой что-то, и агентом по особым поручениям. В любом случае, во внешности они от этого никогда не проигрывают. Почему-то это важно. То есть, понятно, почему...

- Какие тут реки и ручьи в этих местах, тут одна промышленность.

- Вот, - сказал он, - Тем интереснее должно получаться. Неоклассический урбанизм, «Цветы Зла», вольный грохот экипажей... Хочешь ее увидеть?

- Очень! А маленькое чудовище все еще с ней?

- С ней. Это может быть надолго. Там идут зачистки, надо знать, кто был за кого. Места освобождаются и занимаются. Нет, выпускать его еще не время.

- Где они?

Он ухмыльнулся.

- Только что ты один знал где они, и вот... Помнишь, мы были с тобой на Островах? Когда ты хотел увидеться в надежном месте? Да? Так это там.

Что-то толкнулось в ребра изнутри, я вспомнил зеркало и пантеру, одинокий павильон и туманы. Так это там...

- Как мне туда добраться?

- Я устрою тебе путешествие на лодке, как в тот раз. Хотя теперь ты мог бы... Ладно, это потом.

Мне тоже иногда кажется, что теперь я мог бы и то, и это. Ладно, об этом потом.

- Ей там не надо беспокоиться насчет чужих людей, - сказал он, - Там такая охрана...

- Чуть что, щитами стучат?

- Я вижу, ты прочел источники. Хорошая привычка.

- Не помешает. А я что, не чужой?

- Ты там самый почетный гость. Из-за тебя они там все и находятся. Но, кроме них, никто этого не знает. Только я.

                                                *

Я застаю их спускающимися со ступенек; она держит его за руку, он теряет равновесие, идет штопором вокруг ее руки, валится на спину, хохочет.

Мы бредем по дорожке вокруг здания, ребенок топает сам, качается, опускается на четвереньки, выпрямляет ноги, отталкивается от земли руками, находит равновесие, встает с листьями в каждой горсти, смотрит на них, роняет... На меня он не обращает внимания, по крайней мере здесь я его совсем не чувствую. Он занят собой.

Она устраивается на лужайке недалеко от павильона; белое воздушное платье накрывает подолом и ее саму, и пространство около метра вокруг нее, и еще остается достаточно, чтобы ребенок мог ползать и кувыркаться на нем. Аллеи, шпалеры густых перепутаных кустов, то коротко постриженных, то довольно высоких. Статуя белеет пятном сквозь полу-оголенные ветки, на сияющем осеннем небе, не то голубом, не то белом, быстро летят нервные маленькие облачка, но здесь, на поляне, ветра нет, покой и тепло желтых пятен, они перемещаются, наползают друг на друга, а когда они ложатся тебе на руку, это как будто бок домашнего зверя, который незаметно подошел и прислонился...

Кстати...

- А где пантера?

Она поднимает лицо, щурится против солнца. В этом лице нет светского дружелюбия, нет неудовольствия от непрошеного посетителя, нет и замкнутости, когда с тобой не очень хотят разговаривать. Оно спокойно. Она... она как будто ждет здесь чего-то, но это ожидание не взволнованное, а дремотное...

- Какая пантера?

- Черная, - я оглядываюсь на зеркало, но оно показывает только те же кусты под другим углом, странно наклоненную плоскость зеленой поляны с пятнами желтыx листьев, и белые ступени обратно наверх, к двери павильона.

Я стою над ней, она смотрит на меня против солнца, один глаз щурится, нос морщится, из-под вздернутой губы показываются зубы.

- Наверное, пошла поплавать... Рыбку половить... – она смеется надо мной; ей надоедает щурится, она поднимает ладонь, закрывает глаза от солнца, склоняет голову набок...

Она выглядит сейчас гораздо лучше, и как будто моложе. Это из-за этого платья, наверное. И, наверное, из-за жизни здесь...

- Вы помните сторожа? Там, где вы рисовали кусты первый раз? Для книжки? Вы с ним тогда разговаривали; и вы ему оставили набросок портрета?

- Помню, - говорит она.

- Он тоже помнит; грозил всеми бедами и наказаниями, если с вами что-нибудь будет не так. Надо сказать ему, что у вас все обошлось... Как вы себя чувствуете?

- Как? Я чувствую себя, - она останавливается, заводит глаза, ищет слово, - Не знаю, поймете ли вы, - она вздыхает, набирает воздух, и выдыхает это слово, - Как нимфа...

Я фыркаю непроизвольно. Она смотрит вопросительно, потом медленно кивает.

- Да, да, - говорит она, - Вы ведь... Я забываю...

Мой глаз ловит движение на окраине поля зрения, и я едва успеваю повернуть голову в сторону этого движения, чисто автоматически, чтобы застать в зеркале силуэт, исчезающий в двери павильона. Она тоже оглядывается.

- Пойдем, маленький, - говорит она, протягивает руки к ребенку, - Иди сюда...

Она не спеша поднимается с колен, все еще в наклоне, раскачивает ребенка, который висит у нее на руках и смеется; выпрямляется, сажает его на сгиб руки, другой рукой поправляет волосы, отряхивает платье. Поворачивается...

- Приходите, - говорит она ровно, без улыбки, - Может быть, посидите мне, я вас порисую. Обычно мы долго гуляем.

Поворачивается, идет к павильону; идет так, как идут по парку между деревьев, не по делу, а на прогулке; подол платья метет по траве, переворачивает и увлекает легкие листья; ребенок выглядывает из-за ее щеки серым глазом, держится за шею нетвердыми пальцами...

Они поднимаются по лестнице к двери...

                                                *

Я сижу на скамейке, где меня высадили, спиной к Адмиралтейству, у самого начала аллеи, которая идет вдоль набережной. Скамейка жесткая, фигура, которую я образую, когда сажусь, не может совместиться с ее изгибом, как я ни поворачиваюсь.

Слева от меня пристань речного трамвая качается на черно-зеленой воде около давно почерневших столбов. Между столбами и ступеньками спуска подпрыгивают на волнах утки, высматривют людей с хлебом. Лодка с Островов давно ушла, и я так и сижу с тех пор, стараюсь что-то сообразить, и все время отвлекаюсь - то на трамвай, который едет по мосту, то на прохожих, которые громко разговаривают, идут мимо меня почти по ногам, и сбивают меня с мысли.

Справа уходят к Дворцовому мосту линия набережной, линия деревьев, полоса дорожки, красный и розовый гравий. Сзади, на углу Адмиралтейства, тритон обвивается вокруг флагштока хвостом вверх. Опять ветер, опять низкие тучи, опять капли, сорванные ветром с речных волн...

...По дороге к лодке навстречу мне из-за кустов вышел низкорослый человек в серой хламиде; широко расставленные черные глаза, черные курчавые волосы блестят, как умащеные, пальцы в перстнях...

- Я говорил тебе, что мы еще увидимся! – он протянул руки, обнял меня всего на секунду, отстранился, - Ты видел ее, говорил с ней? Что скажешь?

Что сказать? Я искал ее, старался ей помочь, потому что за мной, мне казалось, какая-то сила, было так важно, чтобы эта сила обратила на нее внимание, - и вот я уже не знаю, какая сила за ней, что с ней происходит... Не то, что я ждал другого приема, веселой болтовни, чего? - но так я себе это тоже не представлял... Уже не знаю, что я представлял... Да, может быть, я тут вообще был ни при чем, было кому...

- Мне кажется, ей здесь хорошо, - говорю я.

- Конечно, ей здесь хорошо! Здесь всем хорошо. Но все равно, для нее это все новое. Ее жизнь совершенно изменилась; она была готова ко всему, а вместо этого получила вот это... И она не знает, что это ты ее вытащил.

- Она и сама должна была измениться, - сказал я, - Она теперь...

- Да, - сказал он, - Но это не касается ее души. А это, на самом деле, главное, почему она здесь. Ты попросил, и на нее посмотрели. Вот и все. Понимаешь?

Наверное...

- Она привыкает. Она умеет наблюдать вещи; она сейчас очень сосредоточена на этом. И главное – ребенок с ней. Это надолго; пока они вместе, она успеет привыкнуть. Это его мир, поэтому ей хорошо в нем.

Он положил руку мне на плечо.

- Но я думаю, что с тобой ей должно быть легче, чем со всеми здесь. Приходи еще. Когда хочешь. Ты знаешь, как.

Да. Я определенно знаю как.

Он легонько толкнул меня ладонью руки, которая лежала у меня на плече, и повернул в сторону, скрылся за деревьями. Я остался на пристани. Лодочник в сером плаще молча ждал, пока я буду готов, войду в лодку.

                                                *

И вот я сижу и думаю.

Кто там входит в эти двери? Услужил... Когда мы помогаем сильным, и они к нам благоволят, остается что-то неприятное, легкое, но все же неприятное – прислуживаться не совсем хорошо; я и не прислуживался, но не выглядит ли это так все равно... все равно... лояльность не из тех добродетелей, которые мы принимаем не морщась... Уже теперь... Конечно, смотря кому. В этот раз, может быть, случайно повезло – оказать услугу тому, кто способен был это принять правильно. А могло быть и наоборот – попался бы другой, поссориться легко, а дальше начинается ад.

Привел и сдал, себе ничего не попросил. А можно было иначе? Кто там входит в эти двери?...

Но что хорошо с нимфами – как он сказал, это надолго; они могут долго выбирать, увлекаться, менять выбор, им некуда спешить. А мне-то? Мне тоже некуда? Я не знаю; ощущение бега времени не устоялось во мне. Я не знаю, быстро ли идет мое время? Медленно ли? Какой ты сам, так у тебя все и получается.

Я поднялся, и пошел домой, к себе на Галерку, по аллее вдоль набережной, через дорогу в Александровский сад... Хотелось есть, и я перебирал мысленно все, что у меня было дома из еды. Когда я вышел на свою улицу из-под арки Сената, навстречу мне начал падать редкий снег, холодный, колючий. Он летел наискось, ветер крутил его на мостовой, и мел дальше. Я шел навстречу ветру. Завтра к утру уже все будет занесено, и Александровский сад, и бульвар, и углы за выступами домов. Кроме деревьев, поднимающих острые черные ветки в мутное, жемчужное, холодное белое небо.