1
Мой напарник Джон – из тех известных по фильмам неугомонных придурков, которые там всегда кончают плохо. Или это я - старый брюзга из тех же фильмов, которому все не так. Наверное, дело в том, что он намного моложе меня, а я уже не нахожу в себе этой энергии, и меня это все раздражает. Я на этой службе только потому, что туда не так много народу идет, особенно в ночь, и это дает мне возможность заработать какие-то деньги вместо того, чтобы уходить на пенсию. Не такая это большая пенсия, пусть подрастет еще чуть-чуть. Жена меня, конечно, ругает. Ей сидеть ночами одной, а днем я сплю, опять не с кем поговорить. Старая история. Но она увидит, что это стоило того, когда я уже не смогу хорошо делать и эту работу, и буду с ней все время. Вот тогда лишние несколько бумажек в месяц будут значить много.
Каждую ночь мы объезжаем одни и те же места, проверяем заборы, ворота, смотрим, не стоит ли где подозрительная машина. Не то что мы могли бы кого-то арестовать, или задержать, это все для настоящей полиции, мы бы не стали и приближаться, если бы заметили что-нибудь, у нас нет оружия, но у нас есть радио, и мы здесь каждую ночь, в разное время, и это очень помогает против людей, которые лезут туда, где нет никакой охраны. У нас есть машина, на ней надпись ”Секьюрити”, и форма, все очень солидно. Мы обычно даже не выходим из машины, освещаем фарами все, что нам нужно видеть. Я, по крайней мере: я выхожу, когда надо заполнить бумаги, получить подпись ночных дежурных, диспетчеров. Это всегда достается мне.
Джон считает себя оперативником. Он что-то там делал в армии, когда-то давно, и он выше бумажной работы. Мне не жалко. Мне не важно, за что мне платят, я работаю хорошо, не тороплюсь, делаю все что следует, как и всегда, как все эти годы. Человек должен иметь работу, все остальное потом. Что бы там жена ни говорила, мол, сейчас или через три года, разница небольшая, а я три года буду сидеть одна ночами? Не обязательно все три года, я найду что-нибудь еще, не ночью. Что другое? Я не знаю, посмотрим. Не так его много, другого. Ночью легче всего, ночью никто не хочет работать.
В два у нас перерыв на кофе. Мы едем на заправочную, она работает всю ночь, и там хороший кофе, не совсем из золы. Я съедаю свои бутерброды, Джон берет у них. Он не делает бутербродов дома, он живет один, и сейчас у него даже нет постоянной подруги, так что он всю энергию вкладывает в работу. Это, я думаю, не на долго, но пока получается утомительно. Он осматривает все замки, дыры в заборах, ищет следы на земле. Он хочет перейти в более серьезную службу, но для этого ему хорошо бы что-нибудь такое иметь в своем опыте. Он досадует на людей, которые ленятся оторвать задницу от дивана, пойти и что-нибудь украсть. Тогда бы он мог их поймать и записать это себе в резюме.
Мне это смешно. Я свою карьеру закончил в тот год, когда университет решил отказаться от моих услуг, и я понял, что археология дальше обойдется без меня: для полевой работы я уже вряд ли гожусь, а лабораторная может выполняться молодыми людьми без степени за меньшие деньги. Все понятно. Спасибо хоть за пенсию, какую ни есть. Охранять ночью склады и товарные дворы – хорошая, полезная работа. А у жены есть дети и внуки. И кошка. И я тоже ведь не всегда сплю.
Пока Джон бродит по дворам и ищет следы, я успеваю прочитать страницу-две в своей книжке. Я читаю немного по старой специальности, из университетской библиотеки, но больше про волшебные приключения, из тех, что с драконами и колдовством. Внуки меня приучили к этой литературе. Детективы читать как-то неловко, а классическая литература ночью совсем не идет.
Куда он опять запропастился, сыщик этот? Снова грязи в машину натащит, днем дождь прошел, а двор здесь не мощеный. Это вообще последний двор на нашем участке, за ним канал; двор огромный, а на дальнем конце вдоль канала даже что-то вроде рощицы, кусты, заросли полыни, место дикое, поэтому у Джона на него надежды большие. Тут, действительно, иногда приходит народ поживиться: забора вообще нет, но вдоль канала только какие-то забытые трейлеры стоят, настоящее добро там не держат, разве что больше нигде места не найдется.
О, идет, наконец, луч фонарика прыгает. Нет, не идет, бежит. Да быстро бежит. Чего это он? Подрулю ближе. Торопиться уже надо, тоже верно, другие места еще не объезжали. О, тащит что-то. Железку какую-то нашел.
Подбегает, рвет дверь. Чего ты ломишься, не заперто. Валится на сиденье.
- Собака за мной увязалась, думал вцепится. Хорошо, что успел! Поехали!
- Какая собака? Не было тут собак никогда. Шакала ты, наверное, спугнул.
Мог, конечно, кто-то из ночных водителей с собакой приехать, и выпустить ее побегать. Это вообще-то не разрешается, но ночью кто будет проверять.
- Шакал бы убежал, а эта ко мне пошла. И нехорошо как-то пошла. Я стал разворачиваться уезжать, тут он кричит:
- Смотри, вот она. Господи, что же это такое?
Обернулся я, а там стоит собака, чтобы не соврать, раза в два больше обычной овчарки, сама гладкая, черная, голова огромная, а глаза... Да, что-то не хорошо с этой собакой. Стоит и на нас смотрит, не лает, не бежит, смотрит, как будто запомнить хочет. Повернулась и исчезла. Передернуло меня; чувствую, по всему телу мурашки.
- Джон, что ты там делал? Что там было, и что это ты притащил? Палку, что ли у собаки отобрал? Не удивительно, что она за тобой бежала!
- Какая палка! Мужик там был, около трейлеров возился на дальнем конце. Я поближе подошел, окликнул его, фонарем стал светить, а он бежать. Я за ним, а он эту штуку бросил, и в кусты, так и ломанул. Не продерешься там, ну, я за ним не полез, а штуку-то подобрал, стал рассматривать, вроде фомки что-то, тут эта собака. Не знаю, как я оттуда до машины дошел. Если бы только она мне наперерез вышла... Я уже решил, фонарем в глаза буду светить, и, если что, железкой этой по морде...
Напугался. Ну, вообще-то неудивительно. Я таких собак и не видел. Какой же у нее хозяин? Люди, конечно, разные есть.
- Что за железка-то, покажи хоть.
Стали рассматривать. Света в машине, конечно, не много. Странная какая-то железка. По крайней мере не инструмент, это видно. Просто кусок железа, с полметра, довольно прямой, вроде ломика, но не гладкий. Какие-то выступы на нем, не то надписи. Тяжелый.
- Может, мужик его там где-то подобрал с земли, чтобы трейлер вскрыть?
- Может быть. Пусть под сиденьем побудет, потом в багажник положу. Рассмотрим в конторе, когда вернемся. Мало ли что. Вряд ли, конечно. Просто железка, под руку попалась. Иначе мужик бы ее не бросил, с собой бы унес.
2
Ну, рассмотрели в конторе при нормальном свете. Металлический стержень, на конце рога какие-то, небольшие, к другому концу чуть толще, и выступы, вроде как буквы, не то орнамент какой-то идет вдоль и вокруг. Больше даже похоже не на буквы, а на символы какие-то. Ага, символы. Это как тогда в лесу под Денвером мы нашли, на раскопе индейском. Символы тоже. Рентген показал, он хорошо показывает, что было на металле прессом отпечатано, в нижних слоях. «Сельхозмашины, Оклахома», от плуга обломок. Я эту романтику проходил, давно уже. Рентгена у нас тут нет, но что-нибудь вроде того же получилось бы. Я в этой стране почти двадцать лет, тут с романтикой очень как-то так, как бы помягче это сказать...
Сунул он эту железку куда-то в кладовку к метлам, выкинуть рука так и не поднялась. Все-таки вещь. Похоже на рычаг из какого-то старого механизма. Мало ли что. Ничего, Джон, найдется какой-нибудь придурок рано или поздно, поймаешь ты его, все будет хорошо...
С неделю прошло, забываться стала эта история. То тут одно, то там другое, в общем время идет, что ни ночь, то свои заботы. Но на тот участок у него пропало желание забираться, посветим фарами, вроде спокойно все – и давай дальше. Видно, собака сильное впечатление у него оставила. Ну, и правильно. Нет настроения, никто тебя не заставляет лезть. Смены стали как-то ровнее, спокойнее. Лето вообще быстро пролетает, я уже заметил. Особенно если не дождливое. Но в этом году что ни день, то пасмурно, то ветер, то вообще гроза. Каждый третий день машину мыть приходится, ездим по закоулкам, вечно все в грязи. Еще хорошо, что нигде пока не застряли.
И вот, оформляю я, как всегда, документы у диспетчера, а Джон пошел на склад, со знакомыми поболтать. Девчонка там новая появилась, он около нее крутится, когда минута свободная. На погрузчике она ездит, что ли. Это рядом с тем самым двором, где происшествие с собакой было, ну, у нас все они рядом, один район. В общем, я в офисе документы подписываю, а Джон где-то бродит. На перерыв нам уже пора, на заправку, кофе пить. Гроза, но не сильная, так, гром ворчит где-то недалеко.
Вдруг как грохнет, прямо над головой. Аж чашки зазвенели у кофейной машины. Ну, мы с диспетчером обменялись замечаниями, какими надо, на это, и дальше занимаемся. Тут по коридору башмаки: бух, бух. Вбегает мужик со склада, и ко мне, тащит за рукав.
- Иди скорее, Джона твоего молнией убило!
- Что значит, убило?! Что ты болтаешь!
- Не знаю, не дышит он, и белый весь.
- Где?
- Во дворе здесь, быстрее! Я диспетчеру крикнул, чтобы вызывал амбуланс, и бегом. Бежим по двору к концу корпуса, темно, фонари сквозь дождь ничего не светят, только глаза режут.
У боковой двери, сразу снаружи, лежит мой Джон, как был, в дождевике, в капюшоне, голова набок, глаза открыты, но как будто не смотрят. Рядом сигарета, еще не погасла, в руке зажигалка зажата.
- Покурить он вышел, и тут – как грохнет! Я высунулся посмотреть, а он лежит... Пульс на шее вроде есть, но очень слабый, а дыхания, точно, как будто вообще нету.
- Ну-ка, - говорю, - быстро давай, на спину ровно положим, помоги мне. Под шею что-нибудь подсунь, неважно что, лишь бы приподнять.
И давай дыхание ему восстанавливать, как учили. Ну, как может в человека молния ударить, если рядом громоотводы, и все, что надо?! Пихаем мы его, пихаем, а поди знай, есть оно, это дыхание, или нету его? Дождь льет, не слышно ничего. Пока возились, подъехал амбуланс. У них тут своя дежурка в промзоне. Вышли двое, быстро, чисто, осмотели, вопросы задали. А здоровые, как лошади ломовые. У этих стрессов не бывает.
- Вы с ним? Вы все правильно сделали. Пульс есть, выкарабкается. Спасибо.
Это им спасибо, мне-то за что? Вытащили каталку, подняли, положили, закатили, дверь хлопнула. Готово. Я только успел крикнуть:
- Я за вами поеду. – И к машине. Только там понял, что я весь мокрый – на коленях на земле стоял.
*
Наутро пришел навещать. Выглядит неважно, бледный, похудел. Сильно его приложило. Но живой ведь.
- Все будет нормально, - говорю, - Поправишься, будем опять с тобой ездить.
- Нет, - говорит он, еле слышно, - Не будем. Нельзя мне больше.
- Что значит, нельзя? Ты не переживай, вернешься, начальник сказал, мне другого напарника пока не дадут, тебя будут ждать. Молчит Джон, смотрит перед собой.
- Я опять видел ту собаку, - говорит он. Голову не поворачивает, смотрит на стенку. – Как раз, как меня ударило. И с ней человек был. Подошел, посмотрел на меня. Ты что, говорит, все еще жив, что ли? Ну, говорит, повезло тебе, но больше, говорит, так не повезет. Если я вернусь, конец мне. Это он мне сказал. Я лежал, все слышал, а ответить не мог, язык у меня отнялся. А как они ушли, я отключился. Это собака та его ко мне привела. Ну, что спорить с человеком, когда он не в себе.
- Ты отлежись, - я ему говорю, - Поправишься, потом поговорим. Ты сейчас отдыхай, ни о чем не думай. Я вот тебе радио принес, будешь музыку слушать, новости, ребята тоже будут заходить. Вот еще тут из еды кое-что. Все будет хорошо.
- Это я тогда все неправильно сделал, - говорит он, тихо так. – Не надо было мне туда ходить, и железку эту брать не надо было. Чужая это вещь. Ты отнеси ее обратно, положи там где-нибудь, ладно?
- Ну конечно, - говорю я ему, - Какие проблемы? Конечно, отнесу и положу, ты не волнуйся.
Запала ему эта железка. Я даже не и знаю, где она теперь.
С доктором поговорил. Доктор говорит, попало ему как следует. Похоже, голову задело. Постараемся, говорит, тут главное - время. Долго, конечно, держать не сможем, но ему хорошо отлежаться надо. Не здесь, так дома. Ну, дела.
3
И остался я без напарника, езжу один. Конечно, дело не в том, что начальник решил Джона дожидаться. По штатному расписанию положено ездить вдвоем. Просто никто не хочет в ночную смену работать, вот и езжу я пока один, а он считается временно отсутствующим, по болезни. Вот уже вторую неделю.
На участке про Джона еще спрашивают, конечно, но все меньше. Привыкают люди. Подпишу бумаги, и поехал дальше. Музыку теперь никто в машине не включает, тихо стало. Я, если и слушаю что, то канал классический, они тоже новости и погоду передают в начале каждого часа, но без крика. А так – музыка спокойная, чистая. И на перерыв на заправку я стал позже приезжать, а то и вообще из дома термос беру. Это Джон к двум часам уже об этом кофе мечтал.
Как-то заезжаю, уже часам к четырем, дежурный мне говорит:
- Спрашивали тут тебя.
- Кто спрашивал?
- Да не знаю, двое каких-то, спрашивали, кто с Джоном ездил, и бывает ли еще здесь. Я сказал, что бывает иногда, но не каждый день. Они говорят, будем завтра ждать в два, если, говорят, увидишь, передай ему. Дело есть какое-то.
Это уже что-то новое, думаю, никогда обо мне никто здесь не сорашивал, и ни с кем мы тут не встречались. Кто же это может быть?
- А что за люди-то? – спрашиваю. Ну, от него добьешься чего-нибудь. Он и так-то еле разговаривает, китаец, недавно тут. Тоже ночной работник.
- Люди. Двое. Один с бородой.
Вот и все.
Любопытно мне стало. Ну, и, конечно, опять вспомнил всю историю. Ну что, не может же быть, что у Джона какие-то дела с кем-то были. Нет, ничего мне в голову не пришло. На другой день к двум подъезжаю. На станции никаких чудес быть не может, там чуть что, сигнал прямо в полицию. И камеры там. Нет, на станции ничего не может быть. Я даже говорить никому не стал, еще впутаешь мальчишку во что-нибудь. Хватит ему забот и так.
Подъезжаю, захожу, дежурный мне головой кивает в ту сторону, где за прилавками у него столик стоит для тех, кто здесь свой кофе пьет, чтоб было куда поставить. Пошел я туда, там два мужика у столика дожидаются, головы наклонили, разговаривают между собой. Увидели меня, что я к ним иду, повернулись, и смотрят. Один, точно, с бородой, курчавой, и сам курчавый, грива будь здоров. Крепкий мужик, большой. Другой роста того же, но тоньше, лицо узкое, губы тонкие, и что-то в лице такое, как бы сказать, ускользающее.
- Вы, ребята, - говорю, - про меня спрашивали?
Курчавый говорит:
- Это ты с Джоном вместе ездишь?
- Да, - говорю, - я. Но Джон теперь нездоров, он пока дома, так что вы его не увидите.
- Это неважно, - курчавый говорит; голос у него сильный, так и рокочет в тишине. Видно, не привык тихо разговаривать.
– Джон, - говорит, - одну вещь у нас взял, ты, может быть, знаешь, ты ведь с ним все время вместе был. Мы хотим получить эту вещь обратно.
Хорошее дело. Вы, ребята, ночами по чужой территории с этой вещью ходите, а потом не стесняетесь ее обратно просить? Пока я думал, что им ответить, второй голос подал:
- Мы, - говорит, - не воры, не беспокойся об этом. Эта вещь наша, у нас ее взяли, - и на второго так взглянул, - А нам она нужна.
- Что это за вещь? - говорю, - Видел я ее - просто железка, ни для чего она не может быть нужна.
Переглянулись они, а бородатый говорит: - Есть еще другая часть, если их вместе составить…
Тут второй вмешался:
- Тебе эта вещь все равно ведь ни к чему. Если ты нам ее вернешь, мы тебе будем очень благодарны. Мы готовы за нее заплатить.
И смотрит на меня. Что-то у него с лицом не так, а что - не могу понять. Мало ли, какие лица бывают, но это мне как будто о чем-то говорит, что-то напоминает, но не могу вспомнить, что. Как будто видел я это лицо, и должен знать его почему-то. Что за черт? Может, в кино похожего видел. Ладно, неважно. Я ему говорю:
- Во-первых, мне она точно ни к чему, если это вы про ту вещь, что он тогда с участка притащил. Во-вторых, ее, наверное, уже давно выкинули, я за ней не смотрел, оставил он ее где-то в офисе на случай, если вдруг полиции понадобится как вещественное доказательство, если что тогда пропало там. И вообще я ею не распоряжаюсь...
- Не бойся, - говорит безбородый, - ничего там не пропало, и эта вещь никакого отношения к вашй работе не имеет. Спроси Джона еще раз, он не все тебе говорит.
Вам-то откуда знать, думаю. И зачем она вам, железка эта? А видно, что нужна.
- Я завтра в это время буду ждать здесь, - говорит он. – Принеси ее, я заплачу. И с этим повернулись они оба, не говоря больше ни слова, не прощаясь, и вышли.
*
Со смены я вернулся немного не в себе.
Железку-то я все-таки проверил. В каморке, где Джон ее оставлял, ничего уже, конечно, нет. И что теперь с этим делать, то ли выкинуть все это из головы, то ли позвонить в полицию, то ли рассказать начальнику. В конце концов рассказал все жене. Она всегда мне говорит, что надо сделать, как будто не задумываясь. Откуда она это берет, я не знаю. Но если ее спросить, она всегда может объяснить. Я проверял.
Выслушала она все, и говорит:
- Отдай, и чем быстрее, тем лучше.
Хорошее дело, отдай.
- Как я отдам, если я не знаю, где она?
- Поспрашивай, кто-нибудь может знать. Постарайся найти. Тебе так легче будет. Потому что они от тебя не отстанут.
- Что значит, не отстанут? Куда они денутся, если я им скажу, что не смог ее найти?
- Нет, - говорит она, - Не отстанут они. Похоже, что ты у них единственная надежда.
- Ничего, - говорю, - Обойдутся.
- Не знаю, - говорит она. – Может быть, не могут они без нее.
Ну, дела. Теперь и она тоже таинственность разводить будет?
4
На другой день с утра начал спрашивать, кто что знает. Ну, тут и заранее можно было сказать – никто и ничего. На кой оно им, запоминать, смотреть, если это ни с деньгами не связано, ни с работой.
Наконец, девчонка на приеме говорит мне:
- Это не та железка, что уборщицы сын таскал тут третьего дня вечером?
Может, и та.
- Он что, с собой ее унес?
- Не знаю, поговори с уборщицей, она сегодня придет, попозже немного.
К началу ночной смены пришел пораньше, она еще там. Она баба шумная, громкая, сразу слышно. Мужики по стенкам стоят, а она в середине тряпкой машет, и их, как всегда, за грязь ругает. Пошла мусор выносить, я за ней вышел, дураком себя чувствую, что про это дело спрашивать иду. Совсем идиота они из меня сделали. Ну, окликнул ее, изложил вопрос.
Вскинулась она на меня.
- Так это та железка, из-за которой у нас дверь разворотили? А ты-то к ней каким боком? – и подозрительно так смотрит, как будто это я ей дверь разворотил.
- Как это, разворотили? Почему из-за нее?
- Ну, да, - говорит она, - ты же ночью работаешь, ничего не знаешь, я тут-то уже всем рассказывала. Дверь нам выломали третьего дня, утром выхожу – на одной петле висит. Полиция приехала, весь дом истоптали. И выходит, что ничего не пропало, кроме железки этой, что мой младший в чулане с метлами нашел, а дома он там чего-то строит, и ее туда привинтил. Говорит, самолет. Так строительство это его все разломано, а железка эта пропала. И еще у меня из кладовки джема несколько банок унесли, а больше ничего не взяли. Полиция дела не стала заводить, говорят, придурок какой-то. Хорошее дело, а дверь моя? А если он опять за чем-нибудь придет, придурок этот? Чего от него ждать, если он придурок? Что же это за дела такие?
- Так что, - говорю, - они его не нашли, что ли?
- Чего не нашли – они и искать не стали, я же тебе говорю, один джем пропал. И дверь испорчена, ее уже к дому не приставишь, треснула, где петли, теперь новую надо. Швырнула мешок, грохнула крышкой бака и ушла обратно в контору.
*
Пока диспетчер мне бумаги маршрутные готовил, я сидел, листал свою книжку, вчера в библиотеке прихватил, по истории, забавно мне показалось. Там и про раскопки Трои, и про Крит, и чего только нет. Для младшего возраста. Листаю себе, картинки смотрю, и вдруг он на меня так и глянул.
Вылитый мой ночной знакомый, то-то он мне напоминал кого-то, только живое лицо - оно все-таки не как у статуи, вот и не вспомнил я. Но сходство-то! И глаза эти как будто наискось поставленные. Редко в наше время этот тип встретишь. Минойский курос, волосы до плеч, глаза наискось, зрачков нет, и улыбка эта. Тот, ночной, не улыбался, и волосы в хвост завязаны, но похож, точно. Вот он мне кого напоминал, не удивительно, что никак я не мог вспомнить. Давно это все было. Ох, давно. Я уже и сам не знаю, когда. Бывает же - каких только людей не встретишь.
*
Ночью приехал на станцию. Ждет уже раскосый, за тем же столиком. Один. Деньги пересчитывает. Увидел меня, сунул в карман. Это значит, для меня, чтобы я видел.
Я ему рассказал всю историю, про уборщицу, и про взлом, во всех подробностях. Выслушал он все это, и только вздохнул, как будто уже много раз ему эту лапшу на уши вешали, и давно ему это все надоело.
- Взломали, не взломали – какая разница. Мы тут тоже поспрашивали, и, в общем, знаем примерно, где смотреть. Там за каналом есть место одно, туда надо сходить. Я думаю, там оно все и найдется. Я могу объяснить, если ты сейчас прямо пойдешь. Скажи свою цену.
- Слушай, - говорю, - друг, ты чего от меня хочешь? Я у тебя на побегушках не нанимался работать. Откуда мне знать, что у тебя за дела? Надо тебе, сходи сам туда, и объяснять ничего не надо.
Вижу, смотрит на меня. Смотрел, смотрел, а как договорил я, отвернулся к стене, губы скривил.
- Видел, что с Джоном стало? – равнодушно так спросил, лениво, без интереса. – Молнии этим летом вон какие, ты бы поберегся...
Не знаю, что меня приподняло. Не люблю я этого.
- Джон, - говорю, - хоть и дурной, но тоже ведь живой человек. И плохого он ничего не хотел, всего только мечтал какого-нибудь мелкого вора поймать. В сыщика играл. А мне это не интересно, не хочу я с этим делом связываться, не нравится оно мне, и ты мне не нравишься. И с какой стати я буду за твоим кадуцеем гоняться, а? А потом со мной тоже что-нибудь такое же сделается, да? А жена будет голову ломать, что это случилось, и как ей быть? Ты найди себе другого слугу, раз ты такой крутой.
Удивился он, смотрит на меня как будто что-то неожиданное услышал, и понять пытается.
- Что ты знаешь про кадуцей, человек?
Я-то знаю, меня учили, но это давно было, и при чем здесь это сейчас? Это все из другой жизни, и из другой части света. Это я со зла так про кадуцей сказал, раз он про молнии болтает. Да еще картинка эта из книжки крутилась в голове, вот и выскочило.
- А ты-то что можешь про него знать?
Посмотрел он на меня снова.
- Ладно, - говорит, - это неважно. Ты мне лучше про Джона скажи. Ты думаешь, что он его, железку эту, не для кого-нибудь оттуда вынес? Хорошо подумай. Потому что я думаю, что он ее не нашел, а получил там для передачи кому-то, кого он знал, а тебя дурит.
Насмешил он меня.
- Ну, - говорю, - ты даешь. Что тут думать? Если бы он знал, что делает, он бы ее не сунул в чулан с метлами. Да нет, я его год знаю, он парень простой, но хороший. Ему бы это так не разыграть, я бы что-нибудь заметил. Никогда он не хитрил, не было этого. Мужик какой-то ее бросил, и убежал, а он подобрал. И собака эта еще.
- Вот как? - говорит он. – Дай мне подумать, может, это мы тут поторопились. Думал он минуты две, ложку пластиковую вертел в пальцах, гнул, и наконец сломал. Швырнул на пол.
- Ладно, - говорит, - Может быть, ты и прав. Вот что я тебе скажу. Эту вещь нам надо вернуть. Пока не поздно. Те, кто ее взял, не должны ее иметь. Я думал, что Джон на них работал, а может быть, и ты с ним. Похоже, что они меня провели. Может быть, и правда, что Джон твой там случайно оказался. Но все равно, эту вещь туда принесли для передачи. Тот, кто ее там ждал, теперь ее и забрал, и дверь эту выломал, это понятно...
Я слушаю себе. По-другому теперь заговорил. Ну, говори…
- Если бы мы сами могли справиться, все бы давно уже было нормально. Помощник нам нужен. Но ты, я вижу, не готов куда угодно за деньги лезть…
- Деньги, - говорю, - никому не мешают. Но надо еще знать, стоит ли оно того. Я не один на свете, у меня жена дома. И потом – собака эта...
- Собака эта наша, - говорит он. – Она там с нами была той ночью.
Ага, вот оно что. Так что же вы сами тогда же и не разобрались на месте?
- В том-то и дело, - говорит он, как будто отвечает на то, что я подумал, странная это манера у него. - Не можем мы сами. Так жизнь устроена. Но и оставить это дело мы не можем, и домой не можем вернуться, пока оно не кончено.
Помолчал он, посмотрел на меня.
- Пока еще все может обойтись, но надо двигаться быстро. Риск не большой. Смотри сам. Я тебе дам хорошего помощника. Он тебя проводит. Тебе решать. Подумай до завтра. Ничего не говори сейчас. А завтра, как стемнеет, жди меня в конце проезда у канала. Тогда и скажешь. Кто-то ведь должен спасать мир.
Усмехнулся, и пошел на выход. Что я ему мог сказать на это? Это он из кино повторяет. В кино-то, конечно, это все красиво получается. По дороге он обернулся опять, и говорит:
- Если бы ты знал, с чем ты тут дело имеешь, я думаю, ты бы не сомневался. Но завтра ты уже и так будешь знать. Ох, есть у меня чувство, что не хочу я это знать.
5
Встретились мы ночью на краю участка. Подъехал я, а он вышел прямо на дорогу из темноты, и стоит. Остановил и я, вышел из машины. Посмотрел он на меня, и говорит:
- Чем меньше я тебе буду говорить, тем лучше. Как-то же ты себе объяснял эту историю до сих пор – вот так и дальше делай, сам по-своему. Я тебе только два слова скажу, чтобы ты не шел совсем вслепую. Ты себя спрашиваешь, что мы за люди... Так вот: наша работа вроде твоей; мы тоже смотрим, чтобы все шло как нужно, а кто не надо держался от этих мест подальше. А они тоже смотрят, не получится ли у них что-нибудь... Сейчас они решили, что здесь пробьются, с помощью той вещи, что они у нас украли. Они нашли помощников, за деньги, и хотят закрепиться здесь сами. Это не сегодня началось, и не завтра кончится. Они пробуют снова и снова. Долго рассказывать, кто, что, как и почему. Но если остановить их сейчас здесь, в следующий раз им надо будет начинать с самого начала; это уже хорошо. Если не остановить, всем будет плохо...
Я вижу, ты готов, иначе не приехал бы. А твоя роль в этом - не спеши о ней узнать. Знание меняет людей, не всегда к лучшему. Хорошо, что ты приехал. Вот, возьми с собой вот это. И протягивает мне что-то вроде кинжала, форма почти треугольная, и в ножнах.
- Зачем это? Я не умею с этим на людей ходить.
- Там людей не будет, - говорит он, - Возьми.
Я взял, сунул в карман. Ни туда, ни сюда – рукоятка торчит, ходить мешает. Нашли вояку.
- И вот твой помощник. Смотрю, из-за спины его выходит та самая собака. Ну и здоровая...
- Не бойся, - говорит, - Это Сабрина. Можешь на нее положиться во всем.
Открыл дверцу, где Джона место, собака на сиденье вспрыгнула и сидит, как будто всю жизнь в машине ездила.
- Видишь, - говорит, и рукой показывает, - там, за каналом, строение, с башнями, где огни? Это и есть то самое их место. Слева там площадка, туда поезжай. Там будет дверь. Сабрина тебя проведет куда надо. Я не могу туда идти, а то не просил бы тебя. Но я буду ждать снаружи. И тогда я смогу помочь. Ты знаешь, что ты ищешь. Давай. И дверь захлопнул.
Поехали мы, со двора, на дорогу и туда. Никогда я раньше не был за каналом, не наша территория. Вроде кажется совсем рядом, а мы едем и едем. Посмотрел я на собаку, она на меня.
- Ну, что, - говорю, - Сабрина? Навоюем мы с тобой. Вот Джон уже отвоевался.
Она только головой встряхнула, и зевнула во всю пасть. И так как будто еще поскулила немножнко, повозилась, и опять села прямо, и перед собой смотрит. Ну, ладно. Поговорили.
Наконец, после поворота, открылось строение, и башни, и огни, и площадь. И дверь.
Сабрина моя, как я ей открыл, выскочила, и прямо туда. Передними лапами на дверь налегла, на меня оглядывается. Я подошел, за ручку потянул. Дверь открылась, она туда шасть, и пропала.
Я заглянул, темно там. Зажег фонарь. Стен не видно, помещение большое, какие-то не то стеллажи железные, не то что. Слышу, собака впереди где-то когтями по железу стучит. Пошел я по проходу, медленно, направо-налево свечу. Мало что можно понять, все какие-то конструкции. Слышу, собака впереди заворчала. Ох, не нравится мне это все.
Наконец, выхожу на открытое место. То есть, что значит, открытое – стеллажи кончились, и там чуть просторнее, потолок где-то за пределами видимости, из окошек высоко в стене свет пробивается, желтый, тусклый, от фонарей уличных, а впереди – пандус идет, заворачивает куда-то. А там, в углу, шевелится что-то, колышется, туман какой-то поднимается, и Сабрина моя стоит, на передние лапы припала, и рычит, низко так, глухо.
Подошел ближе, посветил. Там, в тумане, как будто есть что-то, большое, двигается, механизм что-ли какой-то? Он сказал, людей не будет. А что будет, не говорил. Я стал собаку обходить, чтобы рассмотреть, и тут прямо на меня из тумана этого как высунется что-то несусветное, не то механическое что-то, не то что, таких живых не бывает – аж передернуло меня; больше всего похоже на переднюю часть не то клопа какого-то, не то многоножки, только ростом как раз с меня. На голове какие-то пучки щетины, отростки роговые, вроде щипцов, и глаза - все вместе, и ноги передние, черные, блестящие, переступают, и обратно в туман отходят.
Обалдел я. Мысль одна – убраться поскорее. Что же мне делать? Раскосый ничего такого не говорил. Схватил я свой кинжал, из ножен вынул, а он аж светится, и горячий весь. Что это за защита?
Тут собака и прыгнула. А тварь ломанула прямо на меня.
Я со страху кинжалом своим замахал, не знаю, попал ли, но тварь-то отвернула, и раз – по пандусу в темноту, по проходу, откуда мы пришли. Собака за ней.
Ну, думаю, лучше мне держаться около собаки, один на один с этой тварью я уж совсем не хочу. Побежал я следом, фонарем свечу, чтобы собаку видеть. Куда мне, у них скорость такая, мне нечего и думать. Тварь норовит к собаке передней частью повернуться, но негде ей, тесно; она по проходам так и извивается, на поворотах стеллажи трехэтажные толкает, так они трясутся и сдвигаются со скрежетом.
Дурно мне стало. Чувствую, от желудка подступает, слюна во рту горькая. Мне в голову ничего даже похожего не приходило. Все, думаю, конец. Выскочит оно на меня, клещами щелкнет, я даже охнуть не успею. Вижу – летит по проходу, скрежет дробный в мою сторону прямо. Ни спрятаться, ни отскочить.
Но, то ли кинжал ей не нравится, то ли собака сзади отвлекает – вдруг прямо около меня свернула она в боковой проход. Тут я кинжалом полоснул куда попало что было силы. Наверное, по боку попал. Как завопит она – как будто железом по стеклу, и на спину штопором завилась, пополам сложилась, а голова прямо ко мне! Господи, как от этой мерзости избавиться?!
Кинулся я в проход, туда, где дверь должна быть; пропади оно все, и где там эта собака? На меня она, что ли, тварь эту загоняет? Нет уж, я тут у них охотником не буду! Ноги бы унести...
А по звуку слышно – тащится прямо за мной. Может быть, не так быстро, и половину тела как будто приволакивает, подтягивает за собой, но все равно быстрее меня. Фонарь прыгает, не могу понять, куда бежать, стеллажи высокие, заслоняют стены, как в лабиринте. На полу мусор металлический, того гляди споткнешься. Что тогда, не знаю.
Вот он, вроде, предбанник, за ним дверь в стене – а маленькая-то! Слава богу, наружу открывается, толкнулся плечом – руки у меня заняты – а сам думаю: на площадку-то я выскочу, а где мне там прятаться, на открытом месте? А что тут придумаешь?
Но только я из двери, смотрю – оба здесь. Курчавый посреди площадки стоит, руки в бока упер, как будто только и ждет нас. А раскосый в стороне, и у ног сумка. Поймал меня за руку, и тянет прочь с дороги, к себе за спину. Темно, дождь хлещет. Тварь за мной так и выскользнула, но как раскосого почуяла, стала от него отворачивать, здоровой стороной подальше. Не понравился он ей, похоже. А из двери собака вылетела, и сразу встала, аж на задние лапы осела...
Тут гром как грохнет! Земля вздрогнула, а я совсем ослеп от молнии, глаза закрыл. Потом еще раз! Когда проморгался, вижу, многоножка еще бегает, но как-то все больше на одном месте кружит, и на сторону заваливается. Собака ее сзади за ноги хватает, и дым из нее с одной стороны идет, и вроде вспыхивает там что-то. И паленым пахнет.
Раскосый мне говорит:
- Теперь мы ее здесь пока займем, беги туда, где она сторожила, там наша вещь должна быть. Нам туда не зайти, а Сабрина здесь нужна. Давай!
- А других таких там нет? – говорю,
- Мне тогда без собаки конец...
- Нет, других нету, больше они не успели. Ты бы уже увидел.
Кто они, чего не успели? Не до объяснений, кинулся я обратно в дверь, тварь сунулась было, - куда там, со всех сторон ее окружили. Может, и удержат, но лучше мне поторопиться. И опять мелькнуло у меня – как это вышло, что я ввязался во все это? И во что ввязался, знать бы еще? Или сплю на дежурстве, и кошмары вижу? Если бы…
Темнота, в одной руке у меня фонарь с ножнами, в другой кинжал. Вот они стеллажи, вот пандус, длинный же, совсем я запыхался. И там, в тумане, где у нас сражение шло, весь угол белой паутиной затянут, то нити длинные протянуты, то целые полотнища, то дыры, как место, где они коконы устраивают для личинок, или чего там у них. Тьфу! Пошел я там рыть, где рву, кинжалом, где так перешагиваю, хорошо хоть не прилипает! И запах, как будто тараканы там год жили. И только и жду, что выскочит или побежит что-нибудь. Нет, это не для меня приключения. А снаружи опять как грохнет! Здесь, под железной крышей, в пустом помещении, просто оглохнуть можно.
И вот в глубине, на полке из железных прутьев, что-то вроде свертка засунуто, все в той же паутине. Она, что-ли? Да, вроде она, только еще и под паутиной в какие-то листья замотана, в лопухи. Кое-как кинжалом распотрошил с одного конца, потянул, оборвал паутину, размотал – она! Ну, слава богу.
Выбрался обратно к двери, чуть опять ноги не сломал в железном ломе на полу, приоткрыл, - смотрю, стоят они вокруг твари, а та еще дергается, складывается и раскладывается, а сама горит с краев, тлеет, как тряпка, огонь бежит каймой, и там, где прошел, пепел остается, и черная хрупкая гарь, дождь ее размывает, обламывает, и комки уносит в дренаж.
Раскосый уже руку тянет мне навстречу. Ничего не сказал, только железку взял, к сумке своей подошел, наклонился, достал оттуда диск какой-то, положил на землю, стал железку к нему пристраивать. Пристроил, и курчавому что-то крикнул, не разобрал я, слова как будто из одних гласных.
Сошлись они вместе, оба мокрые, хохочут, друг друга пихают, кричат что-то. И вдруг между ними как будто свет зажегся, и стал разрастаться. И вижу я, как картина в рамке появляется, а рамка все шире, и шире, а на картине кусок пляжа, море, голубое небо, и снежные горы вдали. Выросла в человеческий рост, и остановилась. Раскосый опять что-то крикнул, собака подошла, прыг туда – и пошла по песку на той стороне. Близко совсем, видно, как следы за ней остаются. Курчавый за собакой шагнул. Я стою в сторонке и смотрю. Из рамки теплым ветром вдруг повеяло, и что-то меня так за горло и взяло. Как говорят, вся жизнь промелькнула перед глазами. И даже и не знаю, что за жизнь, чья.
Тут раскосый обернулся ко мне, улыбка такая, что все зубы видно, и хорошие зубы, кстати.
- Ты, - говорит, - не знаешь, что ты сделал, и не надо тебе знать. Считай, что задремал на дежурстве. Мало ли что привидится... А по правде, если бы мы с тобой эту тварь не убили, за ней бы другие пришли, хуже этой. А потом и их хозяева. Они нашу вещь для этого использовали, ты видишь, как. Я там тебе про деньги говорил. Обманывал я тебя. За это деньгами не платят, плохая примета. И эти деньги не настоящие...
Достал пачку из кармана и бросил на землю, а они разлетаются на ветру под дождем, а сами с краев сворачиваются, как будто в огне горят, как та тварь, и одна гарь от них остается.
- Нет, - говорит, - тебе это не надо...
Молчу я. Сунул фонарь свой под мышку, вставил кинжал в ножны, протянул ему. Он руку мою отвел.
- Оставь себе. Может пригодиться, пусть лучше с тобой будет. И не печалься. Ты сегодня заслужил благодарность богов, - и смеется, - И дураков тоже, но они не знают... Будь здоров, воин ночной когорты. Пока. Спасибо тебе. Встретить тебя здесь – неожиданное удовольствие. Развлечение тоже... Радуйся!
Хлопнул меня по плечу, захохотал, аж голову закинул, подхватил сумку, и железку свою, шагнул в раму, а рама задрожала, поплыла, и закрылась за ним. Тихо стало, и темно, только дождь шумит. А я почувствовал, как глаза у меня наполняются слезами, как побежали они по щекам, по подбородку, смешались в темноте с дождем, и иссякли.
Повернулся я, и пошел к машине.
Может, и правда, приснилось мне все. Начни рассказывать, к доктору пошлют. Лучше молчать.
6
Джон как-то вдруг понемногу пошел на поправку, и пошел и пошел, и уже скоро совсем в нормальной форме был, как раньше. Молодой парень, выкрутился, слава богу. Повезло. Но на охрану не вернулся.
- Хватит, - говорит, - дурью маяться. Я тут ходил пособие получать, они мне сказали, что у них курс есть хороший по охране, если я пойду, они за меня заплатят, и после работа будет. Осенью начинается. Я документы собираю.
Да, я знаю, они всегда так говорят. Потом неделю походишь, они себе галочку поставят, а тебе никакой пользы.
- Сходи, - говорю, - конечно, почему не сходить. Хуже не будет.
- Да нет, - он говорит, - ты не понимаешь, это настоящий курс, почти на год. После него с годом опыта в полицию берут. А у меня год уже есть. Я сам удивился: они за меня двенадцать тысяч платят. У них программа такая есть, какой-то фонд делает. Они говорят, я подхожу, потому что я местный, и у меня в школе отметки хорошие были. Мне кажется, все получится. Хочу попробовать.
Для этого надо было молнией по голове получить, чтобы здоровые мысли начали в нее приходить? Но вообще-то чудеса. Никогда я про такие щедрые фонды не слыхал. Ничего себе. Конечно, надо идти.
- Ты, - говорит, - не пропадай, еще встретимся с тобой, поболтаем. Ну, ладно, вроде тут обошлось.
*
Так и лето прошло, время отпуска подходит. Мы обычно где-то в сентябре куда-нибудь едем, или с детьми у озера лагерем станем, или вдвоем, но недалеко, чтобы не слишком утомительно было.
А в этом году что-то меня разобрало, дай, думаю, на пароходе поедем, гульнем. Жена, конечно, ворчит – дорого, и что мы там не видели.
- Чего это ты такой энергичный последнее время? Прямо подозрительно.
- Не знаю, - говорю, - бывает, наверное, без причины.
- И выглядишь ты как-то, как бы это сказать, свежее. Подружку, что-ли, завел? Ага, сейчас, очередь стоит.
Посмеялись. Ну, посмеялись-то посмеялись, но я тут недавно думал идти зуб рвать, расшатался уже совсем, и ноет, доктор сказал, лучше убрать, а то соседним хуже будет. Зубы эти – беда. Тут смотрю, перестал вроде, и как-то крепче сидит. Ну, ладно, отложил пока. А через пару недель вдруг вспомнил, потрогал – как влитой.
Присел я на кухне в уголке, чувствую – мурашки по спине холодные. Не много ли в последнее время чудес? Я не против чудес, но когда они уже в глаза лезут, как-то боязно делается. Никогда ведь не знаешь, что. Видишь только, что как-то не так, как всегда. Сейчас хорошо, а что дальше? Кто его знает.
Пошел, достал тот кинжал из ящика. Каждый раз думаю, что открою, а его нет, и не было никогда. Жене сказал, что это подарок от человека, с которым мы когда-то работали, с раскопок привез. Да он так и выглядит. Взял я его в руки, вспомнил опять ту ночь, и раму с морем и песком.
- Ты, - говорю ему, не то вслух, не то про себя, - как-нибудь аккуратно, ладно? Страшно ведь, потому что не знаю, чего ждать.
А он теплый, как будто только что оттуда. Положил я его обратно, и ящик задвинул.
Еще через несколько дней звонит сын.
- Папашка, ты смеяться будешь, я в лотерею выиграл. Мы с мужиками на работе иногда сбрасываемся, ну, как все делают, по пятерке. Никогда еще из этого ничего не выходило, кроме мелочи.
- Что, - говорю, - по сотне выиграли, а то и по две?
Он смеется, как-то истерически немножко. А я чувствую, опять мурашки пошли тихонько.
- А по десять тысяч не хочешь? Пятеро нас было, по десять с чем-то небольшим на рыло вышло. Честно. Я еще в себя не пришел, и пока жадность не заела, хочу с тобой поделиться. Много не дам, но пару тысяч могу. Ты же хотел с мамой в круиз, съездите, чтобы не думать ни о чем. Вы в нормальном отпуске сто лет, наверное, не были.
И мы поехали. В круиз так в круиз. В Грецию.
Но когда стали уже приближаться, и жена увидела, что за всеми развлечениями забыла волосы покрасить вовремя, а седые корни так и не появились, она притихла.
Что я мог ей сказать?
- Бермудский треугольник проплывали? – прокаркал я бодро, - Чему вы удивляетесь?
Но я понимаю, что она струхнула, как и я тогда. Пришлось снова достать кинжал, и рассказать всю историю. Я и не думал, что это будет так трудно рассказать.
- Это ведь ты мне велела им помочь, - говорю, - Ты помнишь?
Тогда и она рассказала мне, почему она велела и так настаивала. Приснилось ей что-то такое, говорит, убеждал ее кто-то, что надо что-то кому-то отдать, а то плохо будет. И как-то слишком живо.
- Но если бы я только знала, что это хоть приблизительно реально...
- Ничего ты не знала, и сейчас не знаешь. И я не знаю. И, честно говоря, я не хочу об этом думать. Что есть, то и есть.
Доплыли. И там мы разобрались, наконец, во всем этом до конца. Но это уже другая история.
Дети говорят, что мы выглядим моложе после круиза; обоим нам пошло сильно на пользу - песок, солнце, новые впечатления. Ну, поживем, увидим. Работа как была, так и есть. Тот большой двор около канала, где с Джоном история была, закрыт: старый склад ломают, что-то другое там будет. В этом же роде, конечно. Что там еще бывает, в промзоне этой.