Скрибблер

                                                   Парод.  Бробдингнег


Мы едем в кузове комиссарской машины, под тентом, в полумраке – Фред на
лавке напротив, улыбается, как всегда, подскакивает на неровной дороге, оружие
между колен, приклад упирается в сдвинутые вместе ботинки.

Нас всего двое вооруженных на весь конвой, если меня можно считать за боевую
единицу. Опыта у меня немного, я собираю данные, составляю бумаги... Фред
всегда держится со мной как с равным, это приятно, но он и расчитывает на меня,
а это нервирует. Это все хорошо, пока не дошло до дела.

В деле Фред всегда спокоен, нет, правильнее будет – безмятежно спокоен... У
него невероятная реакция, он все видит, все понимает, обо всем успевает
подумать... Его племя, семья занимаются этим очень давно. Я не знаю, почему он
нанялся в комиссию по продовольствию... Он подпрыгивает на сиденьи,
маленький, легкий, темное лицо с несимметричными чертами светится
удовольствим. Чему он рад?... С другой расой всегда трудно находить общее, все
раздражает, все не так. Меня вначале раздражало это постоянное веселье. Он
похож на подростка, не очень умного подростка, который застрял в позднем
детстве: простой набор радостей. Это не так. Фред абсолютно смертельный
специалист, как оса, как ночной кошачий хищник. А веселье это... Просто он так
выглядит. Я думал, это у него для облегчения контакта. Нет, он и со своими так
держится. Что-то в физиологии определяет этот темперамент. Очень трудно понять
эти вещи, у каждой расы свое... Если для него это нормально, то, может быть, я
кажусь ему мрачным меланхоликом? Если только у него есть понятие о
меланхолии. Я не устаю думать о нем, смотреть на него; ему это не мешает, я
спрашивал. Тренируйся на мне, говорит он, сияя...

Первая половина моей работы – охрана комиссара с его продовольствием, вторая
– сбор данных для Фреда о населении, с которым мы имеем дело. Особенно в
части боевых действий: предпочтительное оружие, типовые тактические приемы,
история местных конфликтов. Фред хочет знать все. Пролетишь раз-другой в бою
с физиологией потенциального противника, и начнешь составлять список. У него
нет на это времени, и он не хочет помнить все это; ему нужны краткие сводки о
тех местах, где мы оперируем. Вопросы, которые он задает, успокаивают: ум у
него острый, но это не все. Он способен думать как противник, перевоплощаться в
него. Результат – прежде всего практический: Фред справляется очень небольшим
отрядом там, где другие ничего не могут сделать с целыми батальонами. Он берет
за свои услуги дешевле, чем другие, эффективность гораздо выше, и зарплата
превосходит среднюю по его сектору бизнеса. И у него самого, и у всего
персонала. Но попасть к нему трудно. Я думаю, мне помог мой диплом: языки,
экзобиология, кое-что про разные культуры, а потом еще и курсы спецсил, в
которых я как раз разочаровался. Не совсем обычный набор.

                                                                 *

Конечно, Фред – это сокращение, настоящее имя у него из пятнадцати слогов. Это
все племенное, ритуальное, он это держит при себе. Практической жизни это не
мешает. И чем он мне на самом деле нравится – не умом своим, и не этим веселым
темпераментом, а своим дурацким воинским кодексом. Не знаю, племенное это
или личное, но он категорически честен. И совершенно лишен садистских
наклонностей, и это при его профессии... Это как у хорошего бухгалтера с
деньгами: личное отношение к ним в работе исключается. Должно исключаться...

Честь - это твое собственное, хочешь - имеешь, не хочешь - обходишься. Фред не
нанимается в бизнес, предпочитает организации, где нет прибыли; плату берет
только за свою работу, хотя коррупции и тут сколько угодно, взять хоть нашего
комиссара. Но Фреда это не касается; он охраняет его, как если бы он того
заслуживал. Настоящую лояльность нельзя купить; то, что Фред по-настоящему
лоялен к этой жабе, которую охраняет – это высокий профессиональный пилотаж.

                                                                  *

Так вот, Бробдингнег... Миров много, имен не хватает... Кто-то когда-то на Земле
ввел в обиход эти. Но есть и теория, что Свифт наслушался рассказов одного из
путешественников, разведчиков вездесущего бизнеса; за четыреста лет, что с тех
пор прошло, некоторые миры почти не изменились.

У нелепых, медлительных великанов Бробдингнега с продовольствием особенные
проблемы, потому что метаболизм у них редкий. То, что они сеют, никто больше
есть не может. Мы завозим им искусственные заменители, какую-то сухую
субстанцию в брикетах, которую они размачивают. Откуда она берется, я не
знаю; кто-то синтезирует, Совет платит...

Великаны очень сильные, это всегда позволяло им обходиться без больших
умственных способностей. Что думать, когда можно взять силой. Вся их экономика
на этой силе, поля мотыгой обрабатывают, плуг презирают: мы можем и своими
руками, а вы можете? То-то же, вот и пашите своим плугом. Их немного,
рождаются они редко, и им всегда хватало.

Почему они вымахали такие большие? Бог их знает. Наука считает, что размер
тела соотносится с размерами определенных молекулярных комплексов. Плюс
механика. Их планета маленькая, может быть, дело в низкой силе тяжести. Или
причуды отбора... Кто знает? И кого это интересует? Наука теперь вернулась к
описательному подходу, как было у Геродота. Важно ли нам, почему именно так
получилось то, что получилось в каждом из миров? Детали строения и образа
жизни всех этих бесконечных видов утомляют своей неизбежностью, повторами,
предсказуемостью. Тем более, что за любыми деталями, если кому надо, можно
обратиться на Лапуту. Там все исследуют в лучшем виде все равно, рано или
поздно. А вот практическая информация действительно важна: кому что нужно,
какие главные технические проблемы. Что дают, что возьмут...

Поэтому подход Геродота полезнее. Это опыт человека базара. В конце концов,
всем нужно то же, что и всегда - энергия, минеральные ресурсы. Остальное - лишь
бы не мешало. Цивилизованые виды хотят только жить тихо и незаметно, без
проблем, стараются никого не задевать, ни во что не вмешиваться, поддерживать
обмен... Экономика - это слишком частное, в каждом мире она своя, привязанная
к местным делам. Всеобщая экономика вряд ли достижима, а главное, зачем?
Обмена достаточно. Все обменивается, не только ресурсы: информация, техника,
опыт. Но, оказывается, не задеть никого очень трудно. Все за всеми следят, все
всем завидуют. Очень трудно понять, что чего стоит, очень трудно уследить за
модой. Очень легко продешевить.

Ну так вот... Великаны ввязалось в войну с соседями, Тощими. За контроль над
ресурсом, конечно, когда на этот ресурс почему-то сделался спрос. Что-то они
получали за него, что очень любили – какие-то электронные игрушки, какие-то
лакомства. Соседям эти игрушки были не интересны, они хотели другого. Соседи
были небольшие, переселенцы с другой планеты этой же системы; там был свой
давний конфликт, и переселение его как бы прекратило. Сначала великаны не
сомневались, что будут контролировать тот ресурс - как всегда было, из-за силы
своей. Начали воевать. Оказалось, что отравленные стрелы косят их как мух, и им
нечего им противопоставить. Оружия они не выдумали, воевали теми же палками
от мотыг. Численность у них упала мгновенно, некому стало работать в полях, да
и опасно. Контроль над ресурсом ушел. Тощие стали продавать его, получать что
хотели. Великаны стали никому не нужны. Пришел голод. Теперь ими занимается
комиссар по продовольствию.

Дело только в том, что соседи не простили великанам заносчивости и решили
извести их совсем. Спецсилы кое-как защищали их, кое-как они научились
защищаться сами. Какое-то равновесие установилось. Но продовольственная
помощь, которую собирают и завозят для великанов, при первой возможности
уничтожается, на дорогах засады, Тощие покупают оружия сколько хотят,
несмотря на эмбарго. Даже Комиссар по продовольствию не может здесь
передвигаться без охраны.

                                                            *

Мы подъезжаем к поселку. Издалека видны жилища – высокие каменные башни,
перекрытые сверху жердями и листьями местной пальмы. Больше всего они
похожи на индустриальные постройки – сталеплавильные печи, охладительные
установки силовых станций. Они слишком большие. Многие заброшены. В
последнее время великаны научились строить дома, вытянутые вдоль земли, а не
поперек, с двускатными крышами. Их не так легко разрушить. Научились ставить
каменные стены вокруг полей для укрытия. Научились прикрываться от стрел
щитами. Беда в том, что их противники теперь кроме стрел используют
гранатометы и противотанковые ракеты, которыми стреляют с плеча. Многие
башни имеют лишние отверстия в стенах именно из-за этих ракет. И щиты плохо
помогают от пуль. Конечно, ввоз оружия запрещен, но все ходят с автоматами.
Кроме великанов, для которых и оружие нужно специальное, под их размер; но
его почти не делают, и они обходятся, чем могут: гранатами и разной
взрывчаткой.

Контрольно-пропускной пункт Тощих. Молодежь в отдельных элементах военного
обмундирования – у кого штаны, у кого куртка, один в вязаной шапке в
разноцветную полоску с помпоном, другой в каске... Они обходят грузовики,
кричат, лезут в кузов проверять груз. Считается, что ищут оружие, на самом деле
– смотрят, сколько и чего везут. Обычно они находят предлог, чтобы не
пропустить часть конвоя; потом задержаный груз продают тем же великанам. У
комиссара в кабине есть местный, который ведет переговоры и переводит. Часть
дохода идет комиссару. Это не потому, что он станет от этого богаче, а для
поддержания престижа учреждения. Богатство комиссара идет из других
источников. Часть – от финансирования проектов, часть – взятки от
заинтересованых сторон. Но не от этих деревенских бандитов, откуда-то выше.
Нас это не касается, хотя от нас этот бизнес не очень прячут. Мы не участвуем в
прибылях комиссара, он относит эту ненормальность к племенной морали Фреда.
Он думает, что Фред получает с боевиков отдельно, за то, что дает им жить. У
Фреда репутация, его боятся. Это сложная политика, в основном построенная на
иллюзии. Фред не любит вооруженных бандитов, не забывает напоминать им, кто
есть кто.

Сейчас мы стоим у заднего борта, оружие наготове дулом вниз, ждем конца
осмотра. Солнце печет. Подходит, загребая ногами в пыли, боец из отряда; штаны
болтаются ниже колен, на босых ногах шлепанцы, на колове картуз козырьком
набок, он велик и наползает на глаза. На плече висит почти до земли автомат,
хороший, но неухоженый. По карманам жилета рассованы магазины, патроны. Он
подходит к Фреду, заводит разговор: как то, как се, откуда ты, что за оружие.
Фред подходит к бойцу ближе, хлопает по плечу, болтает, снова хлопает; дуло
его автомата упирается бойцу в живот, Фред нажимает, не перестает болтать и
хлопать. Боец пятится и уходит.

Комиссар подзывает Фреда, вменяет ему что-то через опущеное окно. Фред
возвращается, пожимает плечами. Комиссар говорит, они могут устроить стрельбу
для вида, что отбили часть груза, не нужно принимать их всерьез... После долгого
крика один грузовик сворачивает с дороги и остается на поляне среди кустов.
Водитель вылезает и забирается в кабину другого грузовика. Мы проезжаем КПП,
через километр сворачиваем в поселок великанов. У нас их сегодня пять.

                                        Эпизод 1. Площадь и башня

Пока рядовые поселяне выгружают помощь, комиссар беседует с местным
лидером. По двору бродит пара племяников, которые в трудах не участвуют.
Одеты они не хуже, чем повстанцы на КПП – на одном короткие штаны и местного
пошива мокасины с какими-то обмотками до колен, на другом штаны настолько
длинные и широкие, что волочатся по земле. Оба в грязных майках, которые по
местной моде показывают могучую мускулатуру. Великаны действительно большие
– два с половиной метра и больше, но за это они платят широкими костями и, в
конечном счете, изяществом, особенно в нижней половине тела. Прямохождение
дается им с некоторым трудом, и они предпочитают не бегать слишком много.

Поэтому, когда со стороны въезда в поселок раздаются выстрелы, племяники
быстро опускаются на четвереньки, и заползают за стену дома. В движениях
видна привычка, отработанность. Грузчики тоже оставляют работу, и прячутся кто
где. Мы находимся в проходном помещении дома в центре поселка, который
служит присутственным местом. Фред выглядывает из окна. Оставайся здесь,
говорит он, я пойду посмотрю. Если что, прикроешь меня прямо отсюда.

Он выскальзывает из двери, спиной вдоль стены, автомат у плеча, перебегает
через площадь к башне, скрывается за ее изгибом. Пули летят между домов,
ударяются в землю, зарываются в пыль короткими щелчками, поднимают облачка
в местах удара. Стрельба беспорядочная, не плотная. Звуки выстрелов
одиночные, редкие, и все с одной стороны. Похоже на тот самый бой для вида...

Но вот я вижу вояку с повязкой на голове, который появляется из-за башни, как
призрак из полупрозрачной завесы пыли. На плече у него гранатомет, длинный,
примитивный. На кривых тонких ногах – зеленые штаны до колен. Босые ноги
ступают в пыли, он останавливается, и почти сразу оглушительный удар по стене
нашего дома. Стена выдерживает, великаны теперь строят их из больших цельных
камней. Но половина окна вываливается вместе с рамой и большими кусками
штукатурки. Конечно, он целил в окно и не попал. Он опускает свою трубу, и
смотрит. Из-за его спины выступает второй. У этого гранатомет получше: этакий
серый ящичек, совсем короткий. Из этого вылетит ракета, и это гораздо хуже, чем
граната. Но тут звучит одиночный выстрел, и боец молча падает вперед, лицом в
пыль, вместе со своим ящиком. Первого гранатометчика сдувает из моего поля
зрения. У меня есть секунда, чтобы посмотреть, как себя чувствует комиссар. Я
пробегаю мимо развороченного окна, пинаю ногой дверь во внутреннее
помещение.

Наш хозяин – великан в привычной позе на четвереньках головой в углу,
комиссар сидит под столом, глаза вытаращены, лицо залито потом... Он ждал, по
меньшей мере, своей смерти, но это только я.

- Что?! – только и спрашивает он. При его комплекции волнение убьет его раньше,
чем пули.

- Что-то не так, - говорю я очевидное, - Оставайтесь здесь, Фред сейчас вернется.
Я с вами... Вызовите подкрепление...

Комиссар вытирает пот с лица, телефон у него и так уже в руке, он начинает
набирать номера...

Я бросаюсь обратно в предбанник, к окну, и во-время: Фред отступает спиной из-
за башни. Он знает, что я здесь, и даже не оглядывается. Я уже говорил, что это
меня нервирует. Поэтому, когда я вижу боевиков, перебегающих площадь справа,
я целюсь не спеша, и снимаю первого, потом второго... Главное – не убить, а
отвлечь. Попадание отвлекает лучше всего. Я целюсь в ноги... Фред уже в
дверях.

- Где комиссар? – спрашивает он. Я показываю рукой. Он кивает.

- Звонит на базу?

- Да.

- Хорошо, – говорит он, - Пойдем в ту башню. Возьми гранатомет.

Я выскакиваю на площадь. Десять пыжков к телу в пыли; щелчок за спиной, кто-
то вскидывает руки впереди - я вижу краем глаза, нагибаюсь, хватаю серый ящик
за лямку... Если бы не Фред, я бы в жизни не пошел за ним... Еще щелчок, еще.
Я уже у башни. Фред машет мне – заходи в дверь; у него в руке голубой с белым
флаг Центрального Совета на длинной палке, он выдернул его из щели над
дверью дома, где остался Комиссар. Комиссар всегда выставлает свой флаг:
охрана сама по себе, а это дополнительная защита.

Я забегаю в дверь, Фред за мной. Он задвигает великанский засов.

- Наверх, - говорит он, - там окна на все стороны.

Башня отведена под склад, она до половины заполнена мешками: сюда носили
груз из машин, которые мы привели. По мешкам легко добраться наверх, до окон.
Фред высовывает из окна флаг. Его будет видно издалека.

- Пусть они думают, что он уже здесь.

- Но ведь он там, без никакой защиты, - не понимаю я.

- Они хотят убить его, - говорит Фред.

Откуда он знает? Знаменитая интуиция? Он что-то увидел в рисунке боя...

– Пусть идут за ним сюда. Мы видим его дом из окна, и сектор здесь больше. В
том доме нам не удержаться...

И тут мы слышим вертолет. Вертолет в этих местах – роскошь, о которой знают
только по рассказам. Ему здесь нечего делать. Для нашей подмоги еще рано. Я
все еще не понимаю.

- Дай мне гранатомет, - говорит Фред, – Посмотри, как там у Комиссара. Увидишь
кого-нибудь с оружием, убивай.

Я перебираюсь к окну, которое выходит на площадь. Там никого нет, ни с
оружием, ни без. Вертолет все ближе. Ох, не с проста никого нет на площади...

- Саламандра, - говорит Фред, - Там напалмовые ракеты... Он думал, это как
обычно, а это засада... Кто-то перекупил боевиков...

Он продолжает целится, пока говорит.

Звук ракеты, выпущенной из окна башни. Звук ракеты, летящей к башне. Взрыв
над нами, недалеко: что-то у них сдетонировало, но мы не успеваем услышать,
как они ударились о землю где-то за поселком: напалмовая ракета взрывается у
нас, после того, как прошила крышу башни, сделанную из жердей и пальмовых
листьев. Фред вычислил правильно: они решили, что Комиссар там, где его флаг
выставлен как гарантия неприкосновенности.

Удар пришелся на Фреда, он был как раз напротив того места, куда попала
ракета. Он погиб сразу. От взрывной волны. Организм не может выдержать удара
такой силы. Потом еще осколки. Меня взрыв задел боком, на его пути были
мешки, их разнесло, но они прикрыли меня. Потом вспыхнул напалм. Я закрыл
лицо руками. Руки обгорели. Я не помню этого, но когда не стало воздуха, я
убрал руки. Лицо обгорело тоже, но я остался жив. Жилет помог. И рядом было
окно.

                                                                 *

Из первых дней я помню только лампочку – когда голова лежала прямо, я видел
ее через щель в бинтах - не мог понять, что она делает в башне, и почему поле
зрения так ограничено. Я был невменяем, мне надо было срочно оглядеться как
следует, чтобы спрятаться от взрыва и от напалма, оттащить Фреда. Я не понимал,
где я, думал, что у меня есть только секунда на все. Я был все время на
обезболивающих, привязанный к кровати. Ожоги болели нестерпимо, несмотря на
уколы. Я думал, я никогда не вырвусь из этого. Хорошо было только сразу после
укола, перед отключением. Я тогда ни о чем не думал, смотрел на лампочку и
потолок через щель в бинтах. Но потом я начинал видеть сны. Про то же самое.

Когда, наконец, мир установился, места и события прояснились вне сомнений, я
перестал суетиться, и меня отвязали. Кроме рук, чтобы я не мог трогать повязки
во сне или поворачиваться. С этого времени я уже думал только о том, как я
найду и убью всех, кто это сделал. Иначе зачем же я остался, а Фред – нет?

                                   Эпизод 2. Визиты. Комиссар

Первым меня навестил Комиссар. Он сидел на стуле у кровати, сгорбившись,
насколько позволял живот, сложив руки на коленях. Время от времени он
взглядывал на меня. Он не мог видеть мои глаза через маску, надетую на бинты,
а я не мог решить, хочу ли я его слушать. Говорить я еще не мог, только мычать.
Наконец, я понял, что заставить его молчать или уйти я не могу. Надо его
выслушать, и тогда он уйдет. Я кивнул. Он выпрямился, вздохнул, поднял руки
немного, и опять опустил на колени.

- Они сказали, с тобой уже можно разговаривать. Ты меня слышишь?

Я кивнул.

- Но говорить не можешь?

Я покачал головой. Он оглянулся на дверь. В палате мы были одни.

- Ну, и в историю мы попали, - сказал он, - Я пришел тебе сказать спасибо. Фреду
мое спасибо уже не нужно. Его люди будут здесь скоро, забрать его домой. Они к
тебе зайдут. Как ты вообще?

Я кивнул. Он еще раз оглянулся на дверь.

- Ты понимаешь, что это было? – сказал он, - Кто это все устроил? Это все из-за
выборов. Мы с Первым из одного места, ты знаешь. Ну, так они подумали, если
меня убрать, то за него со страху не проголосуют. Мне звонили, и почта
приходила с угрозами. Но я ж не думал, что это всерьез. Перед выборами это
всегда бывает. Вы, ребята, меня спасли. Ты и Фред. Если бы меня убрали – я не
знаю, что бы было. Очень громкое дело. Совсем другое голосование могло
получиться. Так что...

Он замолчал, достал платок, снял официальную маску, утер лицо. Нос картошкой,
глазки едва видны из-за щек. Он надел маску обратно, наклонился ко мне.

- Я все думаю, кто вертолет послал. Расследование будет, но ничего они не
найдут, конечно. Тебя пригласят свидетелем. Как специалиста. Но я думаю – кто
кроме Тощих? Они бы хотели, чтобы от них был Первый, понимаешь? Они думают,
хватит уже нам, их время пришло. Но откуда вертолеты? Не было у них
вертолетов. Или кто-то им помог?

Дверь приоткрылась, заглянул незнакомый человек в форме с маскировочным
рисунком.

Комиссар махнул ему рукой, сказал «Сейчас!», и человек вышел. Комиссар
вздохнул.

- Надо было про угрозы рассказать кому-нибудь, наверное, но я не подумал, что
это серьезно. Что, думаю, шум поднимать. Ты, когда тебя вызовут, скажи, что я
упоминал что-то такое, но никто не придал значения. И потом, на большую охрану
нам фондов все равно не давали. Так что...

Он еще немного помолчал.

- Тебе уже, наверное, теперь в охране не работать, - сказал он, - Но ты не бойся.
Вы с Фредом большое дело сделали для нас. Первый тебя не забудет. Он там уже
насчет пенсии хлопочет, я слышал. Ну, будь здоров, надо идти.

Он сделал движение вперед, посмотрел на мои забинтованные руки, оглянулся,
достал из внутреннего кармана диск в пластиковом конверте, подсунул мне под
подушку, подмигнул.

Потом отодвинулся назад, снова посмотрел на руки в бинтах, осторожно похлопал
меня по колену через одеяло, поднялся со стула с трудом, кивнул и вышел.


Стасим. Интроспекция семейная


Теперь, под болеутолителями, когда сознание привязано не очень крепко, чаще
ночами, меня одолевает моя семья. Днем, когда я вырываюсь из сна, весь
мокрый, и не могу даже обтереться – я весь обмотан, и руки привязаны – можно
хотя бы увидеть свет за окном, понять, где сон, а где нет. Ночью границы не
существует.

Отец ходит мимо меня, как маятник, я не могу его остановить, он на меня не
смотрит, а у меня забинтован рот, и я не могу далеко повернуть голову. Иногда он
останавливается надо мной, повторяет настойчиво одно и то же, заглядывает в
глаза, двигает рукой в такт, но я не слышу, что он говорит... Неважно, я и так
знаю; мне надо не услышать его, а прекратить это мотание, уговорить его
потерпеть еще немного – мне сейчас не до этого...

Я обещал себе, что заберу его, как только заработаю денег, заберу его куда-
нибудь в тихое место, чтобы он мог заниматься чем хочет, быть независимым,
развязаться с университетом...

И вот все это опять полетело. Когда я теперь смогу работать? Смогу ли вообще?
Сколько еще времени, пока это все прояснится? Они теперь волнуются, им,
конечно, сообщили, но они не могут сюда приехать, дорого, и у него занятия, он
должен вести программу... И теперь я еще должен найти того, кто это сделал, и
это может отодвинуть мои планы с отцом.

После этого можно будет, наверное, вернуться к планам... Отец машет рукой,
отходит. Ему не удалось сказать мне, что он хотел. Мне не удалось услышать,
понять. Я хочу остановить его, попросить подождать еще немного. Но у меня
привязаны руки, и сам я привязан. Я рвусь, но это бесполезно; для того меня и
привязали... Отец отходит, но тут же приходит кто-нибудь другой... Его братья, их
дети, и у всех есть что сказать мне; если я не слышу слов, я вижу по лицам. Мне
так трудно возражать, но я пытаюсь, все время пытаюсь.

А мама сидит неподалеку, все это время, руки сложены на коленях, голова
опущена. Свет не попадает туда, но я знаю, что это она, узнаю ее и без света.
Она не говорит ничего, просто сидит... Я знаю это ее выражение безграничного
терпения, на грани отстранения. «Ну, конечно, я тебя люблю, как я могу тебя не
любить, я же твоя мама...».

                              Эпизод 3. Визиты. Первый Секретарь

У меня был особенный гость – Первый секретарь Совета Представителей
Ойкумены. Он с трудом поместился на больничном сидении, ему было неудобно и
жарко, но он хотел показать мне свое уважение. Его свита заполнила все
помещение, так что его секретарю пришлось присесть на край моей кровати,
чтобы переводить, перекрывая шум, который они производили, перешептываясь и
просто переступая с ноги на ногу – все эти тоги, шелка, шнуры, блестящие
пластины... Первому секретарю это не мешало, он говорил, по привычке, громко,
низким басом.

- Мы очень высоко ценим жертву, которую вы принесли, защищая комиссара Х.
Мы понимаем, что ваше здоровье частично утеряно. По-видимому, безвозвратно.
Мы скорбим вместе с вами о ваших боевых товарищах. Нет прощения убийцам, и
мы приложим все силы для их розыска и наказания - через предание в руки
закона. Мы верим, что вы скоро поправитесь, и понимаем, что вам придется
думать о новых вариантах трудоустройства, если, конечно, вы не решите выйти в
отставку. Мы прибыли, чтобы лично предложить вам работу. Мы создаем при
нашей персоне должность, и надеемся, что вы ее займете, когда поправитесь. Это
должность персонального писца. В его задачу будет входить ведение записей о
всех наших официальных и личных контактах, а также сбор относящейся к ним
информации. Вознаграждение будет достойным. С вашим академическим уровнем,
знанием языков и опытом ваша кандидатура подходит нам как нельзя лучше. Если
вы решите принять это предложение, подробности будут представлены вам моим
секретарем, - он показал рукой на тщедушное существо на краю моей кровати.
Он вытер шею и часть лица вне маски большим платком, и закончил, - Ваше
согласие было бы для нас большой радостью, так как мы намереваемся после
переизбрания на второй срок расширить наши операции с тем, чтобы больше
делать для блага мира и процветания народов Ойкумены, что всегда было нашей
единственной целью в этой должности.

Он еще раз обтерся платком, поднялся с сиденья, нагнулся ко мне, осторожно
взял мою руку двумя своими, подержал, передумал, положил на место. Я только
кивнул ему в ответ, говорить по-настоящему мне пока не удавалось. Он
повернулся и вышел, и вся его свита потянулась за ним. Последним вышел
секретарь. Перевод его, надо сказать, был практически безупречен.

Визит был неожиданным, но предложение имело смысл. С тех пор как я начал
мыслить связно, я все время думал о том, что произошло, и что я буду делать,
если встану на ноги. Я все время старался найти что-то еще, кроме плана,
который все время возвращался ко мне – меня ставят на ноги, я загружаюсь
боеприпасами и оружием, и убиваю столько людей, сколько успею. Список у меня
был.

Визит Первого Секретаря выдернул меня из этого бреда. Я вдруг увидел
возможности, о которых не мог даже подумать до сих пор...

                                        Строфа. Официальное лицо

После визита Первого я пошел посмотреть на себя в зеркало. Я снова носил
маску. Большая часть лица еще забинтована, но повязку с глаз сняли, и я уже
могу держать глаза открытыми достаточно долго, чтобы видеть тех, кто со мной
говорит. Маска ничего не выражает. Официальное лицо... Понимал ли Первый, что
он мне предлагает? Понимал ли я до конца, почему он предлагает это мне? Я
разберусь с этим потом.

Сейчас - я решил принять его предложение.

Я вернулся в свою комнату, медленно перебрался на кровать, освободился от
системы поддержки. Я почувствовал, что мне стало легче, как будто я вырвался
из круга, из тупика, из мрака. Может быть потому, что у меня просто появилась
возможность подумать о реальных вещах.

Прежде всего следует поблагодарить, без этого никакой официальный процесс
даже не начнется. Поблагодарить письменно, нетвердой рукой раненого. Это
хорошо для утренних новостей, зрители это любят.

Я вызвал смотрителя, и попросил дать мне принадлежности для письма.

                                   Эпизод 4. Визиты. Родня Фреда

Я открыл глаза; надо мной стояла сестра... Они приставили ее ко мне, я ее часто
вижу, но все еще не помню ни имени, ни откуда она... Не могу запомнить. Я
уверен, что она говорила... Что я спрашивал... Сестра. Не потому, что она моя
сестра; у моего отца не могло быть такой дочери... И здесь их так не называют.
Один я знаю это слово. Раньше, на Земле, в том мире... Господи, насколько же
раньше это было?... Больных лечили в монастырях; монахини помогали, а они
звали друг друга сестрами... Был целый мир... Я чувствую, как слезы подступают
к глазам, когда я думаю об этом. Эти слезы от нервов, это пройдет. Горячо
глазам... Потом они выкатываются из-под век, и куда-то деваются, я не слышу,
чтобы они текли по лицу... Маска что-то делает с ними... Это не просто маска, а
что-то медицинское...

- К вам пришли, - говорит она. Наверное, не в первый раз. Она всегда говорит
тихо, терпеливо, как моя мама... Повторяет опять и опять, пока не увидит, что я
услышал. Тогда она улыбается. Она мне напоминает Фреда – маленькая, желтая,
только темнее, толстые губы... Она не носит маску. По-моему, в первые дни я
принимал ее за маму. Что я ей говорил тогда?...

- К вам пришли, - повторяет она, и улыбается.

- Хорошо, - говорю я, - Конечно. Спасибо.

Она еще больше улыбается – я услышал, я понял... Она кивает, идет к двери,
открывает, говорит что-то кому-то по ту сторону, отступает, смотрит на меня,
снова улыбается.

Мимо нее в комнату входят люди. Такие же маленькие, как она, но не такие
желтые, не такие темные глаза... Они входят тихо, располагаются полукругом в
ногах кровати. И еще... Она все еще стоит у двери, кивает, улыбается. Они
проходят мимо нее, еще, еще... Нет, дело не в том, что они похожи на нее. Это
она немного похожа на них... Но они.. Они похожи... На Фреда. Значит, они все-
таки пришли?... Большинство молодых; впереди, ближе всех ко мне, один
постарше. Они все еще перемещаются там, позади, вдоль стены, устраиваются,
пока этот, что выглядит старше, подходит ближе. Движение прекращается.
Кажется, теперь они все здесь. И теперь сходство несомненно. Наверное, это его
семья. Племя. Клан. Не знаю; их так много, это наверное, не только самая
близкая родня?... Не только я помню про своих людей, свой клан. Это хорошо.
Они поймут...

Сестра кивает, и выходит, прикрывает за собой дверь.

Становится тихо. Они стоят, улыбаются и смотрят... Да, они очень похожи; что-то
в том, как они держатся... Я пытаюсь заговорить; я понимаю, что они видят только
неподвижную маску; я не могу даже улыбнуться им в ответ. Я пробую кивнуть, и
одновременно пытаюсь говорить.

- Спасибо, - это больше хрип, чем слова, - Спасибо, что вы пришли. Я уже
думал...

Тот, что стоит впереди, кивает, как будто поощряет меня к продолжению.
Остальные смотрят молча, смотрят внимательно, как будто хотят запомнить все,
что здесь происходит. Момент почти торжественный. Я знаю, что сейчас будут
сказаны важные слова. Они дают мне сказать первому, они ждут, что я скажу. Я
перевожу дух.

- Я знаю, кто сделал это, - говорю я, стараюсь сказать, очень хочу, чтобы они
услышали правильно... Как хорошо, что их так много; теперь я чувствую себя
совсем иначе. У меня теперь есть армия; это совсем другое дело...

- Я знаю, что нужно делать. Очень хорошо, что вы пришли... Но мне нужно будет
только несколько человек, а со мной – только двух-трех... Этого хватит... Я
объясню...

Силы у меня кончаются. Мне тяжело дышать, мне жарко... Но я сказал. Они
должны были понять...

Тот, что стоит впереди, старший из них, наверное, главный в семье, не знаю, как
у них это устроено, опять кивает, улыбается, подходит еще ближе, наклоняется,
как будто хочет разглядеть лицо, глаза под маской... Он качает головой, не
перестает улыбаться.

- Спасибо, - говорит он тихо, - Спасибо, что вы это сказали.

Пауза. Он, наверное, не уверен, можно ли здесь говорить свободно... Я киваю.
Можно.

- Спасибо, - повторяет он, - Но мы не делаем этого. Нет. Не делаем.

Я не понимаю. Люди у стены стоят и смотрят. Никто не возражает.

- Не делаете?... – я не понимаю, - Но это... Невозможно... Почему вы пришли?...
Он ваш...

У меня не хватает слов; я не сомневался, что они здесь для того, чтобы...

Он качает головой, улыбается. Они все улыбаются, толпа маленьких людей вокруг
меня, и как будто облегчение на их лицах, улыбки все шире; они кивают... Чему
они рады?

- Он знал, что так может быть... – говорит он, - Это профессия... Мы не мстим,
никому, никогда. Мы не делаем этого. Нас бы никогда больше не нанимали. Он
был готов к этому.

Я пытаюсь встать, подняться на локтях. Я хочу увидеть их всех. Запомнить. Но это
немыслимо, они все такие одинаковые...

- Зачем же вы пришли? Зачем?

Он отступает, отходит назад, почти присоединяется к толпе. Он не перестает
улыбаться. Он молчит.

- Для чего вы пришли? – кричу я. То есть, я бы кричал, если бы мог, но это только
хрип. Мои легкие не способны на крик. Я падаю обратно. У меня начинается
кашель; горло, легкие – все как будто мучается зудом, мне слишком больно
кашлять, и я стараюсь хрипеть, дышать, лишь бы не рвать горло. Лучше бы этого
дня никогда не было. Я бы ждал, что они придут, даже если бы они никогда не
пришли; это было бы совсем иначе, но не так, как сейчас...

Дверь открывается, входит сестра, проходит ко мне, берет за руку, поправляет
подушку, оборачивается к толпе, выговаривает им тихо, я не слышу, но они
начинают отступать к двери, выходить по одному, все еще ко мне лицом, все еще
глядя на меня, все еще улыбаясь. Сестра возится с капельницей, с прибором,
который посылает лекарства и добавки в смесь, которая вливается в меня. Это
или обезболивающее, или успокоительное, обычно это делают со мной, когда
хотят отключить, из-за боли, или потому что они так решили... У меня есть еще
какие-то секунды...

Они все еще выходят в дверь, они оглядываются на меня через головы друг
друга.

- Я сам, - хриплю я им вслед, - Я сам все сделаю. Идите, зарабатывайте...

Я хочу сказать им что-нибудь обидное, но ничего не приходит в голову, как на
зло. Нету слов, и я слышу, как наплывает безразличие, покой, мрак... Пследним
выходит тот, кто говорил за них, выходит спиной, все еще не сводя с меня глаз,
согнутый в полу-поклоне, не перерставая улыбаться, выходит, закрывает за собой
дверь.

Все кончено. Зачем они приходили, зачем...

                                                                 *

Два дня я лежу почти без движения; нету сил ни на что, только слезы, слезы,
каждые несколько часов снова... Сестра меняет маску, ворчит вполголоса – я,
наверное, хочу, чтобы швы воспалились? Приходит врач менять полосы пластыря
на лице, под глазами, вокруг рта, и по краю - на висках, под челюстями; у него
какой-то прибор, который помогает отделять старые полосы, что-то с
ультразвуком... Больно; но это не важно... Все не важно. Хорошо, говорит он,
скоро можно будет совсем снять, маски будет достаточно. Может быть, завтра.
Хорошо, завтра так завтра. Какая разница.

                                   Эпизод 5. Визиты. Секретарь.

Утром пришел мой врач, провел со мной час, снимал последние полосы пластыря,
наносил на лицо бесцветный состав, который застывает на нем и защищает от
механического воздействия. Он работал быстро, и все время разговаривал –
прогнозы скорости заживления, окончательного вида шрамов, рекомендации на
разные случаи.

Между этими профессиональными объяснениями он успевал расспрашивать меня –
что я собираюсь делать, куда поехать – повидаться с семьей? Отдохнуть? Да, он
слышал про новую работу; может быть, это как раз то, что мне нужно... У меня
осталось впечатление, что он пытается оценить мое состояние – собираюсь я
двигаться вперед, или хочу уйти от мира и погрузиться в опиумные сны, а то и
вообще свести счеты с этой кошмарной жизнью. Не знаю, какое впечатление он
вынес. После вчерашнего я был скорее отстранен, чем общителен. Но ведь мне,
наверное, полагался длительный шок, верно? Наверное, даже депрессия...

Наконец, он закончил, похлопал меня по колену через одеяло, собрал свои
инструменты и ушел.

На самом деле я все время думал именно о том, что я собираюсь делать. Не
просто думал, мысли метались между двух-трех тем, которые меня занимали; ни о
чем другом я пока думать не мог. Предложение Первого манило сладкой
возможностю сквитаться за себя и за Фреда, а с армией Фредовой родни у меня
были все возможности. Я уже составлял план кампании, систему коммуникации, я
видел в воображении молниеносные удары и их зловещее эхо в окрестностях. Я
подозревал, что Первый не будет мешать этим планам, что его предложение
работы – это и есть санкция на их исполнение. Оставалось только договориться с
семьей Фреда. Вчерашний их отказ был для меня как холодная вода на голову. Я
вдруг протрезвел, очнулся от своего лихорадочного планирования. И увидел, что
я один, нет у меня ни ресурсов, ни армии, и планы мои некому воплощать, кроме
меня самого.

Сказать, что меня это совсем убило? Нет, я больше не относился к этому, как
раньше, что-то случилось с моими эмоциями. Масштабы изменились. А что
касается мести, это просто не могло измениться, это будет со мной, пока я жив.
Всю ночь я лежал и привыкал к тому, что я один в этом деле, и к утру я уже почти
справился с этой мыслью. Может быть, так и лучше. На холодную голову – точно
лучше. Некуда торопиться. Никто никуда не уйдет. Я привык быть один, так
спокойнее, ты никому не должен. Надо посмотреть, что я могу, что за люди вокруг
меня. И мне нужно немного набраться сил. В таком виде, в каком я сейчас, я мало
подхожу для устрашения. Так я говорил себе, чтобы не слышать тонкого, слабого
голоса на заднем плане, который мог быть только всхлипами паники и отчаянья.

Я отправился в умывальную комнату. Система поддержки тащилась со мной,
помогала идти, не давала упасть, когда мне нужно было остановиться для отдыха.
Я ходил почти хорошо, проблема была не в теле, а в голове – когда она начинала
кружиться, мне приходилось пережидать, останавливаться посреди коридора. Я
зашел в умывальную, дверь за мной закрылась. Я подошел к зеркалу. Раньше я
носил маску с человеческими чертами, немного подкрашеную, что-то вроде
боевого грима. Не во время работы, конечно, в офисе, между поездками. Здесь
мне дали простую белую, тот самый межрасовый стандарт, который носят все
официальные лица. Эта маска не отвлекает персонал и не наводит встречных на
мысли - как использовать особенности вашей расы. Конечно, для великанов, или
для гоблинов это бессмысленно. Поэтому они и не носят масок. Как-то так вышло,
что большинство рас в широком космосе примерно одного размера и сложения.
Только мимика очень разная. Но стандартная маска годится для всех. А цвет кожи
можно скрыть совершенно. У официальных лиц это принятая норма.

Я осторожно снял маску, заглянул на внутреннюю сторону. Медицинские
особенности не бросались в глаза. Все это настолько миниатюрно, что легко
размещается внутри самого материала, маска практически не отличается от
обычной стандартной. Я поднял глаза и посмотрел в зеркало. На лице больше не
оставалось полос пластыря, но это мало что меняло. Борозды шрамов были еще
хуже; они выделялись сильнее, неровным цветом - то красные, то бледные, и
формой – они разбивали лицо на отдельные части, не симметричные, они ни во
что не складывались. Я пытался не смотреть на шрамы, увидеть лицо целиком...
Попытка не удалась, я ничего не увидел. То, что было в зеркале, не отзывалось
внутри узнаванием знакомых черт. Раньше я узнавал их мимоходом, не
всматриваясь. Теперь - то, что я вижу, не вызывает никаких чувств, только
любопытство – оно зачем-то здесь все время. Но должно было быть – другое.

Лица у меня больше нет. Теперь оно все перечеркнуто рубцами, безобразно,
особенно верх головы – что-то начинает расти, но не на шрамах, а между ними. И
только глаза смотрят, не отрываясь, неуместные со своим почти человеческим
выражением среди хаоса розовых стяжек.

Долго ли я еще смогу вспомнить, как я выглядел раньше? Почему-то меня и это не
очень беспокоит. Как будто выгорела и сама память, вместе со всем, чем я был,
все выгорело. В этом нет для меня драмы, только пустота, дыра в будущее. Может
быть, это что-то психологическое, я не разбираюсь в этом. Одно я знаю точно –
своим родителям я в таком виде не могу показаться. Я написал им, чтобы
успокоить - что со мной ничего страшного не случилось, что-то о новой работе.
Они все равно не смогут приехать сюда, слишком далеко. Каким бы они меня ни
видели раньше, такого меня больше нет. Мне бы следовало, наверное, пугаться,
но у меня эта новая пустота иногда вызывает даже что-то вроде облегчения. Как
будто и эти долги с меня тоже сняты. Это-то уж точно какая-то психология. К
счастью, здесь нет специалистов по ней, а местные доктора ведут себя так, как
будто все в порядке. Похоже, я им не кажусь монстром. Наверное, я не очень
отличаюсь от того, что они повидали среди разных рас Ойкумены. То, что мне
кажется важным, для них не более чем мелкая зыбь на поверхности моей базовой
расовой композиции. Особенно, если я держу это внутри.

Так или иначе, но уже в первые дни, как только я пришел в себя, я знал, что я
потерял не только лицо. Меня самого больше нет - того, каким я себя знал
раньше. Не знаю, куда я девался, но именно это меня и не беспокоит особенно.
Потому что я больше не хотел бы оставаться собой таким, каким был раньше.
Почему? Этого я тоже не знаю. Я ушел от него куда-то, нам с ним нечего больше
делать вместе. Хорошо, если некому заметить перемену. Поэтому, наверное,
хорошо, что с семьей я пока не смогу повидаться. Пришлось бы очень много
объяснять, рассказывать, обсуждать, я на это совершенно не способен.

                                                                 *

Утро прошло. В середине дня появился секретарь Первого. Один из секретарей,
конечно. Он торопился, смотрел не на меня, а в бумаги. Бумаг было много.
Некоторые мне нужно было подписать. Официальное предложение работы,
бесконечные формы согласия с условиями, отказа от претензий... Час ушел на
формулировку условий страхования, из перечня которых я узнал о своей будущей
работе больше, чем из его уклочнивых объяснений. Скорее всего, он и сам не
много знал о моей работе, но хотел выглядеть осведомленным.

Или как раз знал. Но, если у меня было другое впечатление, он не хотел его
портить. Может быть, имел инструкции не портить его. Ради бога. У меня не было
иллюзий насчет офиса Первого Секретаря или его Комиссаров. Но, может быть,
это я думал, что у меня нет иллюзий, и что я готов ко всему. Может быть, на
самом деле все было еще гораздо хуже? Неважно, меня интересовали только сами
возможности, связаные с должностью.

Я смотрел на его полу-обезьянью маску, очень темного тона, с дополнительными
прядями черных волос, висящими по сторонам, наверняка от какого-то
специального животного, с особым ритуальным смыслом. На нем был желтый
жилет, лиловая рубашка с нежно-голубым галстуком, светлый костюм из широких
штанов, а может быть, юбки – одни складки до полу, и накидки до колен,
распахнутой спереди, с широкими разрезаными рукавами, которые он все время
поддергивал, чтобы они не мешали ему писать и перебирать бумаги. На голове у
него был уложен кругом белый жгут, похожий на скрученое полотенце.

Наконец, он поднял на меня глаза. Прорези на его маске были достаточно
большие, чтобы видеть черные зрачки и желтые белки. Он смотрел на меня, не
мигая.

Мы закончили подписывание бумаг. Он уложил все это в портфель, застегнул
замок, опустил на пол у своих ног. Которых не было видно в складках одежды.

- Знаешь, почему Первый дает тебе эту работу? – сказал он проникновенно. Или
так он себе представлял проникновенность. Так он играл бы Гамлета, если бы ему
велели. - Потому что в охране тебе все равно не работать, после такого ранения,
но твои профессиональные навыки ему нужны. Он видел, что вы не оставляете
клиента. Даже такого, как Комиссар. Ты и Фред. - он выдержал паузу. - И он
думает, что ты найдешь время среди своих обязанностей, чтобы выяснить, кто
организовал ту операцию против Комиссара.

Он имел в виду – против Фреда. Комиссар меня не волнует.

Понятно, многие думают, что Первый сам устроил покушение на Комиссара, но как
всегда, плохо, и погибли совсем не те люди. Он назначает этого честного дурака
на синекуру, чтобы он искал виноватых. Ему больше поверят. И это еще его
заявление о невиновности – он подпускает к себе потенциального мстителя,
значит не боится мести от него, не думает о ней, ему это в голову не приходит.
Потому что он не виноват.

Гамлета-то играть тут меня назначают. Если бы Клавдий поручил ему делать
расследование той операции. И, может быть, приведение в исполнение тоже.

- Что ты хочешь за эту работу? – спросил он, и прозвучало как будто ударение на
эту; тон был не ласковый, не заискивающий, не угрожающий, никакой. Тон
бухгалтера мафии. За эту? То есть, за то, чтобы играть дурака? Искать кого нет,
прикрывать Первого, способствовать переизбранию. Что он, не мог без убийства
переизбраться? Я, кстати, совсем не уверен, что Первый сам это сделал. Есть
много других. Вертолет, напалм, разное оружие – это все чье-то, у кого-то есть
интересы в этой политике.

Я пожал плечами. Я не был готов к этому вопросу. Раз спрашивают, что хочешь,
значит ждут от тебя услуг, которые обычно обходятся дорого. Они думают, они
мне прямо укажут человека, а я все сделаю? Он увидел, что я где-то потерялся,
заговорил опять.

- Первый сказал, дать ему сначала неделю отдыха, - сообщил он мне, - У нас так
принято, чтобы работник мог настроиться положительно. – Он даже сам крякнул от
такой лжи, и покачал головой. - Так что, говорит, ты спроси, что он хочет, и мы
ему дадим, что попросит, чтобы он мог по-настоящему придти в себя, чтобы потом
работать.

Платят вперед потому, что потом, может быть, некому будет платить. Люди,
которые делают такие работы, берут плату вперед, это стандарт. Он может не
знать, что я знаю, с этой моей честностью, как и с Фредом было. Лучше мне все
объяснять. Фред - особый случай, они относят это к религиозным принципам его
расы. Я – дурак необъясненный. Значит, я могу попросить что-нибудь такое, что
подтвердит размеры моей дурости.

Он замолчал, давал мне время. Что же попросить? Я сказал то, что мелькало у
меня в голове, когда я не строил планы мести.

- Лапута. Неделю на Лапуте.

- Ох, ты, - сказал он, - Дорого!

Не знаю, вызвал ли я его уважение, или озадачил странным выбором. Он,
наверное, ждал, что я назову одно из шикарных развлекательных заведений,
которых здесь, в окрестностях столицы, хватало. Лапута была гораздо дороже, и
она была не так близко.

Я, кажется, поставил его в трудную ситуацию. Хорошо. Он, конечно, должен был
показать мне, что Первый способен оплатить все, что я попрошу. Даже Лапуту. Он
так сказал. Но он расчитывал не на это. Теперь ему приходилось думать на ходу,
как вывернуться и передо мной, и перед начальством. Мысли его, скрытые за
маской, остались мне неизвестны.

- Ладно, - сказал он наконец, махнул рукой, - Кого-нибудь ограбим. Дай мне
знать, когда будешь выписываться, чтобы мы были готовы подтверждать платежи с
того дня.

Потом порылся в кармане, и положил мне на столик пластиковую карточку с
именем и информационной полосой.

- С этим придешь в секретариат, когда отгуляешь свою неделю. Не потеряй. Этим
можно платить за разные мелочи тоже. Пока.

Он поднялся, оправил складки одежды, подошел к двери, оглянулся.

- Насчет Лапуты с тобой свяжутся, - сказал он, и вышел.

Я протянул руку, взял карточку. Там посередине крупно значилось мое имя.
Новое мое имя, под которым я буду числится в должности. Скрибблер.

                                        Строфа. Коридор на Лапуту

Мой провожатый был не гуманоид, хотя передвигался вертикально. Он был
закутан во что-то вроде рясы с капюшоном. Мы встретились в условленном месте,
и я передал ему свои камни. Мы стояли в проходе между двумя
правительственными зданиями; в главном центре Бробдингнега все здания
правительственные; там представлены все организации, сколько их есть - если им
хватает на то, чтобы построить себе здание, или разделить с кем-то общее здание,
даже хотя бы этаж - а таких набирается много.

Проводники по коридорам – не тайная секта, они работают по лицензии и
соблюдают очень жесткие правила безопасности, но они не любят делиться своими
техническими секретами, не любят, когда за ними наблюдают, иногда даже
требуют, чтобы клиент шел с завязаными глазами, по крайней мере, в начале
пути.

Мой сверкнул на меня радужными бликами глаз из-под капюшона, пробормотал
что-то насчет освещения, перебрал камешки, высыпал обратно в коробку, сунул
куда-то в свою рясу. Руки у него были покрыты черной шерстью, пальцы не
оформлены, но противопоставлены; по-моему, он шел на копытах – характерный
стук рогового покрытия на бетоне, звонкий в пустом пространстве в солнечный
полдень... Или это когти...

- Когда дойдем, получишь еще одну такую, - сказал я.

- Я не беспокоюсь о платеже. Мне объяснили, на кого ты работаешь, - отозвался
он. Голос был как из бочки, ему трудно было с фонетикой бробдингнегского
административного линго, - Во время пути не отставать, держаться за петлю,
выпустишь – я за тебя не отвечаю, у меня там датчик, его не обманешь.
Встречных обходить, не разговаривать, со мной тоже только в крайнем случае,
мне нужно смотреть на дорогу, отвлечешь – потеряемся, выйдет сильно дороже.
Время в пути – полчаса, распишешься в журнале в точке назначения...

- Я уже ходил по коридорам, - сказал я, - Не трать времени на правила, я их
нарушать не собираюсь, я коридоры не переношу, но это самый короткий путь.
Буду молчать, ты только не лети как бешеный, чтобы я за тобой успел... Полчаса
я потерплю...

Он смотрит, ничего не говорит. Я знаю, что характер у проводников не лучше тех
мест, по которым они ходят. Ничего удивительного. Я даже не знаю, какими он их
видит – у каждой расы это по-своему, знаю только, что у всех рас коридоры
вызывают устойчиво тревожное чувство. Говорят, лишние измерения так
действуют... Он достает из-под рясы моток каната, прочный на вид, с петлей на
конце, показывает, что я должен продеть руку в эту петлю, надевает какой-то
браслет поверх петли, проверяет размер, надежность крепления...

- Иди за мной, - говорит он, - Я не полечу. Можешь глаза не закрывать, а то
споткнешься где не надо...

Он ступает широко, ряса заворачивается вокруг его ног, и я вижу, что это не
копыта, а короткие, покрытые перьями, конечности с массивными когтями... Я
пропустил момент, когда он вошел в туннель, проход, ведущий в коридоры; я
только вижу, как начинает мерцать воздух, как будто в него подбросили
пригоршню тонкого блестящего порошка. Потом воздух сгущается, скучный
пейзаж задней аллеи с мусорным баком и разбитым тротуаром теряет четкость,
мир коричневеет и впереди раскрывается нам навстречу зев коридора – высокая
сумрачная коллонада, насколько хватает глаз, но без этой египетской
торжественности, а с мягким ощущением норы, хода, прорытого под землей, в три
человеческих роста и такой же ширины, а справа и слева параллельные ходы...
Кто-то боится, когда самолет взлетает, потому что опоры больше нет, а он уходит
от нее все дальше, вместо того, чтобы... Так вот здесь чувство, что не тело, а
душа теряет опору... Говорят, здесь не меньше одиннадцати измерений... Не знаю,
я как будто иду по земле, но у меня чувство, что я потерян навеки, меня не
утешает то, что я с проводником: он сам по себе, а я... От безоглядной паники
меня удерживает только то, что я уже был здесь, и потом выходил; я знаю это, и я
могу держаться... Горло пересыхает, ладони становятся влажными, очень хочется
поговорить хоть с кем-нибудь, кинуться к кому-то, к кому угодно, к горлу
подступает тоскливое понимание, что это не поможет, не избавит...

Проводник шагает вперди, я вприпрыжку за ним; коридор расширяется, слева
открывается огромный зал, там идут какие-то работы, мостки проложены через
траншеи, вот спуск в котлован, а там на дне что-то происходит... Дело в том, что
мы интерпретируем то, что видим в коридорах, как умеем, каждая раса
вкладывает в это свой опыт. Я разговаривал об этом с теми, кто тут ходил; одни
говорят - это как висеть в пространстве, другие – пробираться по лесу, полному
насекомых, змей и мха – ни у кого не остается приятной памяти.

В параллельном коридоре какое-то движение; идут поперек, поворачивают голову
в нашу сторону, сверкают ярко-красные точки в глазах; отворачиваются
синхронно, проходят... Справа делается светлее, там как будто выход наверх, на
свет и воздух; мне его не видно, но вот пандус, там стены, двери, как будто еще
немного, и там на поверхности – какая-то станция... Прошли какой-то терминал,
но нам дальше. Мы опять погружаемся в беспросветные глубины между рядами
колонн, мягких, земляных... Зачем мне понадобилось так далеко, другие места
ничем не хуже.

И снова что-то там, слева, мерцание света, двери, лестницы видны за дверями,
широкие, белые, как будто мраморные, далеко, не видно...

                                                            *

Я вижу это место издали - шершавая поверхность стены, уже не коридор в земле
между столбами. Я не заметил, как она появилась там, но я уже знаю, что будет
потом.

В стене – проем, арка, оттуда бьет свет; по ту сторону – фиолетовая, лиловая,
густая тень, темные ветви одинокой бугенвилеи, сквозь проем – нежные пятна
пыльной сиены под солнцем, вход куда-то, и там, дальше – поляна, дерево, его не
видно, только листья длинные, узкие, бледно-зеленые, на мягких свисающих
ветвях. Они немного покачиваются от движения воздуха.

Провожатый сворачивает туда. Я был здесь раньше, давно... Я помню это дерево
за стеной...

- Терминал Лапуты, - сообщает он. И останавливается.

- Это было, в общем... не так плохо, - говорю я, пока он отстегивает петлю, -
Даже приятно. Иногда... Спасибо...

Насчет приятно – это, кончно, для вежливости. Он принимает из моих рук
коробочку с камнями, заглядывает в нее на секунду, прячет.

- Все удовольствие было моим, - говорит он, проталкивает слова через свой клюв,
- Я тебя вел вдоль станций, где мог; не так однообразно. Как обратно пойдешь? Я
мог бы...

- Обратно я через неделю. Я еще не договаривался...

Он кивает.

- Если хочешь, я тебя встречу; в конце седьмого дня буду здесь. Плата та же.

- Хорошо. Договорились, - он поворачивается уходить... Нет, одну минуту, я еще
хочу спросить его, раз он вообще разговаривает, - По-моему, тебе нравится в
коридорах?

- Да, - он отвечает не задумываясь, но ничего больше не говорит.

- Завидую тебе. Можешь сказать мне, что?

Он как будто колеблется.

- Здесь всегда ночь, - говорит он, - Светлая ночь. Как будто зовет охотиться; но
это не охота, это лучше... Гораздо лучше...

- Так бы мне тоже понравилось, - говорю я, - Будь здоров.

- Пока.

Он поворачивается, делает два шага обратно в коридор, в темноту; потом я вижу,
как он снимает свою рясу, расправляет крылья, огромные, мягкие, взмывает под
потолок коридора двумя резкими, неровными толчками; его тело движется
зигзагом и исчезает во мгле.

Я поворачиваюсь и вхожу под низкую арку, пригнув голову.

Солнце слепит.

                                   Эпизод 6. Лапута. Вергилий

За стеной открывается поляна, небольшая, потом ручей, и за ручьем - густые
заросли темной зелени. На краю поляны, у ручья, большой камень, валун.

Молодой человек в очень узких штанах, пиджаке с поднятым воротником, волосы
всклокочены, или как-то специально неровно пострижены, - сидит на камне; на
колене у него дощечка размером с книгу, а на ней прижата металлическим
зажимом пачка растрепаных листков. Он чиркает в этих листках. На нем нет
маски, и я вижу, что это человек, как и я. Больше никого вокруг; воздух чистый,
птицы в зелени. Бледное небо. Свежо, но очень жарко.

- Добрый день...

Он не поднимает головы, но делает жест другой рукой – пальцы, собраные в
щепоть и поднятые вверх. Это мне? Что это должно значить?

- Меня тут должны были встретить, - говорю я, как бы ему, потому что больше
некому.

- Ты кто? – он все еще не отрывает взгляд от бумажек.

- Я здесь по делу от Центрального Совета Ойкумены. Скрибблер. Они посылали
почту.

- Да, да, не волнуйся, мы ее получили. Сейчас, одну секунду.

Он кивает головой, закрывает ручку, засовывает ее во внутренний карман,
поднимает голову. Широкая кривая улыбка большого рта. Счастливые глаза.

- Это я тебя и встречаю. А ты у них писцом при главном, значит... Честь для
гуманоида, а? Слушай, чувак, а правду говорят, что у него бывает с падежами,
когда он говорит, Главный этот? – он шевелит пальцами неопределенно, встает с
камня, потягивается, машет мне рукой, идет в заросли; там в тени под густыми
кронами спуаскается вниз вдоль ручья тропинка. Я иду за ним.

- Не знаю, - говорю я в его спину; мне не нравится, как он меня встречает, - Я
его видел один раз. Мне было все равно, как у него с падежами. Он говорил на
своем языке, мне переводили...

- Но он стихи пишет! – молодой человек останавливается в прохладной тени на
глинистом берегу ручья, оборачивается ко мне, хохочет тонко, заливается,
сгибает колени, колышет тощим телом взад и вперед... Я тоже останавливаюсь.

- Ладно – говорит он, - Фиг с ним. Меня попросили тебя встретить, потому что
людей здесь мало, и почти все в отъезде. На самом деле просто отвязаться
хотели. Кому-то надо. Мне, вообще-то, тоже некогда. Я тут математикой
занимаюсь, геометрией движения в подпространствах с сингулярностями. Знаешь
что-нибудь об этом? Много диаграмм, картинки, фиговины разные... У меня одна
вещь на подходе, усраться можно!... Ну, ладно. Мне сказали разобраться, к кому
тебя здесь послать... Ты это, есть будешь чего-нибудь? После коридоров всегда
есть хочется, энергия активно дренируется, через пространство, в степени числа
измерений, ну, ты знаешь... Если будешь жрать, пойдем, там расскажешь, зачем
приехал. Я тут много кого знаю, разберемся... Этот бадяба твой, который стихи
пишет, заплатил за тебя за неделю? Это же большие бабки! Так че, будешь есть?

- Поем, - сказал я.

- Я бы тоже, наверное, поел, - говорит молодой человек задумчиво, - Ну, пошли
тогда. Да, меня зовут Перельман. Ну, это здесь только. Знаешь, почему?...

Он хохочет, но я не понимаю смысла шутки.

- А, ты не знаешь... - он машет рукой, - Неважно. Это профессиональное. Это
долгая история; тебе это не интересно. Для тебя я - Вергилий. Провожатый по
кругам ада.

Он снова хохочет.

                                                            *

Столовая стоит на площадке под огромным деревом - два этажа, застекленные
панели вместо стен; внизу – прохладное фойе, двери разъезжаются нам
навстречу, объявления на стенах... Лестница в два больших пролета наверх, на
стенах – местные виды. Наверху идет уборка, столы сдвинуты; странного вида
существа толкают перед собой огромной ширины швабры по каменному полу...
Когда я был здесь с отцом, мы местных почти не видели. Провожатый замечает,
что я рассматриваю их...

- Пойдем, поговорим, - он ведет меня к ближнему, - Это лучше театра...

- Привет! – существо оборачивается медленно, величественно, изгибает бровь, -
Вот тут гость у нас, не найдете нам поесть? Я знаю, что не во-время; но, может,
осталось что-нибудь?

Существо оставляет швабру, поднимает удлиненную, как огурец, голову,
осматривается... Он тоже без маски; трагические глаза, опушенные черными
ресницами, темные, навыкате, внешние их углы тянутся вниз под тяжестью
длинных щек, брови стремятся вверх...

- Видите там двух братьев потцоватых? – говорит он томно, показывает в угол, где
громоздятся какие-то многоэтажные кухонные устройства блестящего металла на
колесах. – Спросите у них.

И он опять возвращается к сосредоточеной навигации своей швабры.

... За сияющим агрегатом возятся двое. Это металлический шкаф с полками
сверху, на полках - тарелки, ниже – контейнеры с подогревами, бассейны бог
знает с чем, пар из-под сдвинутых крышек. Один из двоих, согнутый в три
погибели, вынимает посуду из шкафа, расставляет стопками под нижними
полками; другой смотрит вдаль поверх шкафа. Росту в обоих больше двух метров.

Провожатый жизнерадостно повторяет вопрос насчет еды.

Стоящий не отвечает, не смотрит на нас, но косит взгляд вниз, одной рукой
поднимает крышку, другой тянется внутрь контейнера, достает две тарелки,
выставляет на прилавок перед нами. На тарелках – спресованая в кирпичи смесь
темных и светлых стружек, или веревочек. С одного угла это облито темной, как
смола, густой массой.

- Что это? – спрашиваю я невольно.

- Это? – удивленный взгляд опрокинутого лица, пожатие плеч, - Это паштида...

Мы бредем с тарелками к острову столов, составленных вместе у одной из
стеклянных стен. Пустую середину зала бороздят швабры...

- Напитки в автомате на углу, - говорит нам в спины Паштида.

Вергилий выдвигает ногой стул, ставит тарелку, достает из-под мышки свои
листки, кладет рядом, идет за напитками, приносит два картонных стакана, ставит
один передо мной. Зеленовато-коричневая в пузырьках жидкость в красном
стакане выглядит освежающей и прохладной, как вода в затененном болоте...

*

Мы пробрались между столов к самому окну. Здесь нас не достают швабры. Внизу
под окном - дорожка вдоль здания, и линия деревьев за ней. Кроме нас и
уборщиков, никого нет. Солнце палит снаружи, песок дорожки сверкает. Горячий
воздух дрожит над ней. Здесь внутри свежо и почти прохладно. Деревья не
страдают от жары, листья у них плотные и блестящие; они отражают весь лишний
свет, и что-то там в толщине листьев делают с хлорофилом, круглый год...

- Видал чуваков на раздаче? – Вергилий наворачивает еду и не перестает
болтать, - Тоже жертвы их генетических проектов. Когда мы у них купили этот
мир, половина уехала - те, что думали свои проекты еще где-то пристроить, а
остальные остались, и служат тут... Им нравится, что у них уровень науки такой
высокий...

Я слушаю его болтовню вполуха, смотрю в окно на необычные деревья; светлые
стволы, темная листва... Точно как в тот раз.

- У них тут язык такой сложился, вроде латыни; то есть, это они его считали вроде
латыни, такой специализированый, научный язык, чтобы удобно было
разговаривать об их проектах... Они на этих проектах и погорели... То есть, до
тла!... По-моему, это не латынь, а идиш какой-то у них получился. Ну... Как на
Земле, если бы идиш стал международным языком науки вместо греко-латыни.
Понимаешь? Какой-то страшно въедливый жаргон... Слова идиотские, но
запоминаются так, что не отвяжешься потом. Паштида! Это надо же такое слово
придумать. Они из всех языков начерпали, у них это совершенно не ржавеет...
По-моему, это и есть их единственный удачный проект, все-таки они офигенные
чуваки...

Я киваю, и пытаюсь есть, но не могу даже освоить вкус этого... Кулинарный
проект?

- Они приезжих презирают, считают богатыми бездельниками. А себя – слугами
науки, бескорыстными. Всю ручную работу делают сами... На самом деле,
действительно, богатые идиоты все время приезжают, и кто-то должен ими
заниматься. Обычно программа стандартная, показывают диковины. Если тебе
надо такую программу, то у них это все расписано...

- Нет, нет, - я перебиваю его, - Мне не это нужно...

Я отодвигаю тарелку, пересказываю легенду, которую составил по дороге:

- Это мне не развлечение оплатили: мне через неделю начинать работать. У меня
по этой работе проблема - мне нужен обзор разумных видов в пределах
юрисдикции Центрального совета, но очень сжатый. Я хочу понимать, с чем я
имею дело. Не кто кем считается, не политический стандарт, а научные факты.
Образование базовое у меня есть. Мне только нужно, чтобы мне эти факты
показали все с одной точки зрения...

На самом деле, я не знаю, чего я хочу. Но зачем я буду рассказывать это
гуманоиду, математику, которого только послали меня встретить? У меня есть кое-
какие понятия об антрпологической школе Лапуты. Поэтому я и попросился сюда.
Я помню тех, с кем встречался отец, когда я был здесь с ним десять лет назад. И
я еще успел немного порыться в сети до выезда. У меня есть несколько имен.

- Кто здесь сейчас есть из антропологов? Лучше всего из тех, кто видит в других
одни недостатки... И любит полемику... до победного конца. Я бы его раздразнил
немного...

Вергилий больше не ест, он слушает меня, и глаза у него загораются. Он смотрит
в пространство и улыбается кривым ртом. Прикидывает, кого тут можно
раздразнить?

- И лучше бы не гуманоида, - я называю имена...

Он перебивает меня на полдороге.

- Вот! – говорит он, - Правильно, тебе его и надо! С Ужасом ругаться – одно
удовольствие. Если тебя матерный не смущает...

- Что это еще за Ужас?

- Это его имя, кличка здесь. На местном жаргоне это значит – медведь. Местные
всем, кто приезжает надолго, клички дают. Он на Земле одно время работал, а
потом сюда попал, тут искали штатного антрополога... Местные спросили, на что
он похож. Им сказали, на медведя. По-моему так он не на медведя, а на черта
похож. Лохматый весь, а морда... Не приведи господи. И характер такой же. Он,
понятно, не гуманоид, как ты и хочешь. Ну, местные взяли латынь для медведя:
урзус. Но они медведя никогда не видели. А когда увидели, и он с ними пожил, то
кто-то сказал, это не Урзус, это Ужас… Так это слово за ним и осталось.

Вергилий захохотал.

- Я же тебе говорил, что слова они чувствуют… Ты не беспокойся, не получится у
тебя с ним, к другому тебя перекинут...

Я не беспокоюсь. Это как раз и есть мой главный кандидат. Судя по работам. Я
только не знал, что он себе здесь заработал такое имя. Тем лучше.

                                                            *

- Полетим, наверное, на вертушке, а? - Вергилий ведет меня из столовой куда-то
в заросли, и говорит без остановки, - Это к нему на гору будет легче всего. Надо
только узнать, у себя ли он сейчас. С коммуникацией здесь знаешь как? Никак,
вот как. Если я не хочу, чтобы меня трогали, фиг кто до меня доберется... Это я
сейчас с тобой, потому что я в торонуте... Ну, это так называется: моя очередь на
них работать, по мелким делам; если я это не буду делать, они меня отсюда
проголосуют... Правда, рейтинг еще имеет значение, у меня рейтинг хороший, но
лучше не связываться. Ага, открыто; зайдем-ка сюда...

За зарослями виден маленький домик, мы подходим по тропинке между голубых
цветов; они свешиваются с тонких ветвей невысокого дерева с деликатными
перистыми листьями, как у мимозы. Небольшие фонтанчики на клумбах вдоль
тропинки разбрызгивают водяной туман; ветер относит его в сумрак под кронами.
Вергилий толкает дверь.

Несколько ступенек вниз, в прохладу, полумрак помещения, где в глубине за
столом, спиной к окну, сидит еще один из местных; только этот – старше, шире, и
гораздо представительнее. Лицо у него неподвижное, породистое, виски седые. За
окном – густые кусты и деревья, тень абсолютная.

- Привет, - говорит Вергилий, и плюхается на стул. Два стула стоят перед столом
красивым полукругом. Я опускаюсь на второй, киваю. Хозяин стола кивает в
ответ, смотрит внимательными глазами, переводит взгляд на моего гида, молчит.

- Нам надо про Ужаса узнать, - Вергилий начинает перебирать руками вещи на
столе; видно, что хозяина это нервирует и отвлекает от документа, который лежит
перед ним, - Если он у себя на горе, мы к нему полетим. У вас там под горой
станция, верно? Позвони нам туда, они-то знают, где он...

- Позвонить? – переспрашивает хозяин стола, - Но как? Они не скажут... Они не
имеют права. Тайна места, принцип добровольности контакта...

- Да, да, конечно, я знаю... Но мы у них не просим с ним в контакт, верно? Мне
надо знать, там ли он, а дальше я сам с контактом...

- Нет, нет, по правилам, если он не возражает против контакта, он сообщит на
станцию, с указанием времени, начала и конца, а они поместят в недельный
бюллетень...

- Какой в ж*пу бюллетень, - говорит Вергилий, тычет в мою сторону большим
пальцем, - Он на неделю всего здесь. Это секретарь Первого Секретаря Совета, он
по делу, для консультации, у него нет времени ждать... Покажи ему документ!

Я показываю документ, который сделан ради того, чтобы производить впечатление
– тонкая кожа, золотое тиснение, гербы...

- Секретарь Секретаря, - говорит хозяин стола, разглядывает мой документ, -
Очень хорошо, мы это ценим; но я не могу правила нарушать...

Поднимается крик, в котором все больше жаргонных слов, все больше личных
выпадов. Вергилий напирает на подчиненную роль хозяина стола, перечисляет
свои полномочия, грозит наказаниями. На хозяина стола это не действует.

- Хорошо, - говорит Вергилий после нескольких минут препирательства, - Давай
поменяем ситуацию. Если это нарушение правил, пусть вся ответственность за это
будет на мне. Так устроит?

Хозяин стола смотрит на него молча, не меняет выражения лица. Поднимает
трубку аппарата, возится с кнопками...

- Как дела? – говорит он в трубку, глядя в глаза Вергилию, - Да? А ты? Хорошо...
А она? Ну. Ага. И что он?

Пальцами свободной руки он перебирает и поворачивает по столу какую-то деталь
своего канцелярского зоопарка. Еще минута разговора, еще, он тянет, слушает.
Вергилий машет руками, подпрыгивает на стуле. Человек за столом не мигает.
Вергилий пытается схватить аппарат; хозяин стола перехватывает его руку,
держит, поднимает ясные голубые глаза.

- Да, кстати, ты не знаешь, Ужас там? К нему тут два идиота собираются лететь.
Перельман. Да, я знаю, он его любит. И с ним еще один, с какими-то делами. Ты
его предупреди, скажи, что я бы на его месте уехал...

Вергилий в ярости, кричит, мечет все громы на его голову.

– Ты просил поперек правил? – говорит наш собеседник холоднокровно, - Вот,
видишь, я позвонил, вся ответственность на тебе. Как ты хотел.

- Ненавижу придурков! Вы здесь не помогаете, а только в ногах путаетесь! Лучше
бы наняли посторонних!... Только место занимаете!...

- Это вы тут думаете, что вы большие люди!...

И тут он замолкает, как будто забыл про Вергилия, смотрит впервые прямо на
меня. Щурится.

- Вы хотите увидеть Медведя... Вы вообще понимаете, на что вы идете?

Я устал уже от их отношений, и потом – мне дали то, что я просил, и я хочу только
попасть туда...

- Конечно, понимаю, - бросаю я.

Мы, наконец, встаем, маневрируем между стульев в тесном помещении, мешаем
друг другу. Но что он имел в виду? Какие-то обстоятельства, которых я не знаю?
Я задерживаюсь на секунду.

- Что вы хотели сказать - на что иду?...

Он поднимает голову от стола с бумагами. Тьма под кустами за окном смотрит на
меня из-за его плеча. Глза у него неподвижные, почти трагические.

- Но вы же понимаете. Не о чем говорить.

Голова опускается. Поймал ты меня, чтоб тебе провалиться.

Вергилий хохочет.

                                        Эпизод 7. Ужас из кустов

Пока нам готовили машину, Вергилий продолжал болтать. Мы сидели на камне на
краю площадки, где техник заглядывал в инструкцию, открывал дверки в
корпусе, проверял масло, горючее, прогревал мотор, тестировал приборы...

- Ну, мы с тобой сегодня чудно провели время. Я освежил свои социальные связи.
Теперь только бы этот день закончился, забиться к себе в домик, и опять не
видеть никого. Хорошо Медведь устроился у себя на горе. Но у него, конечно,
рейтинг такой...

- Как-то вы все сами по себе, - заметил я меланхолически, - Я еще в первый
приезд обратил внимание. Никто ни к кому не ходит; даже по научным делам
встретиться трудно...

- Конечно, - сказал Вергилий, - Это не институт; каждый своим делом занимается,
на свой рейтинг работает. Люди для этого приезжают... Ну, смотри, науку все
хотят запрячь во что-нибудь политическое. Мне с математикой это меньше грозит,
но другие этого нахлебались выше ушей. Здесь такая концентрация специалистов,
что для них один выход – полный нейтралитет. Иначе пойдет одна политика,
некогда будет наукой заниматься. Поэтому Лапута исключает коллективные
действия и политические заговоры. Конечно, всегда были желающие использовать
этот потенциал. Если подумать, можно много где вмешаться с научным влиянием,
изменить что-то к лучшему, получить выгоду для всех. Такой идеализм... Но в чем
выгода? Поэтому здесь не любят политических активистов. Здесь хорошо
приживаются индивидуалисты, которые работают для своего развлечения. Поэтому
народ сюда и тянется. Бывало, и тут приходилось усмирять любителей политики,
активистов и агитаторов... Но это к слову, неважно. И с Медведем я тебе скажу -
лучше, чтобы у тебя это были личные дела, а не политика...

- Нет, нет, - сказал я, - У меня это только личное. Я политикой не занимаюсь.

- Хорошо, - сказал Вергилий, - Тогда у тебя всего одна проблема – он сам.

Техник закончил обход, махнул нам рукой.

- Ну, поехали, - Вергилий слез с камня, пошел к машине.

Он подписал какие-то бумаги, и техник ушел. Мы забрались в кабину. Ремни,
шлемы, очки. Вергилий щелкал выключателями. Машина загудела, как будто
готовилась ожить.

- Смотри, вот здесь на экране карта, на ней наш маршрут, а мы сами - вот эта
точка, и вот тут еще цифры; будешь мне подсказывать, если начнем уклоняться...
Я могу не уследить, там в горах надо внимательно рулить.

Мотор взвыл, потом застучал, и заревел, где-то над крышей забились лопасти.

                                                            *

«Вертушка» забирает все выше в гору. Мы уже полчаса в пути. Небо над горой
большое и холодное; серые, комками, облака, больше похожие на дождевые тучи.
Ветер. Если бы тут была растительность, видно бы было, как она склоняется под
этим ветром; но здесь только лысые, каменистые закругления, они идут одно за
одним, забираются выше и выше; в лучшем случае тут и там шары жестких
кустов, ветер им нипочем, они просто не могут нагнуться из-за своей формы, и
шатаются целиком, но у них крепкие корни....

Место выглядит совершенно необитаемым.

- Где его дом? – спрашиваю я поверх воя и грохота турбины, слишком мощной для
наших маневров.

- Какой дом, - отмахивается Вергилий; он выискивает что-то взглядом среди
складок и каменных разломов внизу, - Он не живет в доме. Но тут должна быть
старая фабрика. И пруды где-то за ней. А, вот!...

Он бросает машинку вниз, желудок проваливается, пока она снова не обопрется о
воздух; и я теперь тоже вижу: почти не отличимое от скал серое каменное
строение на площадке, очищенной когда-то от кустов. Теперь кусты понемногу
возвращаются, окружают дом, подбираются все ближе к стенам. Серая крыша в
таких же ржавых пятнах, как и камень вокруг...

Мы садимся на щебень; все, что может оторваться, отрывается и летит. Я не могу
уже слышать этого рева, я показываю жестами, чтобы он выключил двигатель.
Вергилий поворачивает что-то на приборном щитке, короткий понижающийся вой,
и на нас падает сверху тишина. Он отталкивает дверцу, выбирается наружу. Я
сижу, привыкаю к звукам ветра, шелесту кустов, скрежету камней под ногами.
Потом он открывает запоры багажного отделения сзади, начинает выбрасывать
мои вещи на площадку.

Материальная служба набила нам полный кузов – палатку, ящики с консервами,
топливо, радио, что-то для развлечения, теплые вещи. Потом это надо будет
вернуть...

- Куда я со всем этим добром денусь? – я начинаю помогать ему, вытаскиваю
ящики, складываю в кучу.

- Я бы прямо внутри этой фабрики поставил палатку, - говорит он, - Там ветра
нет, и вещи можно разложить. Я тут как-то прожил несколько дней, по-моему, это
самое лучшее. Потом перетаскаешь это, брось пока, никто не возьмет, тут некому.
Сейчас надо найти его, пока не стемнело, он где-нибудь там, у прудов...

Он идет вниз по склону, в сторону от фабрики.

- Почему у прудов?

- Там есть теплые источники, он это обожает, мокнуть в воде. Если он в кусты
забьется спать, мы его никогда не найдем. Пошли...

- А он-то как без дома? Где он свои запасы держит?

- Нет у него запасов, он тут плантации развел, что вырастит, то и ест. А одежда
ему не нужна, там такая шуба... Сам увидишь.

Он залезает на камни, оглядывается, слезает, идет дальше.

- А как же... – что-то же должно быть, что ему надо кроме шубы, но я не могу
сообразить, что.

- Если ему что надо, он на станцию ходит. Радио у него есть, но он его не любит.
Я и сейчас не знаю, сумели они ему про нас сообщить или нет. Кому охота к нему
тащиться, на характер нарываться... Смотри, вон они, пруды, - он показывает
рукой, стоя на камне. Я забираюсь на валун рядом. Фабрики уже не видно, она
скрыта закруглением склона позади. В полукилометре примерно впереди, дальше
и вниз, отблескивают серым несколько водных плоскостей; они все близко друг от
друга, но на разных уровнях. Ветер морщит их, и в полутьме это как будто не
вода, а серый шелк...

- Мы вот как сделаем, - говорит Вергилий и ухмыляется, достает из кармана что-
то, поднимает руку, выпаливает в небо зеленую ракету, которая зависает на
конце хвоста светло-серого дыма. Потом еще одну, красную; потом желтую. По-
моему, запас у него хороший, но больше он не успевает: что-то ломится к нам
через кусты, с шумом, и очень быстро. Ломится и сопит. Я смотрю кругом, нет ли
здесь камня повыше, чтобы перебраться на него; вспоминаю, что мы ищем
встречи с доктором антропологии, а не с диким зверем...

Из кустов вываливается большая темная масса; это он на четырех так летел, но
теперь поднимается на задние, и нам, стоящим на высоком камне, он до пояса. И
правда Ужас. Больше двух метров, если стоя...

- Это что тут такое! – рычит он. То есть голос громкий, но странно высокий. Шуба
у него, действительно... А голова не медвежья, не заостренная морда, а круглое
лицо как... Как у лемура, большие глаза, желтые в середине. А вот руки с
когтями он поднимает совсем как медведь...

- Не сметь летать сюда! Это частная территория! Не для туристов! – он все еще
надвигается на нас. Пугает, что ли? Чудно!

- Привет, Медведь! - кричит Вергилий счастливо, - Я тебе клиента привез; станция
тебя наверняка предупредила.

- Нет, не предупредила! – рычит он, - И мне тут не нужны клиенты, я занят. Я
работаю! Убирайтесь! Не сметь здесь ракеты пускать! Проваливайте!

- Не дури, Ужас, - говорит Вергилий, - У него важное дело.

- У меня дела важнее.

На меня наваливается зло. На театральных медведей, на бесконечную политику...

- По хартии вы обслуживаете всех, кто может заплатить, вы с этого живете. Я
заплатил.

- А я здесь не в штате, - отзывается он, поворачивается ко мне, смотрит своими
желтыми глазами, - Мне никто не платит, и я делаю что захочу. Это моя
территория, я ее купил, от этих кустов и камней, и все пруды. Понятно?
Убирайтесь, откуда приехали.

- Ладно, - говори мне Вергилий, - Он тебя видел, знает что ты здесь. Пойдем
обратно на фабрику. Проспится, утром умнее будет.

- Валите на свою фабрику, - говорит Медведь, - И никакого шума, и никаких
ракет. И сюда не ходить! А то эвакуирую, и еще штраф заплатите.

- Лопни, жаба! – орет Вергилий. Медведь поворачивается, становится на
четвереньки, и скрывается в кустах.

Мы смотрим друг на друга. Пауза. Потом Вергилий закатывается смехом. Мы
слезаем на землю. Ему, конечно, смешно, а я себя чувствую — глупее некуда.

- Он что, правда, не в штате? – спрашиваю я.

- А, - отмахивается Вергилий, - Там какие-то тонкости в контракте. Просто он не
может без понта. Все будет нормально.

- Да? А если я тут просижу неделю один?

- Да ну! У него всегда скандал, иначе не бывает, не обращай внимания. Придет
он, никуда не денется, - он оглядывается на кусты, переходит на шопот, -
Никакой он не медведь, а обезьяна, макака натуральная. В нем любопытства еще
больше, чем скандальности. Ты его работы читал?

- Конечно читал...

- Я тоже кое-что читал. Обхохочешься. Он не дурак, и соображает будьте-нате.
Никому эта наука не нужна, потому с ним и носятся, что он один специалист на
всю Ойкумену. Настоящий, я имею в виду. Пойдем, посмотрим на фабрику. Мне
назад надо.

*

Фабрика – пустая каменная коробка в два этажа, полная пыли, мусора и мелких
зверей. Мы оттаскиваем с дороги доски, листы фанеры и картона, чтобы
освободить проход через дверь. Потом Вергилий находит механизм подъема
грузовой двери, лебедку с рукояткой, и дело идет быстрее.

- Вот здесь, снаружи, сразу за дверью, где стена углом, - показывает он, - Тут
такой дворик получается, здесь лучше всего огонь разводить, дым уносит, потому
что ветер всегда в одну сторону. Видишь, черное, - все тут костер устраивают. А
спальный мешок лучше вот здесь на досках положить, тут склад был, сюда на
стеллажи мыши не залезут. А то еще и барсук придет. Так что еду я бы тоже
повыше хранил. Силовой линии тут нету, но у тебя хорошие фонари на батареях.
И станция у тебя под горой, два часа пешком вниз, наверх три. Если что,
вызовешь их по радио, - он протягивает мне руку, - Будь здоров, приятно было
познакомиться. Я станцию предупрежу, чтобы имели тебя в виду.

- Спасибо. Я последнее время больше в походах, чем в городе. Условия меня не
беспокоят. Это нормальный лагерь...

Он идет по дорожке, которую мы протоптали, к вертушке, машет рукой, залезает
внутрь. Снова оглушительный рев турбины, огни, машина поднимается наискось,
задирая хвост и поворачиваясь вокруг себя, проваливается за гору. Я все еще не
люблю вертолеты, хоть бы и маленькие, с обводами детской игрушки. Фабрика
успокаивает надежными стенами, стальной дверью... Хотя на Лапуте по хартии нет
ни военных, ни оружия.

*

Я постоял в тишине; ветер шелестел в кустах, между облаками показались
звезды, они плыли навстречу ветру, ныряли в облака и выходили с другой
стороны. Некоторые двигались поперек ветра, и наискось: это корабли, которых
вокруг Лапуты всегда немало. Я повесил один фонарь снаружи у входа, другой на
стойку складского стеллажа. Включил музыку, разложил матрас и спальный
мешок, подобрал снизу то, до чего могли ночью добраться звери, разложил
повыше. Остальное подождет до завтра.

На свет начали слетаться бабочки, две-три летучие мыши пронеслись на фоне
двери. Или что тут у них идет за летучих мышей. Я прикидывал, как быть с
Медведем... Черт бы его побрал с его капризами, если у меня с ним не получится,
что мне делать? За такие деньги жить на фабрике без электричества?

Все еще тепло, мошек и бабочек на свет собирается все больше, а за ними – тех,
кто на них охотится... Я отстегиваю маску, снимаю, осторожно трогаю лицо. Оно
еще очень чувствительно; они покрыли его чем-то для защиты, но... Любое
движение лицевых мышц болезненно, даже самое простое - моргать, зевать,
шевелить губами. Даже ветер. Без маски мне пока нельзя...

Ну, вот. Все запасы внутри; я опускаю большую дверь – скрип, визг, рывки... Все.
Теперь что? Спать еще рано. Да, огонь... Дерева кругом валяется сколько
угодно... Поставлю к стене ящик, на чем сесть, найду рубашку потеплее: ночи
здесь делаются холодными внезапно, все-таки это горы. Обломки, ветки, мусор –
куча хорошо загорается. Ветер на самом деле все время в одну сторону; сесть
так, чтобы и огонь был туда. У меня тут есть кружка, мы с Фредом возили такие с
собой: ни ободок, ни ручка почти не разогреваются в костре, можно брать и пить
прямо с огня. Заварю чай, съем что-нибудь...

Музыку поближе к себе, и еще тише. Мы могли бы сейчас сидеть с Фредом у
такого же огня, где-нибудь на окраине деревни, около наших грузовиков. Он
любил это, посидеть, поговорить, или раскладывал на коленях подстилку, и чистил
автомат... Почему они отказались искать виноватых, эти дядьки, кузены, весь этот
клан? Конечно, кодекс наемников, это все так, но одно другому не мешает. Можно
не объявлять ничего вслух, найти и разобраться тихо. Устрашение так же помогает
репутации наемника, как и лояльность к клиенту. Я чего-то не понимаю, чего-то
важного. И я устал от всего этого: от физической боли, от стараний понять, что
мне делать; но как без этого понимания пускаться в самостоятельные дела...

Что это там? Как будто шевеление в кустах... По-моему, на Лапуте крупнее собак
ничего не водится, реклама говорит – безопасно для детей... Вот еще, не ближе, а
как будто по периметру... Мне не хватает моего автомата, привык, с пустыми
руками чувствую себя незащищенным. Можно, конечно, зайти внутрь, закрыться
там... А можно иначе.

Я беру из костра палку, она горит и дымится на конце, дым относит мне в лицо, и
я кашляю... Больно; поправляю маску и кидаюсь вокруг кустов прямо на шум.

- Эй, эй! – раздается из кустов, - Осторожно с огнем! Это я.

Медведь? Что ему надо? Он ведь сказал, не приближаться к нему. Всего час
назад... Или Вергилий лучше знал? Он поднимается над кустами, темная масса
выше меня ростом. Я делаю шаг назад, опускаю факел.

- Я мимо шел, - говорит Медведь ворчливо, - Услышал музыку. Остановился
послушать, а ты тише сделал, ну, и... Что это сейчас играло?

- Это Боккерини, виолончельный концерт.

Я иду обратно к костру, кидаю палку в огонь. Он идет за мной, медленно,
наклонив голову, слушает. Круглые глаза отблескивают желтым, переливаются от
светлого к темному. Действительно, глаза как у лемура. Он покачивается на
коротких задних ногах, держит руки на весу, скрюченные темные пальцы,
загнутые вниз когти...

- Да, - говорит он, останавливается около угла фабрики, лицом к костру,
прислоняется плечом, почесывается об угол, - На Земле я слышал настоящую
музыку... В Южной Крепости. Настоящий оркестр... Я всегда плачу, когда слышу
земную музыку. Такой избыток культуры, что он до сих пор еще не рассеялся до
конца. Что за люди! А эти инструменты, а одежда!...

Он садится на землю прямо где стоял, опускает руки на колени, слушает еще.
Согнутым корявым пальцем вытирает глаза. На лице у него, на всей голове,
кроме этих глаз, одна шерсть. И на всем теле тоже. В пляшущем свете костра
трудно различить какие-нибудь детали. Опус заканчивается.

- У тебя еще есть? – он вскидывает голову, - И другое тоже, да?

- Я мою музыку везде вожу с собой. У меня ее на несколько часов, может быть,
на целый день. Отец меня приучил; я сначала не мог ее долго переносить, я
любил песни. А потом вдруг пошло, одно за другим, все больше...

- Да, да, - говорит он, - Я очень это люблю, но много не могу слушать, нервы не
выдерживают. Может быть, потом. Ты пока выключи... Отец... Он что, музыкант?

- Нет. Он преподает. Гуманитарный цикл...

- А ты? Что ты делаешь?

- Я? Сначала диплом по экзибиологии. Не на Земле, конечно. Потом военные
занятия; спецназ, последнее место – в охране Комиссара по Продовольствию...
Бробдингнег...

Вот тебе и раз, то кричал, чтобы убирались, теперь расспрашивает... Но внутри я
чувствовал благодарность. Оказывается, он разговаривает. Могло быть хуже.
Могло быть совсем плохо. Как обычно бывает.

- Комиссар по Продовольствию... – протянул он, - Да, да... Я слышал. Трус и
вымогатель.

Я не мог не согласиться, но обсуждать тут было нечего, и я просто кивнул. Он не
стал продолжать.

- Ты носишь маску ночью? Что-то с лицом?

- Да, ожоги. У нас была неприятность. Ведущий моей команды погиб. А я только
что из госпиталя. Отпуск на неделю. Потом буду работать с Первым Секретарем,
что-то вроде помощника.

- А...

И никаких комментариев.

Я потянулся за чашкой, начал прихлебывать чай. Он поднялся, подошел ближе,
посмотрел на пакеты с едой, наклонился, заглянул в один, другой.

- Что это у тебя здесь? Финики? Можно мне?

- Конечно.

Он запустил руку в пакет, сел спиной к стене, начал жевать.

- Я тут накричал на вас, прежде чем разглядел. Думал, это какие-то скауты, юные
натуралисты, они их тут вечно таскают. Только собрался в воду залезть, тут вой,
ракеты. Я прямо озверел. А это Перельман. Еще хуже. Светлая голова, но
этически – полный анархист. Я не могу с ним разговаривать, это бессмысленно. Я
тебя, вообще-то, и не заметил.

- Неважно, - сказал я.

- Как тебя зовут?

- Скрибблер, - сказал я, - Так по документу.

- Ага, - сказал он, - Меня зови как хочешь – Медведь, Ужас... Мне все равно. Я
пойду к себе, спать. Завтра приходи, я встаю с солнцем. Поговорим. Можно мне
еще фиников?

- Возьмите все, - сказал я, - Я их не люблю, вообще-то.

- Нет, у меня будут зубы болеть... Ладно, возьму с собой пару штук.

Он запустил руку в пакет, поднялся и пошел, не оборачиваясь, в кусты,
продрался сквозь них, и скрылся на той стороне, где склон уходил вниз. Я
заглянул в пакет с финиками. Их там оставалось всего ничего, на самом дне.

                                    Эпизод 8. Ужас на прудах

Утром я обошел свой приют при том свете, который проходил через пыль на
окнах. Уже несколько месяцев здесь никого не было; я намотал тряпку на палку,
залез на складской стеллаж, на котором спал ночью, и протер те окна, до которых
смог дотянуться. Стало еще немного светлее, но неровно: в одних окнах больше,
в других меньше. И разводы.

В дальнем конце нашелся закоулок с раковиной, а рядом стол, и подвесной
шкафчик с каменной горбушкой хлеба и пустыми пакетами из-под куриного супа.
Человеческая еда. Не иначе, как от Вергилиевых каникул. Я положил туда самое
ценное из своих запасов: следов мышей в шкафчике не было. Водопровод
работал; сначала шла рывками ржавая вода, потом поток установился. Наверное,
артезианский колодец.

Остальное пространство фабрики занимали деревянные конструкции, похожие на
высокие мольберты. На них что-то натягивали, не то сушили. Понять, что эта
фабрика делала, было невозможно – никаких следов продукции не осталось.
Мольберты пытались сдвинуть к стенам, чтобы освободить проход в середине, но
ничего из этого не вышло – они цеплялись друг за друга подставками, и вышел
хаос, через который местами было не пробраться, разве что перелезать через
перекладины или подныривать под них, и одновременно уклоняться от косых и
вертикальных элементов. Кому это было надо? Когда весь этот лес переведут на
дрова, можно будет думать, что делать со стенами. Если они еще будут стоять. Я
набрал хорошую кучу обломков, свалил к стене у двери, чтобы не охотиться за
дровами в темноте, вымыл руки и вышел на улицу.

Было тихо и свежо, вчерашний ветер утих, облака проплывали без спешки, но в
том же направлении. Как идолжно быть. Какой-то зверек, меньше белки, вышел
из-за камней, сел, посмотрел на меня, и юркнул обратно. Потом еще два
пробежали через поляну и в кусты. Они были рыжие сверху, и почти белые снизу,
и на бегу задирали хвосты. Низко пронеслась черная птица, и движение
прекратилось, минуты на две...

Тропинка вдоль кустов вела на склон, в ту сторону, где вчера мы видели пруды.
Хорошо, это успеется. Надо поесть. Я вернулся на фабрику, порылся в ящике с
пайком, нашел что-то не слишком сухое, открыл обертку, опять вышел наружу.
Снова кто-то шмыгнул поперек тропинки, спрятался за камни. Придется вам ко
мне привыкать... Я поднялся на камни, медленно, осторожно, чтобы не потерять
равновесие и не выронить еду. Низкая гряда пересекала поляну и уходила вниз
по склону. Не больше моего роста, но очень сыпучая, вся в трещинах. Тут и там в
щелях росли мелкие кустики и деревца, камни покрывал мох. У подножия камней
и между ними все изрыто норами, ходами, очевидно, там земля мягче. На поляне
перед фабрикой – больше камней, чем почвы, как будто ее замостили, но не
выровняли. Тоже мох повсюду, и жесткая ползучая трава.

Ну, хорошо, теперь можно сходить проведать Медведя. Я кинул обертку от еды во
вчерашний костер, отряхнул руки и пошел по тропинке вниз.

                                                                 *

Я скоро понял, что найти Медведя будет нелегко. Ниже по склону от фабрики
кусты росли тесными группами, и продраться через их жесткие ветки напролом
было невозможно. Пришлось обходить каждую группу. Тропинок не было видно,
движение превращалось в медленное бесконечное петляние. Сверху казалось, что
кусты покрывают весь склон до самых прудов. Но склон был неровный, а кусты
поднимались выше моей головы, и я видел пруды только тогда, когда склон шел
от меня по-настоящму вниз. В остальных местах видимости не было. Нечего было
и думать ходить здесь в темноте.

Я добрался до первого, самого верхнего озера совершенно без сил. Я не знал,
как я буду возвращаться. Медведя нигде не было видно. Он мог быть где угодно,
не на берегу, так в кустах. Я не ожидал, что у него нет жилья; без этого для меня
здесь не было ни одного ориентира. Кричать не хотелось; было тихо и пасмурно,
ветер морщил воду, качались высокие стрелы водяной травы. Так у нас ничего не
получится со встречами, подумал я. К людям обычно ходишь в дом, не в гущу
зарослей. Пусть тогда лучше он ко мне ходит...

Я побрел вдоль берега наугад. Хотя бы посмотрю на эти пруды, может быть, я
сюда и не попаду больше. К счастью, вокруг прудов заросли были реже, вдоль
берега можно было пройти. Я начал обходить их один за другим. Берега были
топкие, заросшие; тут были и осока, и камыши, и просто лопухи. Лягушки прыгали
в воду, один раз поперек дороги скользнула в траву серая змейка. Я остановился,
проследил за ней; она спустилась к самой воде, потом в воду, и поплыла вдоль
берега. Хорошее дело, подумал я, как же он тут в воде сидит?

Второе озеро было рядом с первым, а третье – немного в стороне. Потом я
повернул к тем, что были ниже. Склон здесь стал круче, но на нем росли
настоящие деревья, корни выступали из земли, как ступени, под ними были целые
пещеры, чьи-то норы. Я спустился вниз между этих деревьев, и попал на большую
поляну. Она вдавалась в озеро мысом; на дальнем ее конце берег становился
крутым и каменистым, и по этому каменному ложу стекал в озеро поток, почти
водопад.

И тут я увидел Медведя; он спускался к поляне вдоль камней. Случайно оказался
он здесь, или услышал, что я иду, и вышел навстречу? Я чувствовал легкое
раздражение от этого стиля отношений; я напомнил себе, что он не гуманоид.
Какие отношения для него хороши? Но после предыдущих наших встреч у меня
осталось чувство, что ему ничего не стоит подстроиться к любым отношениям... Он
шел на задних ногах медленно, осторожно, и я подумал, что ему, наверное,
удобнее на четырех. Он то и дело наклонялся, чтобы придержаться за склон. На
передних руках у него были большие когти.

Он подошел ближе, кивнул, но ничего не сказал.

- У вас тут змеи водятся, - сказал я, чтобы не молчать, - Я сейчас по дороге видел
одну.

- В верхних прудах? Да, водятся. Я там в воду не лезу, она всегда холодная,
долго не просидишь. Только здесь, где теплые ключи. Вот они, видишь, прямо из
камня вытекают. Рано утром тут пар стоит. И никаких змей не бывает, вода такая
горячая, что в ней никто не живет. Это ванна, а не озеро. Большая ванна, и все...
Говори мне ”ты”, хорошо? Когда говорят ”вы”, я не всегда понимаю, о ком это.

- Хорошо.

Он покосился на меня.

- Пока не забыл... Я хотел тебе сказать... Насчет Первого Секретаря, - он
задумался, поднял руку, почесал голову за ухом своими когтями, шерсть полетела
клочьями. Линяет он, что ли?

- Ты, наверное, думаешь, что он тебя пригласил на эту работу для отвода глаз, а
на самом деле ему надо было кого-то, кто тихо разберется с нападением на твоего
Комиссара, а ты работал с тем человеком, из племени, которое нанимается на
охрану... Это само по себе как рекомендация... Гарантия лояльности...

- Ну, в общем, - сказал я, - Конечно, как иначе это может быть...

- Конечно, - повторил Медведь, - И ты подумал, это будет удобный случай
отомстить... Тем более, что люди из того племени тебе, наверное, помогут...

- Да, я расчитывал на них... Они сказали, они не будут помогать.

- Конечно, сказали. Это не из-за тебя. Это как раз из-за Первого Секретаря.

- Как это? – не понял я.

- Что значит, как? – переспросил Медведь, снова почесался, еще яростнее, чем в
прошлый раз, - Все понимают, что тебя наняли потому, что ты готов мстить. Но это
племя не может помогать тебе в том, что ты делаешь для Первого Секретаря. Но
главное для тебя не в этом.

Он повернулся, и полез вверх по склону. Все? Это что, такая манера разговора?

- А в чем? – крикнул я ему в спину.

- В чем? – он остановился, посмотрел на меня сверху, - В том, что этот Первый
Секретарь может планировать твою миссию как терминальную. Ты понимаешь, что
я имею в виду? Тогда не надо расплачиваться, и нет свидетеля, который потом
сможет использовать все, что узнает в ходе операции... Твоя поездка сюда – его
единственный расход... Большой, конечно. Но один раз - почему не заплатить.
Если из этого получится то, что ему надо.

Я стоял и молчал, переваривал то, что он сказал. Мне стало жарко. Я думал об
этом, но не всерьез, скорее как о сюжете для криминальной истории. А для него
это практически основной вариант. Мне надо думать о таких вещах не вообще, а
готовиться именно к ним, к худшему сценарию, иметь план...

- Я иду на Станцию, - сказал Медведь, не дожидаясь ответа, - Мне надо там кое-
что взять. Потом я вернусь назад. Это займет несколько часов - два туда, два
обратно, потом мне надо будет отдохнуть, поесть... Приходи после полудня, часа в
три, в четыре. Или еще позже. Возьми с собой еды, и спальный мешок, чтобы не
возвращаться в темноте, если задержишься. Приходи сюда, на это место. Мы
поговорим. Сейчас пойдем со мной, я тебя выведу, прямым путем, чтобы тебе не
продираться сквозь кусты. Потом по этому следу сюда тебе будет уже не трудно.

Я побрел за ним вверх по склону.

- Я давно тут не ходил, - сказал он, - Один был. Все заросло.

Он со своими короткими ногами шел вверх быстрее меня. Но это только до кустов;
тут я его догнал. Продираться даже ему было трудно. Он старался обходить
заросли, но там, где они стояли стеной, шел напролом; наступал на ветки,
которые раздвигал, чтобы они обламывались, делали проход шире.

Вес у него был раза в три больше моего, ветки трещали, он наваливался на них
всем телом, разводил руками, топтал, сопел... Я старался не отставать, чтобы не
потеряться. Мне было трудно, я задыхался, но кое-как успевал.

Медведь обернулся, посмотрел, как я справляюсь. Он дышал почти ровно.

- Ты из какой семьи? – спросил он.

Как на это ответить на ходу, когда ветки хлещут тебя по лицу, и треск заглушает
слова?

- Мы жили в Северной Крепости, - прокричал я, - Это восточная половина Канады
и Гренландия...

- Я знаю, - сказал он через плечо.

- Отец работал в Университете. До сих пор работает. Преподает, и исследованиями
занимается, когда есть программы...

- Еще кто-нибудь в семье?

- Братья отца. Они давно уехали, у них бизнес: добыча, транспортировка. Как у
всех.

- А ты?

Что значит ”а ты”? Почему не уехал с ними? Или почему не остался с отцом? Мне
не хватало дыхания на длинный ответ, я едва успевал за ним. Зачем ему этот
разговор на ходу, можно было не спеша потом...

- Я не хотел с ними. И с отцом тоже. Пошел, куда мог, куда получилось – в
десант; там оплачивали диплом по экзобиологии. Я вчера уже говорил...

- Понятно, - сказал он.

Понятно тебе? Что тебе в этом понятно?

- У меня похоже было, - сказал он, как будто в ответ, - В бизнес не интересно, с
семьей непонятно; идешь, куда глаза глядят. А как ты у Комиссара оказался?

- Фред меня пригласил к себе, а Комиссар его нанял. У Фреда охранный бизнес
был. Кто где: у него в основном родня работала. А у Комиссара мы с ним были
вдвоем.

- Ага. Сколько ты с ним пробыл?

- С Фредом - два года. С Комиссаром – последние шесть месяцев.

Он что-то фыркнул, ничего не сказал, не обернулся, продолжал ломиться в чащу.
Еще минут десять я поспевал за ним молча. У меня начали дрожать ноги, я понял,
что мне придется остановиться, отдохнуть, продолжать потом одному по его следу.
Я начал отставать. Он заметил, остановился, подождал меня.

- Смотри, - сказал он, - Мы уже почти наверху, тут минут пять осталось. Ты теперь
сам дойдешь. Когда выйдешь из кустов, там будет большое дерево. От него
налево, в гору, до твоей фабрики метров сто. Ты ее почти сразу увидишь.
Замечай дорогу, чтобы потом к дереву вернуться, а от него прямо вниз. Увидимся
вечером.

И он пошел вперед. Быстро. А я поплелся сзади. Даже если бы я не видел его
следа, можно было легко сориентироваться по звуку. Как будто я шел за
трактором, который прокладывал просеку в лесу.

                                        Стасим. Интроспекция

Когда я дошел до фабрики, у меня была одна мысль – о еде. Тут у меня все было
готово, на своих местах. Я нашел пакет с хлебом, сорвал крышку с банки бобов с
мясом, кое-как разворошил их пластиковой ложкой, сунул на минуту в угли. Еще
минута мазохистского оттягивания. Потянулся за банкой витаминной газировки,
нашел бумажную тарелку, составил все это вокруг себя, сел и напихался; потом
повалился на матрас, закинул руки за голову, закрыл глаза.

А что, сказал я себе, сквозь возвращение чувства телесной нормальности - это
вообще колоссальный успех: вниз пешком, и наверх пешком, по кустам, туда и
обратно, и я жив... Это, конечно, еще даже не упражнения, которые я делал в
десанте каждое утро, если не на операции... Но я и это восстановлю... Потом
стрельба в цель, потом весь комплекс... И я заснул.

                                                            *

А что это он решил про семью спрашивать? Это было первое, что я подумал, когда
проснулся. Потому что на самом деле мне это понравилось. Я поговорил бы с кем-
нибудь про свою семью, если бы кому-то было интересно. Я сам все время об этом
думаю; я пробовал с Фредом, но у нас такие разные семьи, что он не очень
понимал, что меня беспокоит.

Но ему надо было только главное, когда даже дыхания почти нет, и можно сказать
только коротко. Он что-то тестирует, хитрый он...

Все, что со мной было, получилось из-за того, какая у меня семья. А теперь, из-за
этого ранения, я не знаю, когда мне удастся вернуться в десант. Я обещал себе,
что как только я заработаю денег, я заберу отца из Университета, куда-нибудь в
тихое место, чтобы он мог заниматься чем хочет, быть независимым. Это
оправдало бы то, что я оставил его, уехал из дома. Я думал - если бы я мог это
сделать для него, через три года, пять лет, это было бы еще не поздно, ему бы не
было шестидесяти, хороших двадцать лет активной жизни, он мог бы писать, ему
совсем немного надо для этого. Я цеплялся за этот план все время, пока
наемничал, пока учился. Отец не понимал, зачем я это делаю. Я не говорил ему.
Еще немного, еще немного, и он увидит. Он бы хотел, чтобы я был где-то около
него, но это уже было выше моих сил. Мне надо было уехать, чтобы начать
относиться к нему спокойно, потом с сочувствием. Вблизи это всегда был один
хаос.

У него былa какая-то своя мораль, но я так и не понял, какая. Он мог говорить об
этом без конца, но никогда нельзя было понять, что он хочет сказать. Я слышал
много таких разговоров с братьями, пока они были здесь. Они быстро уставали.
Если его пытались подгонять, или требовали прямых и коротких объяснений, он
замолкал, замыкался. У меня осталось навсегда чувство, что ему нечего было
сказать. Или то, что он мог сказать, было не реализуемо, не имело другой
ценности, кроме теоретической. На этом его роль кончалась. Кто-то еще должен
был придумать, как это приспособить к жизни. Может быть, я слышал в этом
просьбу, невысказанную, неосознанную. Не знаю...

При этом я должен был быть рядом, чтобы слушать. С кем ему было говорить? Все,
кто могли начать бизнес, уезжали с Земли, на всех, кто оставался, смотрели с
сожалением. На тех, кто оставался добровольно – с презрением, с насмешками.

Братья отца - сначала они работали вместе, потом дело выросло, и они
разделились – шахты отдельно, сбыт отдельно. «Никогда не бери у них ничего»,
повторял отец, «мне придется за это платить, я даже не хочу рассказывать тебе,
как...», и я представлял себе бог знает что. Их дети - когда мы были маленькими,
и оба брата еще жили на Земле, только начинали этот свой бизнес - мы
встречались часто. Они всегда знали что-то, чего не знал я; они держалось
вместе, я был отдельно. Мы не дрались, не ссорились; они просто вели себя со
мной, как их отцы вели себя с моим.

Считалось, что я с ним заодно. В чем? Я не знал тогда, и теперь не знаю; меня
всегда злило, как они с ним обращались, но это не значило, что у меня его же
понятия. Он как-то молча считал, что я буду и дальше с ним, может быть, в
Университете. Но что там было делать? Престиж научной работы падал, места
сокращались; из-за этого и мама осталась без настоящей работы, просто при нем.
Я помню, как они ругались вначале, ссорились; отца было не переспорить, она
махнула рукой... Профессора уезжали, находили места в центрах добычи. За это
платили, разбирательства о правах народов и сохранении среды обитания влияли
на добывающий бизнес... У Земли в этих разборках был уникальный опыт... Отец
говорил о них: «Левые останутся левыми. Хорошо, что больше не здесь, только
поздно уже».

Настоящая наука была на Лапуте. Отец был там, по университетским делам, и ему
не понравилось. Я был с ним, я запомнил терминал – арка из полутьмы на яркий
свет, горячий желтый песок, ветки ивы колышутся у стены...

Ему везде не нравилось... Чего он хотел?

Он слишком был занят собой, не было времени заняться другими, жить с ними,
знать их, любить их больше, чем себя. И до сих пор нет. И остается одна
неловкость. Я все равно его люблю; но я убедился с годами, что мне с ним нечего
делать. Кроме обсуждения его идей. То есть, чтобы его слушали; научить он тоже
ничему не может. Читать его работы гораздо лучше, чем разговаривать с ним
самим.

И от этого всего чувство, что ты ему не нужен. Но я знаю, что это иллюзия. Я это
себе давно сказал, и не возвращаюсь к этому. Просто он не умеет думать о
других, даже о близких, никогда не умел, хотя мы ему нужны, и мама, и я. И не
только мы. Но только на его условиях. Он очень плохо перенес мой отъезд, так и
не понял, зачем мне это, когда можно было жить вместе, как раньше, найти мне
занятие. И так по кругу.

Мне непереносимо было, что отец с мамой страдают, и я ничего не мог для них
сделать, пока жил с ними. Непереносимо, потому что отец страдал не от простой
дури, он хотел дать что-то людям, которые над ним смеялись. Он из вида, который
проиграл эволюцию. Я не мог простить ему этого проигрыша. Можно проигрывать.
Нельзя смиряться. Он мог бы сделать это иначе. Если бы он был другим. Если бы
еще и мама, но маме уже безразлично.

И вот: Не нужен ни в семье, ни на Земле, нигде. От этого то экзобиология, то
спецназ. Я не хотел жить как отец. Если можешь что-то сам, ты вылезешь из этого
болота, иначе – горечь и жалобы до конца жизни. Экзобиология гарантирует
работу вне Земли. Я не хотел жить рядом с отцом, слушать эти разговоры... Но
пойти работать к его братьям значило предать его. Да мне и не надо было туда.

Я пошел в десант, в совсем другую жизнь; научился обращаться с оружием,
увидел других людей. Результат должен был как-то получиться, но все еще не
сейчас. Завтра. И вдруг вот это... И теперь – что? Когда я теперь смогу помочь
отцу?

И чего я ищу здесь, на Лапуте?

Я посмотрел на часы. Пора идти к Медведю. Что я ему скажу?

                                   Эпизод 9. Кто послал вертолет?

Я взял небольшой запас еды, захватил вяленых фиников для Медведя, спальный
мешок, и потащился. Зачем мешок? Что я, ночевать у него собираюсь? Курс
экзобиологии научил меня не задумываться над инопланетными причудами; у
каждой расы свои особенности в психологии. Медведь до сих пор выглядел по
этим меркам очень хорошо – разумен, почти без капризов. Голова работает. Судя
по научным работам – очень хорошо работает. Отец указал мне на него когда-то;
я тогда очень увлекался его книгами – неожиданные углы, парадоксы, напористое
изложение, как раз то, что надо в молодости. Интересно, сколько ему лет по
меркам его расы? Забыл спросить.

Дерево я нашел легко, но через кусты идти было неудобно; спальный мешок
цеплялся. Без него было бы, конечно, проще... Потом дорога пошла вниз по
склону, и мешок уже больше не мешал; он не давал разгоняться, создавал трение
как раз достаточное, чтобы не надо было хвататься за ветки руками для
торможения. Я спустился к пруду, наверное, за десять минут.

Медведь возился на поляне, таскал что-то к источнику. Устраивал из камней
сиденье в воде? Посмотрел, как я съезжаю через последние заросли.

- Ты скоро уже будешь в форме, - проворчал он, как будто его это почему-то
задевало.

Я подошел, сбросил мешок на землю.

- А кстати... Почему ты в тот раз сказал - неизвестно, смогу ли я вернуться к
своей работе? Почему нет? Если в форме буду.

- Из-за лица, - он отнес камень в воду, вернулся за следующим, - Для людей
изменение лица очень чувствительно, у вас это связано с само-идентификацией.
Глубоко. Ну, например, для меня со всей моей шерстью это не имеет значения.
Конечно, зависит от человека... Чтобы нанимать тебя в охрану, с оружием, они
должны быть уверены, что ты в порядке ментально. После того, что с тобой было.

- А Первому это не важно, потому что...

- Да, как я уже говорил, это возможно. Меня иначе удивило бы, что его это не
останавливает. А следующая твоя работа будет зависеть от того, чем кончится
эта. Если ты еще будешь жив. Брось свои вещи где-нибудь. Сейчас я устроюсь
тут... Не будем говорить о неприятном.

Он наклонился к самой воде с большим камнем, отпустил его, посмотрел, как он
там лег, снова повернулся ко мне.

- С этим ты и сам разберешься, - сказал он, - На самом ли деле твой наниматель
расчитывает с тобой на одноразовую... Не разберешься – тебя могут убить; но тут
ничего не сделаешь, это зависит только от тебя. Мне интересно с тобой заняться
другим. Посмотрим. Я специалист, и со стороны всегда легче.

Он бормотал, не глядя в мою сторону. Это называется, не будем о неприятном?

Он полез в воду, осторожно, попробовал, держат ли его камни, встал на них,
пошатал, полез дальше. Руками он держался за берег, сам слезал задом глубже в
воду, погрузился почти по шею, уселся на свои камни, пошевелился, устроился,
закрыл глаза.

- Хорошо... Сейчас мы разведем огонь, чтобы тебе было тепло. То есть, ты
разведешь. Тебе не трудно? У меня вон там сухое дерево заготовлено, видишь? Я
сам редко развожу огонь, я люблю в воде сидеть, тут так тепло, что и огня не
нужно... Как ты думаешь, кто все-таки послал вертолет?

Я сначала даже не понял, о чем он. Интересная манера разговаривать... Но это мы
уже проходили... Я принес охапку сухих веток, свалил на поляне недалеко от
заводи, где сидел Медведь. Где-то у меня была коробочка с воспламенителем...
Огонь все еще пугал меня. Но ведь огонь сам не виноват...

- Есть два очевидных варианта, - сказал я, - С вертолетом... Первый хотел убрать
Комиссара, потому что...

- Потому что Комиссар сам хочет быть Первым, - подхватил Медведь, как-то
поспешно. Не любит он задерживаться на простом...

- Наверное. Я только знаю, что они из одного клана... Но тогда зачем Первому
держать меня при себе? А если я узнаю, что он виноват? Другой вариант – это
Комиссар разыгрывал нападение на себя, чтобы бросить тень на Первого. Но в его
плане что-то пошло не так.

- Ну, - сказал Медведь, - А не очевидный?

- Кто-то третий хотел стравить их между собой.

- Что тут не очевидного?

- Это мне не очевидно – кто и зачем. Что он хотел для себя? Мне это совсем не
очевидно. Вертолет – слишком серьезное оружие; там не было никого настолько
срьезного, и вертолета там не должно было быть! Регулярные армии под запретом
уже не первую сотню лет, и за этим смотрят. Очень внимательно смотрят, я знаю;
никому не нужно, чтобы какой-нибудь барон захватил шахты, или пути доставки.
Как только замечают, что кто-то собирает военную силу, ему отсекают
финансирование. Оружие есть только у серьезных организаций. У Первого есть, но
потому он и не станет... Местные милиции – это конечно. Их много, они есть у
каждого племени. Но у них одни старые винтовки. Да если бы там были
вертолеты, Комиссар бы не путешествовал всего с двумя бойцами в охране.

Это тоже все понятно; но он больше не перебивал, не торопил.

- Да; если бы он инсценировал нападение на себя, он бы обошелся туземцами.
Нанял несколько, пришли, постреляли... Вертолет привлекает слишком много
внимания.

Фред тогда этого и ждал.

- Вот именно. Вертолет - это неизбежное расследование. И они все равно найдут,
чья это работа. Кстати, я ничего не слышал о расследовании. Когда оно будет?

- Уже было. Разве ты не давал показания?

- Конечно, давал. Но мне не сказали, что это было расследование. Я думал, это
местная полиция. Странно. Должно было быть больше шума.

Я подложил под ветки таблетку воспламенителя, прыснул на нее реагентом,
отдвинулся назад, заслонил глаза ладонью...

- Правильно, - сказал Медведь, - Они его сразу сделали закрытым, чтобы не было
разговоров, слишком чувствительно. Поэтому ты и не слышал. Но у меня есть
знакомые... Знаешь, что они там нашли? Напалмовая ракета – из партии, которую
разрешили купить одной компании несколько лет назад. Для расчистки джунглей
вокруг места разработки. Там такие джунгли были, за ночь все снова вырастало.
Они эти ракеты не все использовали. И еще базука, какой-то слишком хорошей
модели. У вас в башне остатки нашли. Ты ее помнишь?

- Да; мы ее забрали у боевика, который стрелял в Комиссара. Фред из нее сбил
этот вертолет...

- Ага. Похоже, что она числится за негуманоидами с окраин Бробдингнега. Это
сложно... Ты что знаешь о Тощих и Толстых?

- Только то, что они есть, и что Комиссар и Первый – оба из Толстых. А Тощие –
их враги. Это какие-то племенные группы. Деревня, где на Комиссара напали –
это район Тощих. Но они не воюют по-настоящему.

- Сейчас не воюют, потому что Первого выбрали из их системы, а он еще привел с
собой людей из того же племени. Это значит, в систему пошли доходы, враги или
не враги. И Комиссар помощь им возил как раз для того, чтобы не воевали. Совет
Ойкумены – это инструмент мира, как ты знаешь.

Медведь фыркнул, заплескалась вода. Таблетка под костром наливалась красным
и фиолетовым, небольшое лиловое пламя перебегало под ветками, они изгибались
от жара и потрескивали. Я как будто чувствовал этот жар даже под маской.

- А негуманоиды при чем?

- Они стояли за Тощими, еще когда те воевали с Толстыми. А заодно они все
воевали с Великанами...

- Как они все оказались в одном мире? Они, что, все туземцы? Разве так бывает?

- Нет, нет, Тощие с Толстыми воевали у себя. А потом Тощие переселились к
Великанам, чтобы разрабатывать минеральные запасы. И тогда уже стали воевать
с ними. Толстые им устроили переезд под предлогом перенаселения. В обмен на
мир с Толстыми. Тогда многие популяции перемещались, особенно если бизнесу
было удобно. А по сути – откупились, территорией и всем, что с ней можно делать.

- А оружие им, конечно, давала компания, которая хотела перехватить у
Великанов рынок добычи и вывоза?...

Всегда одно и то же... Огонь поднялся от земли, охватил ветки снизу. Из-за
большой температуры огонь занимался почти без дыма. Я отодвинулся еще; мне
больше нравится, когда горит ровно. Меня теперь беспокоит изменение
температуры даже когда солнце выходит из-за облаков...

- Конечно, - сказал Медведь, - И Тощие и Толстые были тогда второстепенной
этнической группой на задворках системы Бробдингнега. Что там творилось,
никого не интересовало. Там заправляла та самая компания, которая совсем в
другом месте использовала те самые напалмовые ракеты. Не до конца
использовала.

- Конечно, - сказал я, - Так и должно быть. Иначе не бывает.

- Да. Связи остались. На них всегда можно построить небольшую военную
операцию. Вопрос только, кто там был главный, кто планировал, а кто помогал, и
что не получилось, и будут ли они доводить этот план до конца...

- Для меня тут один вопрос – чьи действия требуют наказания. Потому что
понятно, что в тюрьму никто не пойдет. Мне нужен тот, кто ответит за Фреда. Кто
же все-таки послал вертолет?

- Не смогли определить; очень мало от него осталось. Базука слишком хорошей
модели. Вторая ракета сдетонировала, ну и...

- И никто не заговорил? Обычно расследование проводится, чтобы найти
информатора. А рынок информации большой. Если были транзакции, всегда есть
клерки, которые готовы продать, или хакеры...

- Здесь дело было семейное, без транзакций. Нет, не было информатора.

- Что, и местные ничего не сказали, Тощие эти? Неужели такой страшный кто-то,
что и продать нельзя? Если бы они еще бояться умели... Значит, за молчание
получают больше.

- Да. Или на суевериях их как-то сыграли. У Тощих и Толстых с негуманоидами
всегда были очень нервные отношения.

- Почему?

- Когда-то, давно, и Тощие и Толстые были еще одним племенем... Великаны
тогда еще были сами по себе, а Толстые с Тонкими находились под властью
негуманоидов, и выглядели не очень успешным народом. А командовали ими
существа, похожие на ваших лошадей. Это самое близкое, на самом деле ваши
лошади – ангелы. И вот, хотя из-под гнета их со временем вытащили, они такой
фольклор вынесли о тех временах, что со своими негуманоидами – только через
посредников, и то с трудом. Даже когда у них общие интересы сделались. Ты
правильно говоришь, что бояться они не научились, но это сознательно. А в
подсознании у них там запрет стоит на этой теме.

- Что же с ними такое было, что они...

- Они уже не помнят, но у них считается, что упоминание может повредить душе, а
то и совсем лишить. Какая-то форма доминирования, неприятная. Они тогда еще в
примитивной стадии были, а может быть, и застряли в ней из-за этого
доминирования.

Опять что-то знакомое.

- Поэтому они и стали фаворитами, когда Совет Ойкумены начинался?

- Ну, да. Не сразу, конечно, не сразу. Были еще кандидаты; просто партия,
которая их продвигала, взяла верх. Тогда они и поссорились, Тощие с Толстыми,
из-за того, кому представлять народы. Толстые представительнее были...

- Да, не сравнить. Но они должны были своей партии служить. Где она, партия
эта?

- А, это... Сначала была, и они делали, что велено было. Потом они и сами
влияние приобрели, а партия немного ослабла, потому что баланс бизнеса
изменился, и они из-под контроля вышли, как когда-то. У них вкус к свободе еще
оттуда... И стали они своим умом жить, и своим голосом говорить. Это, наверное
третье поколение было: все уже с образованием; но главное – они в политике
разобрались, и в ситуации. Какие слова говорить, кому что... И как коррупцию у
задней двери делать.

Ну, хорошо; но что тут для меня-то видно? Какая-то темная роль негуманоидов?
Но они на вертолетах не летают...

- Я очень мало слышал о том, что делают в нынешнем мире негуманоиды. Их как-
то совсем не видно. Такое ощущение, что их вообще мало, цивилизаций они не
создают... Но ты говоришь, они командовали когда-то...

- Да, сейчас определенно не их время. Они не приспособлены к экономическому
образу жизни, который сейчас везде. Они затаились, они это умеют. Но не все;
некоторые виды нашли свои ниши, из-за особых способностей.

- Верно, - вспомнил я, - У меня проводник был, когда я сюда добирался - на сову
похожий. Слышал про таких?

- На сову? Летает? Орнитоид?

- Да, может летать, когда сам по себе, но со мной он шел; ноги птичьи, с когтями,
а под крыльями вроде рук что-то.

- Да, есть такая раса. Они как раз любят быть сами по себе. Способностей у них
много, я всех не знаю. Почему ты спрашиваешь?

- Интересный вид. Он мне понравился. Обычно проводники плохо к клиентам
относятся. А этот даже разговаривал.

- О чем?

- Я его спросил, нравится ли ему в коридорах. Он сказал, да. Это тоже редкость.
Их все ненавидят. Я спросил, что ему нравится, и он как будто попытался
объяснить. Снизошел...

- Что ты говоришь! Ну, это и правда редкость. Чем-то ты ему показался. Не иначе
как животный магнетизм у тебя. Это полезное свойство. С негуманоидами очень
мало кто может разговаривать. Правда, и вниманием их не балуют; не приучены.
Да, интересно... Или это могло быть из-за твоих личных обстоятельств. Если он
знал, кого ведет...

- А что ему до моих обстоятельств?

- Как тебе сказать; негуманоиды смотрят на политику больше со стороны, но это
не значит, что у них нет симпатий. Мы не все про них знаем. Если бы они
захотели, они могли бы... Большая часть, наверное, была бы рада просто
покрушить. Но не все.

Он замолчал. Покрушить? Что он имеет в виду?

- Ты думаешь, негуманоиды имеют отношение к вертолету?

Он не ответил. Я посмотрел в его сторону. Он сидел, наклонив голову, как будто
задумался, и забыл про меня. Действительно, со всей этой шерстью ничего нельзя
сказать о выражении лица. Да и лица там никакого нет, это лучше всякой маски.

- Ты фиников принес? – спросил он вдруг, не поворачивая головы. Голос был не
такой, как до сих пор, напряженный, без выражения.

Финики? При чем они тут?

- Да, - сказал я, - Кажется, захватил. А что?

- Дай мне, - сказал он.

Я пожал плечами, пошел к рюкзаку, порылся, нашел пакет, принес ему, поставил
около него на берег. Он протянул руку, захватил горсть, засунул в пасть, стал
жевать. Я ждал. Он жевал. Я отошел обратно к костру, сел.

Минут пять было тихо. Потом он сказал:

- Кто тебе подсказал со мной встретиться? И почему? Ты говорил, но я не
запомнил.

Какая связь? Ничего я ему не говорил. Он не спрашивал.

- Отец мне когда-то назвал тебя. Потом я книги прочитал.

- Какие?

- Почти все. Какие мог достать. Это давно было, еще до колледжа. Лет семь
назад.

Очень давно.

- А теперь они спросили, что я хочу перед этой работой, и я сказал – неделю на
Лапуте.

- Почему? – он снова порылся в пакете, достал еще пару фиников, отправил туда
же, - Я не вижу, чтобы моя дисциплина имела прямое отношение к твоей работе.
Или к твоей проблеме...

- Формально имеет. Я хочу разобраться в антропологии жителей этой системы, и
остальных, которые входят в компетенцию Совета. Но не только это. Мне надо
было отвлечься, и самое лучшее, что мне пришло в голову... Наверное,
вспомнились эти книжки...

Он захохотал. Он хлопал руками по воде, подпрыгивал на каменном сидении,
закидывал голову и издавал хриплый рев прямо в черное небо...

- Не обращай внимания, - проговорил он, наконец; он задыхался, пыхтел, сопел,
утирал глаза, потом плеснул водой себе в лицо, пофыркал, встряхнулся. Брызги
полетели во все стороны.

- Так ты себе устроил неделю отпуска для приятной беседы! – он прокашлялся,
речь стала разборчивее, - И вот что получил. Ты думал, я разговариваю так, как
у меня в книгах написано? А оказалось – одни скандалы, да брожение по диким
кустам и озерам.

- Откуда-то же оно берется, - заметил я, - То, что в книгах написано...

- От редакторов, - сказал он, - Я ненавижу гладкий стиль, я от него зверею, или
тупею, не могу долго. Но они меня заставили... Когда я писал для себя, я совсем
иначе это делал. Не теорию, а впечатления, что тебе бросается в глаза, когда ты
куда-то приезжаешь. Потом уже ищешь, как это объяснить.

- Почему об этом нельзя в книге писать?

Он помолчал, еще повозился, посопел.

- Потому что это личные суждения. Если ты публикуешь личные суждения, это
значит – ты себя считаешь судьей. Ставишь свои суждения выше объективных.

- Ну, и что в этом плохого? – спросил я.

- Что? То, что ты навязываешь другим свою систему ценностей.

- А что еще у меня есть, чтобы судить о других?

Он хмыкнул.

- Объективные ценности, конечно.

Очевидно было, что сам он этому не верит. А я сразу вспомнил и университет, и
отца, все вместе.

- Если я сейчас случайно остался жив, то это не для того, чтобы снова вернуться к
объективным ценностям. Ты сам говоришь - у меня, может быть, и времени на это
почти нет. Желания - тоже. Я как-нибудь со своими. Я, может быть, для этого
остался...

Он снова хмыкнул.

- Звучит хорошо. Драматически так... А с чего ты думаешь, что твои ценности, как
бы это сказать – имеют вес? А?...

Я даже не знаю, почему меня этот разговор так завел. Ни с того ни с сего.

- Потому что, - сказал я, на удивление себе самому, - Это ценности моей расы.
Если я даже последний, кто их хочет за что-нибудь считать. Не даром же моя раса
их нажила? Ты сам сказал – музыка... И вообще...

Я вдруг почувствовал, что выскочил с разгона куда-то гораздо дальше, чем та
область, где я себя чувствовал уверенно. Это он меня туда загнал? Манипулятор
обезьяний!...

- Да, да, - сказал он, - Не волнуйся. Я не считаю, что ты плохое что-нибудь
говоришь. Или глупое, - он обернулся, уставился на меня лемурьими глазами, они
отсверкивали ярким синим в свете костра, - Я думаю, это совершенно верная,
правильная позиция. Как специалист–антрополог. И вообще.

- Ну, и ладно, - сказал я.

- Ты что-нибудь знаешь о биомехах? – спросил он, - Это ведь ваша история.

Опять неожиданный вопрос.

- Почему мне о них надо знать?
     

                                         Эпизод 10. Биомехи

- Сейчас, - сказал он, - Я все-таки хочу уточнить, с чем ты пришел ко мне. Ты
сказал, что за научной консультацией. Я хочу, чтобы ты не обманывал себя –
меня ты не обманываешь, ты на самом деле так думал. Но у тебя не сходится.

- Что?

- Да все. Я сказал, наука – это объективное, и ты сразу взвился. У тебя какие-то
проблемы с наукой, с объективностью ее. Я согласен, наука в плохом состоянии,
гуманитарная особенно. Но наука должна быть объективной. Это значит – с ней
должно соглашаться большинство. Другое дело, что для этого нужна хорошая,
сложившаяся, культура, со своими традициями. Сейчас мало у кого это есть, а та,
что общая по Oйкумене, гораздо ниже стандарта, к которому ты привык. Но это не
меняет дела - то, что ты говоришь, это не о науке. Это... Это что-то очень личное.
Тебе не надо объективное, то, что можно обсуждать. Тебе надо для себя. Тебе
важно только твое суждение. И тебе нужен материал для этого суждения.

- Ну! Так и что?...

- То, что я сказал. Ты говоришь, что хочешь разобраться с антропологией тех
мест, где тебе предстоит работать. Не обманывай себя. Ничего похожего у тебя в
намерениях нет. Ты хочешь узнать, кто здесь чем дышит, кто что делает и как.
Кто мог сделать то, что сделал – с тобой, с Фредом. Ты не здесь родился, и тебе
надо знать. Ты это называешь антропологией? Антропология – это в основном
статистика. А тебя интересует – состояние души. И по дороге - мифы, легенды,
эпос...

- По-моему, это и есть антропология, - пробормотал я.

- Может быть. Или это поэзия. У всех один бизнес на уме, а ты хочешь душу
увидеть. Тебе поэзии не хватает. Или религии. Ты только им веришь. Мы можем
это с тобой обсуждать. Но это не наука. О науке ты говоришь потому, что хочешь
знать точно, чтобы действовать эффективно. У тебя информация такого качества
называется наука. Ты согласен?

Я пожал плечами.

- Какая разница, как это называется, лишь бы помогало. Я привык, что если где-
то что знают, то это на Лапуте. Надо только найти, у кого спросить. Я услышу,
когда мне скажут то, что мне нужно.

- Хорошо. Так что - ты думаешь, я знаю то, что тебе нужно?

- Да. – Я хотел объяснить, как я это знаю, но не мог найти слова, - Это то, что
нужно. Я ведь даже вопросов почти не задавал... Я слушаю.

- Понятно. Я так хорошо угадываю... Думаешь, это трудно? Давай тогда вернемся
к биомехам.

- Почему к биомехам? Их ведь нету здесь. Или есть?

- Нет. Я думаю, тебе это нужно. Ты же сам говоришь... Что ты о них помнишь?

- Очень мало. О них никто ничего не знает по-настоящему. И у меня к ним не
было никогда симпатии. Не знаю даже почему. Как-то они не располагают к ней.
Не ищут ее. У них со всеми конфликт, но трудно понять из-за чего. И я даже не
знаю, важно ли это теперь.

Он кивнул, но ничего не сказал. Сидел, смотрел перед собой, в темную воду.
Красные блики от костра полоскались там на мелкой волне от его движений.

- Аккуратно просуммировано, - произнес он, - И даже без предвзятости, почти по-
научному. Важно ли это теперь? Их истории уже почти двести лет, если с самого
начала, и на Земле их нету уже больше ста. Они провели еще несколько лет в
системе, но оттуда уже до вас ничего не доходило. То, что ты о них знаешь и что
ты о них говоришь - это результат систематического скрытия и искажения
информации о них со стороны правительства, все это время. Знаешь, почему я про
них вспомнил? Из-за настроя. У тебя настрой тот же, что у них был. Первый
конфликт с властями у них из-за настроя был. Тогда еще все на Земле было не
так плохо, может быть, поправимо. Они хотели заниматься защитой; власть была
категорически против.

- Да, да, там были люди из военной промышленности; говорят, они хотели вывезти
секреты, а их остановили.

- Да. И еще – что они спровоцировали войну, сорвали переговоры с боевиками.
Что это упрямые, ограниченные люди с замшелой идеологией, не способные на
реализм, на гибкость, и на компромисы. Когда я ими стал заниматься, я нашел
много этого всего – и ни одного их документа. Все, что есть о них, идет только от
правительства.

- Правительство не говорило правду о них? А они, может быть, были прекрасные
люди. Ну и что? Война бы все равно была, и правительства того уже нет, оно и не
нужно больше такое, как было, хватает Совета. Конфликтов больше нет. Все
кончилось. Еще до меня. Какая разница - как...

- Да, нечего стало делить, - сказал он, - И вот, никто больше не хочет в Совет,
все хотят в бизнес. Все изменилось. А эти люди остались кем были - монашеским
орденом. Никогда не занимались политикой. У них была практическая цель. Как
ты говоришь – ни у кого не искали симпатии. Но друг друга они как-то нашли.
Если это орден – то что это за религия была? Что отец тебе о них говорил?

- Он ни с кем не был согласен, ни в чем. С ними тоже. Слишком радикальные,
ничем не лучше другой стороны. Но к тому времени их уже не было, а мы жили в
Крепости, и война с террористами заглохла. У них не было такого оружия, чтобы
пробить Стену, и самолетов не было, или они не умели на них летать.

- Нет, - сказал он, - Самолеты были, их уничтожили биомехи, прежде чем совсем
уйти из системы. Те, которые оставались вне Крепостей. И ракеты, которые там
запускались с установок с земли, без самолетов.

- Да?

- Да. И не только это. Склады, связь...

- На самом деле? Откуда ты знаешь? Нам говорили, что просто у террористов
низкая военная культура, они не могут оружие эксплуатировать как надо... Но как
же? Что значит, уничтожили? С орбиты? Или на Земле? Диверсией? Нет, нет, они
прятались где-то в системе, среди спутников больших планет. Для них и на орбиту
попасть было не просто. Но подожди, даже с орбиты - разве было такое оружие?

- У них было. Поэтому и конфликт. Биомехи хотели делать эффективное оружие,
правительство не хотело финансировать проекты. Они стали делать сами, тайно
строили центры. Их искали, уничтожали центры. Они вывозили технологию. Не для
продажи. Им не верили. Но их технология так нигде и не появилась больше. Хотя
интерес был, конечно, и агенты, и посредники. Они их отвадили.

- А где деньги брали, если ничего не продавали? На технологию деньги нужны.

- Конечно. По-моему, они просто отбирали и грабили; не у всех подряд, по их
собственным понятиям. Комплексы индустриальные захватывали. Но тоже без
шума, в отдаленных местах. Это пока на Земле, до войны.

- Интересно... Как ты узнал? Где-то есть вся эта информация? Ты же говоришь,
подавление, искажение, все только от правительства...

Он не ответил, продолжал говорить.

- Биомехи – это то, что они сделали в конце концов. Их версия совершенного
оружия. Это имя перешло на них самих. Сначала это была просто ”группа”; они
были одержимы обороной, сдерживанием – я же говорю, монашеский орден. Когда
начался конфликт с правительством, они те же принципы применяли и в своей
защите.

- Нет, подожди. Ты говоришь так, как будто знаешь о них. Откуда?!

Он оглянулся на меня, посмотрел.

- Я был у них один раз. Недолго.

Вот это новости!

- Я еще не встречал никого, кто у них был. Я думал, это вообще легенды, а на
самом деле никого давно не осталось. Где ты был? На их базе? Когда?

- На одной из них, как я понимаю. Теперь у них нет проблем с базами. Это было
лет десять назад. И, конечно, не в метрополии. Не в их метрополии.

- Сколько их? Я имею в виду, людей, настоящих, которые из моей системы ушли
сколько-то лет назад? Сколько их теперь?

Он засмеялся.

- Мне нравятся твои реакции... Разве они скажут? Это стратегическая
информация, в их положении особенно. Я не знаю, где я был. Привезли, потом
увезли. Раньше бы глаза завязали, теперь в корабле ты можешь смотреть в окно,
сколько хочешь, это не помогает ориентироваться, одни звезды...

- Как ты их нашел? Я не представляю...

- Они меня сами нашли, когда я стал всерьез искать документы.

- И ты знаешь историю, и ничего не опубликовал?

- Они не разрешали. Но это долгий разговор, и о другом.

- Это могло бы изменить...

- Что? Ты сам говоришь – все кончилось.

- Не знаю, надо подумать. Могло бы.

- Ты подумай лучше о самих биомехах; как ты представлешь себе это – организм
с переменной организацией, и разумный?

- Разумный? Как люди? Они что, человеческий мозг ему ставят?

- Я не знаю. Они использовали свой генофонд - это все, что известно наверняка.
Это же не конвеерная сборка; каждый организм надо вырастить из эмбриона. И
это значит – новая раса, со своей историей, своими мифами, фольклором, иначе
не бывает. Со своими страхами и радостями, семейными делами, воспитанием
детей, традициями, бог знает с чем еще. Людям больше не надо это делать – они
уже запустили это. Я даже не знаю, остались ли там люди... И это близкие тебе по
эволюции существа. Как шимпанзе. Только, может быть, в другую сторону.

- В какую?

- Все, что я знаю о них наверняка - это их историю. Не много, но настоящую, с
документами. Это они мне показали. Всем, кто захочет смотреть, тоже покажут. Я
тебе сейчас коротко расскажу эту историю, и будем спать. Я устал. И надо еще
поесть. У меня тут мое приготовлено, а ты себе сделай, что ты будешь.

Он повернулся, стал перебирать что-то между камней. Какие-то овощи, корни, бог
его знает, что он там ест, кроме фиников. Я только помню, что он, кажется,
вегетарианец, а если ему надо протеин, то для этого есть насекомые, ну, и так
далее. Выбрал время для еды... Надо же, он и это знает, как паузу держать.

Я достал свои консервы, миску с подставкой для приготовления еды на костре,
вывалил туда что надо, нашел крекеры, банку колы. Пока он чавкал чем-то в
темноте, у меня разогрелось, и я тоже приступил.

- Ну так вот, - сказал он; слышно было, как он утирается, перекладывает вещи,
наводит порядок около себя... - Сначала они хотели устроиться на Земле, это ты
знаешь. Пустынных мест было много за пределами нынешних Крепостей. Но
местным атаманам было с ними тесно, и разведки метрополий не оставляли в
покое. Люди у них были - из военной промышленности, как ты сказал, и из
робототехники, из биологии, элита, со своими стандартами. И еще эта полу-
религиозная технократическая идеология, это целая отдельная история. Плюс
ресурсы: финансирование никогда не останавливалось. Это люди, которые
привыкли о своих проектах думать примерно так же, как политическая элита
думала о своих – то есть, не стоит вопрос, возможно ли это, а только о бюджете,
сроках и поставках. Когда они увидели, что там у них не выходит, они улетели с
Земли, но все еще расчитывали устроиться в системе. Об этой части меньше всего
известно. Они совсем поменяли стратегию. Зафрахтовали корабли, бросили массу
оборудования. Злости накопили много, особенно на агрессивных соседей, и на
борцов за ”справедливость”. Объявили о само-роспуске, перебирались мелкими
группами, семьями на лунную базу, оттуда под видом трудоустройства - на
дальние базы, потом корабли собрали их всех. Были драматические ситуации,
попытки задержания, но они не улетели, пока не подобрали всех живых, до
последнего члена группы. Это у них тоже было на религиозном уровне, потому что
смысл их идеологии защиты был – сохранение племени и его образа жизни,
свободы его. Эти люди - не первые, кто брал свою судьбу в свои руки. От отцов-
основателей американских до карибских пиратов. Люди, которые хотели жить
отдельно, и по своему разумению. Эти – редкий пример успешного предприятия.
Потому что они не боялись применять силу.

- Оформление таких людей в группу было предсказуемо именно для Земли, где
все начало разваливаться, но редким был уровень плана – не просто в бизнес
пойти на просторы Ойкумены, а сохранить племя с его ценностями. Основа
культуры – артефакты... Не случайно у них это потом дошло до креативистского
проекта. Редкость здесь - комбинация интеллекта с потребностью быть среди
своих, гуманитарные ценности... Куда не заводила людей усталость от жизни в
окружении, атаки снаружи, а внутри невозможность преодолеть моральный и
политический климат, неотвязную ”справедливость”, которая кончилась крахом,
этническим и всяким. Ну, ты это знаешь... На Земле можно было ожидать чего-
нибудь в этом духе.

- Я думаю, они надеялись устроиться в системе, чтобы быть не очень далеко от
дома – мало ли что переменится. Конфликт с правительством у них как раз тут
начался всерьез, когда обнаружилось, что их разработки ушли вместе с ними, и
что людей этих, когда начали считать, кто убыл, оказалось больше, чем думали, и
что имена там есть, которых не ожидали, пока они тихо работали.

- Правительство поняло, что недооценило их, и кинулось наверстывать, вместо
того, чтобы очнуться, и попробовать договориться. Но там уже все было за чертой,
крах системы маячил, последние годы ей оставались…

- Пока они еще близко были, их пытались удерживать, шантажировать, не пускать,
не хотели, чтобы они на других работали; бизнес в широкой Ойкумене уже был
нормой. Они сказали, что не будут продавать свои военные разработки; им не
поверили. Потом одного из отцов - идеологов захватили, и держали на военной
базе на искусственном спутнике Сатурна. Тут у них и вышло это: команда пришла
за ним, предъявила базе ультиматум - отпускаете его, или мы вас атакуем. Те
посмеялись. Они разогнали свой корабль и пошли в лобовую. У базы была
большая огневая мощь, у корабля - небольшая; они ее использовали для
отражения ракетного залпа. Второй залп не состоялся, они врезались в станцию, и
она взлетела на своем арсенале. Не осталось ничего и никого. Спутник сошел с
орбиты, и сгорел через несколько дней в атмосфере. Это было зрелище. Больше
никого не задерживали, но они напоследок еще взломали военную
коммуникацию, и от этого было несколько тяжелых инцидентов. И аттаковали
правительственный комплекс в метрополии. Столичный комплекс. Были большие
потери среди важных людей. Но об этом не говорилось - это и унизительно и
противо-престижно... Списали на террористов. За этим прошло незамеченным
уничтожение у террористов авиации. До сих пор в годовщину что-нибудь
устраивают. Интеллигентская злоба не знает пределов и прощения...

- Подожди, но ведь это... Как же это...

- Да, да, - сказал он, - Вот так. Такой настрой.

Я не мог поверить своим ушам – вот что мне надо было услышать. Что не просто
так развалилась система от того, что не сумела сладить с варварами, прозевала
критическую точку, пока верила, что договорится, если еще немного уступит.
Развалилась она потому, что оттолкнула тех, кто хотел ее защищать. И мог. Ради
того, чтобы продолжать жить вместе, хотя общего было все меньше. А потом и это
стало невозможно. И вот осталась одна посредственность, которая никогда не
понимала, кто ее вытаскивает, когда она не справляется со спасением себя.

- Вот тогда они и убрались из системы совсем, - сказал Медведь.

Голос у него был усталый; наверное, ему на самом деле нужно отдыхать.
Половина ночи уже прошла. Хорошо, что мешок взял. Но как я засну после этой
истории?

- И где они теперь? Что делают? Я понимаю, что они со своим монастырем
прячутся, но хоть что-то о них известно? Как их вообще можно было бы отыскать?
И вообще, почему им было не вернуться, когда они... С армией биомехов...

- Я не знаю. Может быть, они не хотели навязывать свободу. Не видели смысла.
Привыкли жить на новом месте... Это ваши дела. А ты бы что сделал? У них уже
сложилась своя жизнь, какая ни есть. Надо было ее опять оставить? Ради чего?

- Но ведь... Нет. Я понятия не имею, что это за жизнь. Как я могу судить? Что ты
видел? Когда был у них, как ты говоришь.

- Они нашли себе где-то систему, скорее всего, не одну. Я был не в центре у них,
а в одной из колоний. Там напряженно было, опять из-за соседей, там ведь целые
народы. Я только знаю, что у них фильтрационная политика – кто хочет работать у
них, и учиться, тех они принимают, особенно детей. Из-за этого у них и трения с
соседями. Не думаю, что они перешли на более современные понятия. Конфликты
бывают, но не думаю, что их кто-то мог бы одолеть. У них монополия на
биомехов; собственно, только такая организация и может их выращивать, это не
завод, это семья. У них не простая структура, несколько уровней; если кого-то и
принимают, это не значит, что они попадут далеко внутрь. Я все рассказал, что
знаю, на сегодня хватит, пора спать. Я тут в пещере сплю, около водопада, там
тепло и шумит так хорошо...

Он зевнул во всю пасть, потянулся. Полез из воды, медленно поворачивался,
осторожно переступал с камня на камень.

- Ты спальный мешок принес, да? Устраивайся, где тебе удобно. Здесь змей нету,
но муравьи могут быть. Я знаю, вы прыскаете чем-то, так попрыскай, если
хочешь. С моей шерстью им бесполезно.

Он бормотал, пока брел по склону. У входа в пещеру обернулся.

- Что хорошо на Лапуте – дождя почти не бывает; мне сохнуть долго. И звезды
здесь интересные.

Он махнул рукой, скрылся в темноте. Я остался один на поляне. Раскинул
подстилку и мешок недалеко от костра, так, чтобы голова была выше по склону.
Я думал, что мне трудно будет заснуть, но это была последняя мысль перед тем,
как я провалился в сон без сновидений до самого утра. Трудно было как раз не
заснуть, а просыпаться. Было пасмурно, и прохладно, но из-за низкой влажности
облака очень редко приносят осадки. И не в этом сезоне.

Я лежал, завернувшись в складки мешка до подбородка. Медведя не было видно.
Его вчерашняя история вспоминалась как сказка; я бы сам такую мог придумать.
А он не придумал ее? Для чего только? Говорил про объективность – но он сам с
трудом умещается в пределах науки, по книжкам видно. Все, что он
рассказывает, надо, может быть, делить на восемнадцать... Или умножать?...

Наверное, я опять задремал. Когда он пришел – зашумело в кустах со стороны
озера - я совсем проснулся, смотрел, как он выбирался на поляну, тащил за
собой какой-то мешок. Подошел, бросил на землю.

- Я на плантации ходил, ты еще спал, не услышал, я рано просыпаюсь. Завтра у
меня начинается – он почесал когтями плечо - как бы тебе объяснить, не пост, но
перемена в питании, и кое-какие ритуалы. Я не религиозный сам, это наша
традиция, и я что-то тоже делаю, немного. Это вечером начинается, когда
стемнеет, и это не должно помешать, ты приходи, когда захочешь. А днем мне
надо на станцию, на переговоры, о публикациях, и еще. И мне надо сейчас еще
раз сходить на плантации. Если хочешь, пойдем со мной, только съесть надо что-
нибудь. А наверх я тебя потом провожу.


*

Он повел меня к озеру, и дальше берегом, по тропинке недалеко от воды. Солнце
не появлялось, было сыро и зябко, но зато я меньше слышал лицо под маской.
Медведь говорил мало, а когда говорил, не оглядывался, шел вперед, мне
приходилось догонять его, чтобы слышать, идти сзади почти вплотную.

Дорога начала повышаться, петляла между корнями и валунами, тут и там вниз
стекали ручьи, часто незаметные под зарослями. Медведь, очевидно, был лучше
приспособлен к ходьбе по таким местам, с его когтями на ногах, а я скользил,
хватался за что попало, а то и руками за склон, переходил на четвереньки.

- Ты здесь все время один, - сказал я ему в спину, пыхтя и стараясь не отстать, -
А если вот так идешь, и случайно не удержишься... Простое растяжение... Как ты
будешь выбираться?

Он остановился, повернулся ко мне, подождал.

- У меня с собой связь со станцией, - достал из мешка что-то с лампочками, - Вот
смотри, видишь, кнопка красная – это вызов, если что срочное. Для простого вот
эта, черная. Сейчас горит только лампочка, что все работает. А как красную
нажмешь, то загорится лампочка около кнопки, тоже красная. Это значит, они
слушают, можно сказать, что тебе надо, и они приедут. Или прилетят, как уж они
там решат.

Видно было, что он гордится своим технческим обеспечением. Или он так дает мне
отдохнуть?

- А если я раз в день не свяжусь с ними, они тоже приедут посмотреть, все ли в
порядке. Но я еще ни разу не пропускал связь. И красную не нажимал. Пойдем,
уже не долго.

Плантации были на дальнем конце озера. Ничего особенного, похоже на огород,
не очень большой, даже ограждения не было, только земля раскопана, и проходы
между засеянными участками. Он ходил, бормотал что-то, оглядывался, срывал
листья, плоды, вытаскивал из земли корнеплоды, или просто корни, все это
раскладывал по мешкам и пакетам, отряхивал землю, потом сносил в один
большой на краю у тропинки. Отдельно у него были какие-то замшелые колоды,
или пни, он осторожно обрывал верхние отростки этого мха, совал в пакет, но ему
с его когтями было неудобно. Я понял, что тут он промучается долго.

- Что это у тебя? Давай, я помогу. Это что, тоже для еды? Разве это едят? Или это
приправа?

- Да, помоги мне, очень хорошо. Видишь, вот эти коробочки на стебельках, если
зеленая, то еще не созрела, а коричневые сухие – как раз. Это курят, не едят,
это то, что я тебе говорил, для ритуала. Смешивают с еще одним, как у вас табак
раньше курили; это для того, чтобы настроиться правильно. Да, с тобой у меня
быстрее получится...

И дальше уже я один собирал его коробочки, а он сел на краю огорода, и стал
осматривать свои мешки и пакеты, что-то жевал, выплевывал, перекладывал.

- Сколько тебе этого надо?

- А? А сколько уже у тебя есть? Пол-пакета? Лучше побольше, так три четверти,
чтобы наверняка. Ты ведь сам не куришь? Нет, конечно. Я то бы я мог с тобой
поделиться... – но по голосу было слышно, что это только вежливость.

Что-то ценное, видно, или редкое. Надо где-нибудь посмотреть про его ритуалы,
расспрашивать неудобно, подумает, что я на его мох заглядываюсь.

Через пол-часа я управился; сам бы он, наверное, пол-дня тут провел. Вот зачем
он меня с собой позвал, раз я так удачно подвернулся. Манипулятор хвостатый.

- Ну, пойдем, - сказал он, - Я уже умаялся. Да, кстати, вчера тебе хотел сказать,
и забыл – если случайно столкнешься с биомехами, с настоящими, или с кем-то,
кто с ними имеет дело, мало ли что, так ты имей в виду, что про Медведя они не
слышали. Они меня знают под именем, которое я им назвал, оно похоже на то,
как это на моем языке звучит...

Он придвинулся, оглянулся по сторонам, задышал мне в самое ухо. Из пасти у
него пахло жеваными листьями, кисловато-терпким, дыхание было горячее и
шумное.

- Запомни, просто на всякий случай, но не записывай, и никому, кроме них, не
говори, не называй... – и совсем шопотом несколько раз повторил слово, еще и
еще, - Запомнишь? Это тоже немного от религии, как настоящее имя – знаешь,
сколько суеверий вокруг этого... Запомнишь?

- Конечно, теперь-то уж запомню. А что такая секретность?

- Тебе-то это ничего. А у нас считается неприличием свое настоящее имя
раскрывать чужим. Ну, как у вас быть неодетым на публике. Понимаешь?

Да, у вас что одетым, что нет – но что-то же должно быть неприлично, раз уж вы
цивилизованные.

- Хорошо, - сказал я, - Не волнуйся, я тебя не выдам. Но зачем же им было его
называть? Нельзя было что-нибудь придумать?

- Ты не понимаешь. Это знак доверия, нельзя было иначе. Если бы они потом
узнали, что я им не настоящее назвал – все, конец отношениям. Я не мог
рисковать. Ну, пошли.

Как бы узнать, где он правду говорит, где дурит, а где просто развлекается за
мой счет?

                                                                 *

Мы вернулись на поляну около полудня, Медведь оставил мешки в пещере, пошел
со мной наверх, тропой, которую он сам раньше проложил через кусты. Он шел
впереди, медленно – сказал, мне надо беречь силы. Я на самом деле все еще
уставал быстро. Он раздвигал кусты руками, расталкивал в стороны, как бусто
плыл через них. Расстались на вершине холма перед фабрикой. Он пошел дальше,
на станцию, а я к себе. Надо было приготовить нормальной еды и, может быть,
еще поспать до вечера.

Я как будто неделю не был в своем лагере – все-таки сессии у нас эти два дня
были интенсивные, и режим совершенно переменился. Собрал консервы, развел
огонь в закутке около двери, смешал еду в миске, согрел. Начал понемногу
возвращаться в тот мир, из которого пришел, всего-то три дня назад. Поел, лег на
свое место на втором ярусе за дверью – тихо, полумрак, совсем не так, как на
открытом воздухе под звездами.

Вспомнил музыку, поставил около себя, включил тихо. Стал перебирать по памяти
разговоры последних дней с Медведем, как бы со стороны.

Я так и не узнал почти ничего про местные дела. Что-то из фольклора про НГ.
Вместо этого – много про дела своего мира. Прошлые дела. Почему он мне это
рассказывает? И так подробно... Он думает, это поможет мне здесь? Да, он же
сказал – мне не науку надо, а мифологию, настрой. Он думает, моя собственная
история мне поможет настроиться на дела здесь? А тогда уже и информация? Ну
да, для информации у нас еще есть три дня. Он опытный учитель, преподавал до
того, как перебрался на Лапуту, долго, ученики есть, книги... Почему он вообще
перебрался, почему сидит один на озерах? Еще одну книгу пишет? Но где она?
Место на Лапуте по контракту всегда связано с каким-то личным планом научной
работы. Он ничего об этом не говорит... Говорит так, как ему надо... И в любом
случае, как бы я заставил его делать это иначе?

И я заснул.
                                                            *

Проснулся вечером, уже как будто так и надо. Медведь, наверное, уже внизу. Он
не говорил, что зайдет за мной по пути к себе? Я не помнил. Ритуалы эти его
ежегодные. Что это такое? Он сказал, это не помешает. Надо спросить его об
отношениях Тощих и Толстых. А то у него уже религия на уме. Еще имя это! Если
его не держать ближе к теме, он все время куда-то соскальзывает...

Есть ли у него то, что мне нужно было узнать? Или он рассказывает то, что ему
интереснее? Нет, вряд ли он тратит на меня время для равлечения. Все-таки он
здесь сидит не от скуки, так не бывает. Мог бы поселиться в метрополии, иметь
общество каждый день. Было бы, наверное, дешевле, чем здесь.

Я собрался, пошел вниз. Небо было чистое, первые звезды появлялись. Местные
луны, с их хаотическими движениями, всегда составляют новые узоры... С одной
стороны небо как будто зеленоватое прозрачное стекло, с другой – темно-синий
бархат и серебро на нем. Одна луна серпом, две другие маленькие, но не как
звезды, не мерцают лучами, матовые, как камешки на берегу. Красиво. Корабли
кружатся, наматывают обороты, во все стороны...

                                             Эпизод 11. Мох

На поляне никого не было.

Я бросил свой мешок около старого места для костра, достал посуду, подставки,
горючий материал. Он обычно просит развести огонь и согреть воду; пока его не
видно, лучше сразу этим и заняться... Я взял котелок, отошел подальше вдоль
берега, зачерпнул воды.

Оглянулся на звук – Медведь выбирался из пещеры, камешки сыпались и
скрипели под ним. Сначала он лез на четырех, задом наперед, потом встал,
потянулся, зевнул. Пасть у него внутри была темная, зубы не как у хищника,
клыки короткие и широкие, а дальше и еще больше. Такими зубами можно
разгрызть что хочешь, даже ветки. Может быть, он больше панда, чем примат?

Он спускался на поляну медленно, осторожно, как будто не доверял себе или был
слишком тяжел, чтобы скакать по камням. Сколько ему лет по нашим мерам? То,
что он говорит - это суждения активного индивидуума? Или мудрость старца,
который видит все уже со стороны? Или у его вида все вообще по-другому с
возрастом?

Медведь увидел, что я собираюсь разводить огонь, остановился.

- Воду кипятишь? Это хорошо. Кипяти на меня тоже. Сейчас, я брикеты свои
принесу... Каша, лапша, быстро растворимые, чего только не придумают...

Он побрел обратно к пещере, бормотал на ходу, порылся у входа, принес
большую миску, ложку и контейнер с кубиками сухой еды, стал кидать их в миску.

- Мы вчера не договорили о биомехах.

- Мы и о НГ не договорили, и о их делах с Тощих с Толстыми...

- Да, да, я знаю. Поэтому надо сначала о биомехах... Ты вообще видел, как они
выглядят? То, что они могут выращивать себе эти сопряжения с механикой – это
понятно, это все знают. А как они выглядят сами, на что похожи?

- Что-то видел, точно не помню. Как машины? Только живые внутри?

- Наоборот; это живые существа, которые могут надевать на себя машинные
части. А без них... Как черепаха, только очень большая. И еще – они все имеют
оборудование для манипуляций с пространством, как обычные корабли. Это у них
у всех обязательная часть, и навигация у них - не техника, а рефлекс тела. Из-за
этого они такие большие: и для сопряжения с оборудованием все равно надо
иметь хорошую массу. Так что пространство для них - естественная среда. Они
могут садиться в док, и взлетать из него, брать груз и пассажиров, как корабли;
но они много, много надежнее. И потом, сопряжение с механикой – это ведь не
только для инструментов годится, для оружия тоже...

Он посмотрел на меня многозначительно.

- Я думал, они как роботы, - сказал я, - Для домашних работ, или там землю
копать... Но в пространстве? Зачем? Что там делать? Кроме как передвигаться, из
одного места в другое.

- Землю копать? Ты себе машины представляешь, конечно, как добывающие. Но
это как твоим карманным компьютером копать. И для домашних работ они тоже не
годятся - даже новорожденный в дом не влезет, не пройдет в двери. Их вообще
не делали, не выводили, для определенной задачи. Они могут, конечно, если
надо, и горную добычу, и культивацию почвы. Все могут. Но они свободные
существа, как ты и я, и занимаются чем хотят. Или могут наниматься на работу.
Только ты в своих передвижениях зависишь от корабля, или от проводника, а они
могут сами. В этом есть практический смысл – они большие, перемещать их
трудно. Если они все равно способны на любые сопряжения – проще делать их
сразу само-перемещаемыми. Особенно если иметь в виду их военные функции.
Потому что с этих функций все начиналось.

- Да?...

-Да. Когда-то их главное занятие было – патрулирование. И разведка. Это они
могли появиться на орбите незаметно, сделать что надо и так же уйти. Прибавь
еще лояльность, сознательную. Идеальная военная сила... Но вообще биомех –
это мозг. Не ограниченный размером тела, быстрый, открытый впечатлениям,
восприятию и анализу. Тело второстепенно, оно изменяемо, поэтому меньше
проблем с возрастом и болезнями: можно позавидовать... У них как у вида не
было эволюции, из-за этой изменяемости тела. Они по эволюции – сапиенсы, не от
приспособления к среде своей планеты, а от генофонда, который им достался. Их
среда теперь – культура. Человеческая. Как твоя музыка... Но эта культура
сокращается...

Вода закипела. Он залил свои брикеты в миске, стал размешивать ложкой. Я
сделал себе кружку кофе, достал крекеры, пакет сырных палочек. Что еще он не
сказал? Наверняка там еще есть что сказать, гораздо больше. Если он это знает.
Кому вообще это надо знать? А кому лучше не надо?

Медведь вздохнул, посыпал свою кашу чем-то сверху, начал есть. Он понимал, о
чем я думаю.

- То, что я рассказываю про биомехов, это не секрет. Но никто не скажет, что в
этих рассказах правда, а что слухи. И никто не станет разбираться, потому что
здесь это никому не интересно. А мы с тобой теперь поговорим об их связях с
местными делами, с НГ и всем остальным. Как ты хотел.

- Разве есть такие связи?

- Есть. Я хочу, чтобы ты понял, что разница между гуманоидами и НГ – условная.
Считается, что гуманоиды лучше понимают друг друга, потому что у них схожее
восприятие, реакции, схожие метафоры мышления, все это. Как у нас с тобой.

Он посмотрел на меня, и залился тонким блеющим смехом. Юмор? Я не мог
вспомнить, видел ли я это у него хоть раз до сих пор. Сарказм был, это да. Я даже
не знаю, какое у него нормальное настроение...

Он махнул рукой (лапой?), фыркнул напоследок, вернулся к еде.

- Гуманоиды похожи внешне, и теория считает, что и ментальность у них имеет
меньший разброс, чем у НГ, которые все разные. Но это в практических делах, где
можно делать измерения. А есть дела идеалистические – вера, моральные
установки. Теория их не касается, потому что не знает, как их сравнивать. Это
каждый решает для себя сам. Вот мы с тобой понимаем друг друга нормально – не
знаю, из-за метафор или уж почему. Но откуда ты знаешь, гуманоид я или нет?

- Какая разница! Я с тобой как с человеком разговариваю, конечно. А как на
самом деле?

- Мой вид официально считается гуманоидным, - сказал он, - Но во мне видят,
конечно, больше зверя. Из-за одежды, может быть, которую я не ношу. Sartor
resartus… И ты верно говоришь – люди и в зверях видят людей, они даже вещам
приписывают душу.

Он еще поел из миски, отставил ее в сторону. Облизнулся.

- Вот и вся наука, - сказал он, - Когда книгу пишешь, приходится без конца с ней
отмечаться, а то кто-нибудь обидится; слава богу, что я от этого избавился.
Конечно, дело не в том, у кого пальцы, а у кого копыта. Но не потому, что все
равны. Просто разум важнее, а он вырастает из реакции рас на свой мир, а не из
их внешности; это до разума так было. Ищи ментальные маркеры, особенности
поведения, они тебе скажут все, что тебе надо знать для себя, для своих
суждений. Но за каждой расой еще тянутся суеверия соседей, или память
неудачной истории. Измени их окружение, и они вдруг покажутся другими.

Например, местных НГ все видят так, как их подают Толстые. То есть, злодеями.
На них корректность не распространяется. Или это ее обратная сторона... А вот
биомехи – это, по сути, те же НГ, если судить по внешним признакам. Только без
технической ограниченности. Но они гуманоиды внутри, как я уже говорил...

- Ты что, сам это чувствовал, когда разговаривал с ними – или как ты там с ними
имел дело? Что они на людей похожи? Или это теория?

- Нет, не теория. Они на самом деле похожи. Это немного даже пугает сначала,
как будто там внутри люди заключены. Поэтому, если ты будешь разговаривать с
местными НГ – мало ли, доведется – то не удивляйся, если они тебе покажутся
понятнее, и больше похожими на тебя, чем, например, твой Комиссар.

- Это-то да, - пробормотал я, - Хотя я как раз уже настроился на их злодейство.
По твоим рассказам тоже.

Он покивал.

- Загадочная негуманоидная душа... Лучше настройся, что ты их понимаешь
потому, что у них понятные мотивы. Чтобы тебе не казалось, что они к тебе
втираются специально, чтобы тебя лучше охмурить.

- Ну вот, это уже антропология, - сказал я.

- Это просто опыт. НГ-антропология своя для каждой расы, и там ты ничего для
себя полезного не найдешь. Полагайся на свой антропоморфизм, это лучше, чем
фантазии на тему – что бы могло думать такое чудовище?... Ближе к правде.

- Хорошо, - сказал я, - Я это запомню.

- Ну, ладно, - сказал он, - Тогда я разожгу свою коптилку - то, что я тебе вчера
говорил, про ритуалы... Звезды уже вышли, так что... Я уже немного начал до
тебя, там, в пещере – тебе скучно бы было.

Он подтащил к себе из темноты какое-то приспособление, довольно большое, в
форме пирамиды, приоткрыл дверку: внутри горел огонь, не очень яркий, как
будто угли мерцали там.

- Кладешь туда капсулу с материалом... Отходы горения улавливаются. А тут вот
есть место, где трубка присоединяется...

- А, так это как кальян?

- Что это такое?

- Это раньше у нас в некоторых местах курили, дым проходил через воду,
кажется; не знаю, почему это лучше, чем прямо.

- А, тоже для улавливания. Этим устройствам конца нет. Кто дышит, тот и курит.
Можно проще, но в этом не нужно все время поддерживать горение. Не мешает
разговорам... Давай закончим с нашей темой. С негуманоидами...

Он нагнулся к трубке, которую почти не видно было в темноте, затянулся,
выпустил дым наверх, в небо.

- Как ты знаешь, гуманоидов среди живых существ почему-то гораздо больше, и
поэтому стандартная техника вся сделана под них. Я могу управлять и твоими
машинами, и твоим кораблем. Если втиснусь. НГ не могут. Они не сидят на
стульях, не спят в кровати. Их технология вся заимствована, у них никогда не
было артефактов: им трудно манипулировать предметами. Для них все дорого: они
реализуют свои технические идеи чужими руками. Ты не сможешь управлять их
техникой. Но, например, биомехи могли бы. Они могут приспособиться под любую.
Это довольно интересный курьез, если подумать.

- НГ держатся вне гуманоидных центров: им там все неудобно. Если они имеют
дело с нами, то через посредников. Торгуют сырьем, как все, но объем не велик,
и вообще экономика у них мало развита. Они занимаются тем, что требует не рук,
а головы. Посредничают в делах, участвуют в смешанных организациях,
предоставляют разные услуги – финансовые и информационные.

- А, - сказал я, - Управляют миром из-за кулис?

- Нет, меньшинство никогда не будет управлять миром. Только манипулировать
чужими интересами. А это всегда вторые роли. И такой же доход. Они никогда не
воевали, хотя интриговали много. Им не собрать армию. Их планы, стратегия – все
на хитрости, на том, чем воспользоваться, на чем сыграть, но не как отнять
прямой силой. То есть, они сами по себе не страшные.

- В прошлый раз ты другое говорил.

- Хорошо! Может быть, у тебя сложится, наконец, объемная картина. Что другое?

- Что Тощие и Толстые своих НГ боятся больше всего на свете. Что они на них
работали... Что они похожи на наших лошадей, но наши лошади по сравнению с
ними ангелы...

- Ну, конечно, эти боятся. И работали. Точнее, были в рабстве. Это уже давно
кончилось, но рабство в какой-то форме все равно где-то остается. Эта тема под
запретом, но тебе надо знать, что и Тощие, и Толстые иногда избавляются от тех,
кто им мешает - через посредников, конечно - отправляют их туда, где сами были
рабами. Позорная практика, и ее все отрицают официально, но кто-то же
управляет там добывающими машинами, которые сделаны под гуманоидов. А их
там, по оценкам, до трех четвертей, и они гораздо дешевле. Это все темные дела.
Но у меня есть теория... Почему это работает... И как с этим быть...

Он затянулся, подержал дым, выпустил. Еще затянулся.

- Негуманоиды пришли к социальной стадии за счет понимания других – их
состояний, намерений. Это обычное дело. Но они пришли туда раньше, а Тощим и
Толстым по дикости их еще долго казалось, что это магия – что их НГ видят их
душу насквозь. Это не так и трудно, мы с тобой ее тоже видим, но мы им не
говорим, это невежливо. А НГ не были вежливые, совсем наоборот. Им нужны
были рабы. И они свое преимущество использовали... В общем, можно себе
представить сценарии. Теперь Тощие и Толстые от своих НГ освободились, и сами
умеют замышлять интриги и строить политику... Даже один против другого, с
помощью тех же НГ, как ты видел. Но представь себе – устрой комиссару твоему,
или Первому, очную ставку с их НГ – и они будут думать, что все их дела и планы,
может быть, стали известны, из-за этой магии.

- Это что, на самом деле? Интересно.

- Да, интересно. Или страшно. Эта вера сидит в них так глубоко, что никакая
цивилизация ее не отменит. Я думаю, что они поэтому своих диссидентов, или
противников, сдают в рабство к НГ. У них может быть договор, что за это те
передадут им их преступные замыслы. НГ поддерживают их веру. Предыдущий
Первый, который протежировал нынешнего, еще до того, как занял пост, завел у
себя дома ссылки на исправление трудом как раз туда, где у НГ разработки. Это
выглядело гуманнее, чем заключение, но это та же самая их старая практика. Она
очень сдерживает оппозицию к власти.

- Я думаю.

- Но это очень не хорошо для самих НГ.

- Нехорошо? Как нехорошо? Чем?

- Вместо того, чтобы заниматься каким-нибудь прогрессом, они тратят свои
способности на эту дикость. Это противоестественно. Ты думаешь, это приносит им
счастье? Делает их лучше? Порождает светлые мысли?

- Нет, но... Куда же деваться-то? Если такие соседи, и других нет.

- Вот именно, некуда, - он приложился к кальяну, - И поэтому именно у этих НГ
сложился совсем особенный морально-религиозный комплекс.

- Какой особенный?

- А такой. Они редко работали сами, всегда были менеджерами, посредниками,
делали свои гешефты. И все, что они задумывали, им удавалось. Они не знали
предела своих возможностей, потому что не встречали равного противодействия.
Поэтому они и свои высшие силы наделили каким-то совершенно беспредельным
всемогуществом, и таким же высоким уровнем требований. Которому сами редко
соответствовали. И вот, когда их время стало проходить, и им пришлось отойти
дальше в тень, они увидели в этом наказание за то, что плохо служили своим
высшим силам, плохо выполняли их требования.

- Это что-то фантастическое...

- Да. Они до сих пор живут с этим комплексом религиозной вины. Есть несколько
школ со своими вариантами. Одни видят причину бед в угнетении тех, кто на них
работал в свое время. Другие в недостаточном рвении в религии. Третьи вообще
не придают религии значения. Но все равно атмосфера наказания сильна в этом
этносе. Тяжелая атмосфера. И оттуда же – постоянные поиски искупления, по
любой линии. И они все не согласны между собой в деталях...

- На Земле были похожие ситуации, - сказал я, - Да они, наверное, всегда есть,
когда одни впереди других, хоть социально, хоть экономически. Сама история
устраивается тогда несимметрично...

- Да, я согласен. Но для этих НГ все вышло особенно нехорошо.

- Почему?

- Потому что на Земле это было между теми же людьми, внутри одного вида, и это
проходило со временем. Здесь этот барьер непонятно как преодолевать. НГ
привыкли, что их бизнес зависит от дикости и рабства. Это плохо для их души,
они опускаются до самого примитивного зла с этим рабством, я уже не говорю о
том, как они выглядят в Ойкумене. Рабский труд выгоднее, отказаться от него –
надо менять всю экономику. Инерция не пускает, и это затраты. Рано или поздно
они могут на этом потерять все.

- А другие в Ойкумене прямо такие ангелы в бизнесе, и вообще...

- Нет. Но как раз поэтому им удобно сделать из НГ козлов отпущения. Тогда о них
самих не будут говорить. Когда все против кого-то объединятся, это плохо
кончается.

- Может быть, они это на самом деле заслужили?

- Может быть. Но их ситуацию можно было бы исправить. Их можно было бы де-
маргинализировать, если бы у них был свой сектор в бизнесе, другой, где не
нужен дешевый труд. Для этого нужно вмешательство извне. Внешней силой для
них могли бы быть биомехи.

- Зачем?! То есть, биомехам-то это зачем?

- Биомехам нужны новые базы. И они ведут дела только через посредников. НГ
знают здесь всё, у них опыт именно в этих ролях. Они могли бы стать ценным
союзником. И у них нет никакой другой альтернативы.

- У биомехов, ты говоришь, высокий стандарт лояльности. А как у НГ?

- Не знаю. Но я думаю, перспектива достойной ниши в бизнесе обязала бы их на
достаточный срок. Сейчас они в безвыходном положении.

- Ну, не знаю...

Он приложился к своему прибору.

- А тебе не надо знать. Надо только стараться улучшать моральную ситуацию. А не
наоборот.

- Это... Это твоя религиозная дата тебя так настраивает?

- Ты разве с этим не согласен?

- Нет, я согласен, но как-то это звучит не конкретно. С практической стороны.

- Практика тоже может преподносить сюрпризы там, где их не ждешь. Главное –
держаться правильных принципов.

Он затянулся, начал выпускать дым колечками. Я что-то засомневался – что он
там курит? Раньше я не слышал разговоров о морали и о религии. Ну, ничего,
один день я перетерплю, если сегодня так надо.

- Если ничего не делать для поддержания морали в мире, он рухнет. Не надо
думать, что он стоит потому, что он такой прочный сам по себе. Он стоит только
потому, что кто-то его поддерживает. Не будет поддержки, и он рухнет. Наука не
говорит этого, но некоторые популяции склонны к моральному прогрессу, другие
нет. К сожалению, их большинство. Признаки регресса очевидны – кошмар этих
этносов, их тупость, коррупция. Даже твой вид... Как будто кроме прибыли ему
уже ничего не надо. Я не про тебя... Но сколько вас осталось? Сколько осталось
до критической массы? Что потом?...

- Что ты там такое куришь? – мне не понравилось его настроение, и я, наверное,
пытался переключить его на другое, - Может быть, и мне дашь попробовать, чтобы
быть с тобой на общей почве?

Мой неуклюжий юмор на самом деле переключил его, очень легко.

- Нет, нет, - сказал он, и потянул свою установку поближе к себе, - Я не знаю,
как это для вашего вида. Еще окочуришься тут.

И он заржал, весело, как будто действительно удачно пошутил. Я никогда еще не
видел его таким расслабленным, почти счастливым. Это было не лучше его
давешней мрачности.

- А для вашего ничего? Ты уверен?

- Для нашего это используется веками, для поднятия религиозного сознания.
Проверено...

Может быть, это он еще какой-то тест для меня придумал? Он ведет себя не так,
как обычно. Но с ним никогда не знаешь, где настоящее, где педагогические
приемы...

И все-таки что-то было не так. Разговор шел неровно, или совсем прекращался,
паузы затягивались, он сидел, смотрел перед собой, пускал дым, смотрел в небо.

Потом что-то случилось. Он замер, отложил трубку, уперся руками в землю, повел
глазами по сторонам. Открыл пасть, дыхание участилось, сделалось глубже, он
как будто хотел заговорить, и не мог. Вместо этого начал
выбираться из воды.

- Куда ты? – сказал я, - Что случилось?

Он остановился. Посмотрел на меня, на небо, снова на меня. Глаза у него были
расширеные, фиксированные. Мне стало не по себе. В глазах у него был страх, и
это передавалось.

- Смотри, - сказал он, - Ты видишь?

И полез дальше из воды, но оглядывался через плечо, тряс головой, как будто не
хотел видеть то, что видел. Дыхание стало еще чаще.

Я запаниковал.

- Что вижу? Что?

Он всхлипнул, опустил голову, закрыл глаза, так плотно, что все лицо
сморщилось.

- Я знал, что это будет. Что я еще увижу это. Каждый день ждал...

Выбрался, встал на ноги, но ему не стоялось, он качался, руки двигались без
цели, голова поворачивалась туда и сюда.

- Надо бежать, - сказал он, - Прятаться... Куда? Бесполезно... Это конец, ничего
не останется...

Он вдруг помчался по поляне в сторону озера, размахивал руками, спотыкался,
мычал, бормотал, вскрикивал.

- Я не могу это видеть... Уберите это от меня куда-нибудь...

Я побежал было за ним, но он вдруг повернулся и кинулся назад. Я отскочил,
чтобы он не налетел на меня. Я хотел сказать ему что-нибудь, спросить – но это
было бесполезно, он не слышал ничего, не видел меня.

- Я знал, я знал, что успею... Увидеть конец... Как звезды сдвигаются и
проваливаются...

Он вдруг увидел меня, встал.

- Видишь, видишь, цвета меняются, вспышки везде... Это планеты падают, горят.
Зачем я должен был дожить...

И он зарыдал, закрыл лицо руками, стоя посреди поляны, раскачиваясь. Это было
уже серьезно. У меня внутри что-то включилось, как было в боевых ситуациях. Я
не знал, что ему нужно, я не мог сделать ничего полезного, но у него была
кнопка. Где она?

Я кинулся в пещеру. Там тоже горели какие-то свечи, или что, но ничего не было
видно, красное пламя дрожало, не давало света. Всегда со мной, сказал он. С ним
– это не на нем, это около него. Я выскочил обратно на поляну, к его камням у
воды. И там она была, лежала с другой стороны от кальяна, рядом с пустой
миской с ложкой внутри.

Медведь стоял на коленях, прятал голову в руках, прикрывал глаза. И мычал,
стонал, без слов.

Красная лампочка зажглась.

- Станция.

- Я нажал красную, потому что он мне показал вчера...

- Кто это?

- Я с Медведем, на поляне, около пруда. Мы разговаривали...

- А, это ты. Скриблер...

- Да. Что-то не так. Он бегает...

- Бегает?

- Бегал. Сейчас не бегает. Сначала он курил, этот мох. Потом началось. Что мне
делать? Я могу что-нибудь сделать? Что это вообще все?!

- Хорошо. Понятно. Ничего не делай. Держись от него подальше. Чтобы он тебя не
затоптал. Мы скоро будем. Пятнадцать минут.

И лампочка погасла. Конец связи.

Я пошел к нему. Он стоял на четвереньках, лицом в землю, закрыв голову
руками.

- Они сейчас приедут. Сделают все, что надо...

Вряд ли он слышал. Он пытался говорить, но не мог сказать ничего связного,
захлебывался словами, задыхался. И он не обращался ко мне, он разговаривал с
собой. Что-то не отпускало его, терзало, мучило, он не мог от него избавиться.

Он то держался на одном месте, то принимался бегать, но беспорядочно, от него
нетрудно было увернуться. Для меня хуже всего было присутствовать при его
мучениях, я еще очень хорошо помнил свой собственный недавний бред, всю его
безвыходность. Я был уверен, видел - что это что-то похожее.

Они приехали через пятнадцать минут, как сказали, но задолго до этого их было
слышно, и видно огни сверху на горе. Потом огни опрокинулись вниз и покатились
через кусты. Это был вездеход, несколько фонарей, мощный мотор. Медведь так и
не обратил на него внимания. Вездеход осел на краю поляны, кто-то выскочил, и
всадил в Медведя что-то из ружья. Наверное, трансквилизатор. Он остановился,
постоял, качаясь, и рухнул вперед, прямо на руки. Еще один выкатил носилки,
они поставили их рядом с телом, сложили, перевернули Медведя на них, снова
подняли каким-то рычагом, откатили к вездеходу и погрузили. Потом вернулись ко
мне. Оба были негуманоиды, один как броненосец, массивный, коренастый,
другой больше как белка лицом, остального не разглядеть в темноте, он был в
мешковатой форменной одежде.

- Если хочешь, мы тебя довезем до твоего лагеря.

- Не знаю, - сказал я, - Мне надо собрать вещи, огонь потушить. Что это с ним? Вы
знаете?

- Мы разберемся на станции. Так ты едешь с нами?

- Я лучше сам дойду. Только приду в себя...

- Хорошо, как хочешь. Но завтра зайди на станцию, сразу с утра. Там от тебя одна
дорога, не ошибешься. И его вещи здесь можешь не трогать, мы потом этим
займемся.

- Он на станции будет?

- Да, у нас есть все, что ему нужно.

- Сколько он у вас будет? Я имею в виду, утром он будет еще там?

- Скорее всего. Там видно будет. Завтра будет понятнее. Когда придешь, мы все
решим. И разберемся с твоим расписанием. Ну, пока.

И они уехали.

Я собрал свои вещи, сгреб угли в середину ямы, вылил остатки воды из котелка в
озеро. Хотел было заглянуть в кальян насчет этого мха, но мне было неприятно к
нему приближаться. Постоял, посмотрел на звезды, с опаской. Что он там видел?
Я, к счастью, не видел ничего необыкновенного. Звезды висели молча, большие,
яркие, и мне было неприятно поворачиваться к ним спиной. Что он там видел? Я
не хотел узнать.

Я не стал долго всматриваться; надел лямки мешка и пошел наверх. Тропа после
вездехода стала дорогой, но очень неровной, ветки и корни торчали повсюду. Я
светил фонарем, обходил их. Идти было легко.

У них есть все, что ему нужно... Я до сих пор не связывал станцию с Медведем,
думал, она просто ближе всех к его месту. Может быть, не просто. Откуда они
знают, что ему нужно? А они знают. И почему вообще ему что-то нужно? Может
быть, раньше уже что-то было похожее?

И пошла очередная интроспекция.

Если Медведь тут иногда курит свой мох, предается порокам - то сколько вообще
смысла в его разговорах? Но нет, его бы не взяли на Лапуту, не будь у него
настоящего, высокого академического рейтинга. И мох и пороки не противоречат
научной активности. А ему даже дали участок. Кто платил за него? Это интриги
НГ? Он им создает репутацию как антрополог, а они платят за его место и его
пороки? Но от меня очень мало зависит здесь, чтобы именно меня агитировать за
НГ. Это надо вести кампанию пропаганды в центрах власти. А он сам говорит - ТиТ
никогда не убедить, что их НГ хорошие.

Так может быть, это он просто развлекался, в разговорах со мной, чтобы не так
однообразно было? Пересказывал, что ему в видениях представлялось? Про то,
как выглядят биомехи, и все это... А говорил о том, чем голова была занята?

Но нет, до последнего дня он ничего не говорил в пользу НГ; он рассказывал
историю биомехов, а это вообще из моего мира, не из этого. И последний день
был не такой, как первые. То есть он готов был разговаривать, рассказал много
полезного, и вдруг, ни с того, ни с сего - вот это? Без причины? Или я чего-то не
знаю. Завтра на станции что-то выяснится?

И он заранее мне показал красную кнопку. Как знал, что может понадобиться.
Именно перед последним днем и показал.

                                           Эпизод 12. Станция

Станция оказалась не такой, как я ожидал. Никаких цветов на клумбах, ничего
похожего на туристский центр. Высокий сетчатый забор, пустая площадка с
антенной на стальных растяжках, приземистая металлическая коробка, из тех, в
которых можно пережить осаду, или сезон в неподходящих для жизни условиях.
Такие грузовой вертолет ставит на грунт, и забирает, когда надо. На воротах
переговорное устройство. Я назвал себя, ворота откатились. На площадке ничего
не валяется, даже около антенны; только вездеход и джип стоят у входа. Окна
станции небольшие, утопленные в корпус, и закрываются металлическими
ставнями, может быть даже бронированными. Знакомым повеяло на меня от этой
защищаемости, минимальности, функциональности. Не хватало только людей в
униформе, которые проводят свою жизнь за этим забором – однообразную, но
хорошо оплаченную, пока длится контракт.

Но людей не было, только те же два вчерашних негуманоида. Армадил встретил
меня у двери, провел во внутреннее помещение - что-то вроде командного
центра, много приборов и экранов, но есть и столик со стулом сбоку. Туда меня и
посадили, стул был складной, специально для меня откуда-то вынутый. Сами они
пользовались другой мебелью, вроде глубоких низких кресел – тот, что был похож
на белку, сидел ко мне спиной в одном из таких, занимался приборами, на меня
не оглянулся.

Армадил положил передо мной несколько листков документов и стило. Встал
рядом. Он был в маске, но тело не прикрыто ничем; роговые щитки размером с
блюдце топорщились на нем, приподнимались и опадали вслед за дыханием.

- Что это? – не понял я.

- Подписка о неразглашении.

- Что я должен неразглашать? У меня в контракте ничего об этом нет. Я здесь для
научных контактов, в них нет секретов...

Он перебил меня.

- Вчерашняя ситуация дает повод для спекуляций. Неразглашение касается только
ее. Ты обязуешься не обсуждать с третьей стороной поведение, личные
особенности или состояние здоровья того, с кем у тебя был контакт. Нарушение
влечет большой штраф или тюремный срок.

- Зачем же я буду это подписывать?

Тот, что похож на белку, обернулся, посмотрел на меня. Он не носил маску, с его
лицом грызуна ее трудно бы было закрепить на голове. Глаза выпуклые, черные и
без зрачков. Посмотрел, и снова повернулся к своим приборам.

Армадил подождал, но я молчал, и он сказал без азарта:

- Ты подписывал документы о посещении, и тем самым соглашался с нашими
условиями - о личном поведении, и об ограничениях в разных ситуациях. Ты
можешь потерять весь контракт, если откажешься подписывать этот протокол. Об
этом тоже есть документ, вот здесь.

- А что, собственно, я не должен буду говорить? Что это с ним было вчера? Он
еще за день до того показал мне, как вызывать станцию. Как будто знал, что
может понадобиться. Это что у него, каждый год так в этот день?

- Мы не обсуждаем это с посетителями, - сказал Армадил.

- Как же мне знать, что говорить, а за что – тюрьма? Кто это решает?

- Неразглашение означает молчание, - сказал он, - Просто молчание.

- А разглашением считается то, что можно подтвердить документально? Как
интервью опубликованное, или заявление где-нибудь, где ведется протокол?

- Да. Но с частными разговорами это тоже случается. Если потом ссылаются на
твои слова.

- Хорошо, - сказал я, - Я подпишу вам неразглашение. Не рассказывать и не
спекулировать о его поведении – это не проблема для меня. У меня другая
проблема – я приехал к нему разговаривать. Мы много разговаривали. Я теперь
не знаю, как мне относиться к тому, что он мне говорил. В последний день он
говорил несуразное. Я потому вас вызвал. Это было очевидно. Но раньше... Вы
можете сказать, докуда его разговоры можно считать... разумными?

- Нет, - сказал Армадил, - Просто так, конечно, не можем. Если бы ты назвал
темы, обрисовал содержание, мы бы могли...

Я рассмеялся.

- Ладно, я попробую пока полагаться на себя. Где он сейчас, еще у вас?

- Да, в медицинском отсеке.

- Можно мне его увидеть?

- Нет.

- А когда можно будет?

- Я не могу сказать точно. Через несколько дней. Не раньше следующей недели.

- Но у меня контракт только до конца недели.

Он пожал плечами. Во всяком случае, было похоже.

- Часть денег, наверное, вернут. Зависит от того, как составлен контракт, мы за
это не отвечаем.

- Деньги меня не касаются, они не мои. Я расчитывал провести больше времени с
ним.

- С ним у тебя больше времени не будет, - сказал он, - Мы вызовем твоего
проводника на сегодняшний вечер или завтрашнее утро, как сможем. Так ты
собирался подписать?...

Он выбрал из документов нужный, и я подписал, почти не читая, только убедился,
что это на самом деле что-то о неразглашении личных обстоятельств.

- Мы заедем за тобой на фабрику, и отвезем к терминалу. Будь готов к выезду,
начиная с сегодняшнего вечера.

- Вы сами меня отвезете? Прямо к терминалу?

- Да. Иначе нам трудно будет договариваться и с проводником, и с транспортом
для тебя.

То есть, они не выпустят меня из виду, пока не сдадут проводнику на терминале и
убедятся, что убыл. Чтобы не было у меня лишних контактов. На самом деле,
неразглашение.

                                   Антистрофа. Дорога с Лапуты

Я побрел обратно на фабрику. Что это еще за военная тайна? Почему станция так
настаивает на неразглашении? Почему вообще такая станция, какая у нее связь с
Медведем, какие отношения? Они сами его лечат? Они еще и медики? Или просто
прикрывают что-то? Он у них под присмотром, а они агенты НГ? Сами такие... Не
сидят ли они там вообще только ради этого присмотра? Нет, это все уже слишком,
Лапута не тюрьма, это сообщество ученых, кооператив, это все регулируется
легальным статусом, который давно отработан. То есть, если станция - это только
присмотр за Медведем, то он оговорен в его контракте с самого начала. Так или
иначе. Это легально и известно где надо, не тайно.

Вот почему они могут так не хотеть разглашения. Академическая политика – это
темное дело. Это я помню по университету, из рассказов отца. Сплетни, слежка,
всегда, тем более на Лапуте. Любая информация используется. Поэтому и прямо
на терминал... Но это значит - станция защищает интересы Медведя. Работает на
него, ограждает от этой политики. Кто же устроил ему этот контракт – с озерами, и
со станцией? Они сами его лечат... Может быть, там нечего и лечить, только
покой. Или это у него реабилитация?...

Кроме самого Медведя, никто мне на эти вопросы не ответит. Но они же могли бы
просто не принимать посетителей, если у них столько секретов. Нет вот ведь,
принимают. Или это мне особая честь? С чего бы? В связи с работой? Если бы не
его религиозные ритуалы, я бы этой его станции и не увидел, провел бы неделю,
и уехал в свой срок. Кстати, станцию не запрещают обсуждать, только личные
дела Медведя. Медведь мог инсценировать всю эту беготню, чтобы спрятаться на
станции, а меня пока спровадить? Надо было, он принял, а потом надоело ему, а
иначе было никак не избавиться? А я и рассказать не могу.

Заражаюсь бредовыми идеями...

Я начал собираться. Припасы, которые мне дали с собой, остались почти не
тронутыми. Пусть они сами решают, как с ними быть. Моих вещей всего один
наплечный мешок, с одеждой и обиходными мелочами.

День тянулся как во сне; погода тоже была одноцветная, сонная – мутное белое
небо, ветер. Я отвык от тишины за эти дни, не хватало голоса Медведя, его
вопросов, бормотания, плеска воды, всего этого. Первый мой нормальный контакт
после Фреда... И такой же конец. Контакты со мной ни для кого не кончаются
хорошо... Я поел, задремал в своем спальном углу. Снилась река, я шел вдоль
нее, искал путь на ту сторону, берег крутой, каменный, не залезешь; вышел за
поворот – а там разлив, по-настоящему широкий, и течение еще быстрее. Куда
идти?

Начало темнеть. Разводить огонь? Или уже подождать – если до полуночи они не
приедут, то только к утру – тогда уж и огонь: все равно уже не засну, привык
пол-ночи сидеть у костра.

Но они приехали, еще не стемнело до конца. Рев, скрежет по камням, яркий свет.
Приехал только армадил, белка остался с Медведем, надо думать.

Я показал ему, где оставил запасы; его это не очень интересовало. Забрался со
своим мешком в задний отсек – в военных машинах там ездит пехота: вещи,
оружие, тесно, трясет. Тут я был один – и армадил за рулем впереди. Ехали
долго, смотреть не на что, в отсеке нет окон, в переднее – надо согнуться, чтобы
заглянуть, и там ничего, кроме дороги, прыгающего света фар. Музыку тоже не
сделать, из-за шума.

Наконец, приехали на терминал; темно, стена, небо сверху. Развернулись, я
вылез из отсека. Посторонних никого. В ушах звенит от воя мотора, который
только что перестал. Армадил вышел ко мне, протянул пластиковый конверт,
запечатанный. Здесь официально о причинах раннего прекращения контракта. Что
это не из-за тебя, и все такое. Счастливо добраться. Проводник ждет на
терминале. Он забрался в вездеход, и смотрел оттуда, как я уходил под арку.

Проводник стоял там, в темноте. Тот самый? По крайней мере, сова, как и тот.
Глаза сверкнули ярко сапфировым синим.

- Да, это я тебя вел сюда... Сказали, ты раньше возвращаешься. Я был
свободен...

- Так получилось.

Он не спросил, почему.

- Ну, как идти со мной, ты уже знаешь. Вот петля, держись... Готов? Тогда
пошли...

                                                            *
По времени уже, наверное, было близко к концу... Хотя в коридорах на чувство
времени трудно полагаться. Проводник остановился, ничего не говорил, но как
будто вслушивался.

- Что, уже терминал?

- Да, почти... Сейчас...

Достал что-то из-под своей хламиды, протянул,

- Вот, на, возьми.

Автомат; небольшой такой, для ближнего боя.

- Зачем это?

- На всякий случай. Держи наготове, если что-то не так на этом конце...

- Что?

- Не знаю, разговоры ходят... Насчет тебя.

- Какие разговоры?

- Разные... Не положено с оружием, но кто узнает... Так спокойнее. Ты умеешь с
ним. И оно для твоих рук. Я лучше навигацией буду заниматься.

- Ты что, засады ждешь?

- Не знаю, все может быть. Лучше быть готовым. Ну, пошли...

Кто может знать, что я раньше возвращаюсь? Да кто угодно – станция по общим
каналам вызывает проводника. Сам проводник может кому хочешь передать. Но
вот же, оружие принес, не стал бы он предупреждать, если бы... Нет, ничего тут
нельзя знать. Какие связи у этого проводника? Что он от кого услышал?

Какие бы ни были связи, информация у него была хорошая. Мы выглянули из
терминала в проулок; он остановил меня. Никого не было видно, но мы ждали. И
тут началась стрельба. Не слишком еще прицельная, но близко. Назад, сказал он,
и мы отступили обратно в темноту. Я посмотрел на него.

- Они, наверное, ждали, чтобы мы вышли, - сказал он, - Туда, где прицел лучше.
Потом – чтобы уже не выходили. Значит, они придут сюда.

- Наверное, - сказал я, - Они с двух сторон стреляют.

Можно было бы вызвать секьюрити по интеркому, но когда еще они появятся? И у
них оружие несерьезное, это не боевые части. Мы стояли у самого порога, где
начало коридоров.

- Знаешь какое-нибудь место, где можно пересидеть? Потом вернуться через
другой терминал? С одним автоматом у нас здесь шансы плохие.

Он задумался. Если он знал место, ему, может быть, не хотелось его раскрывать.
Долго думать ему не пришлось. Когда снаружи раздался топот и голоса, он
решился.

- Ладно, пойдем, здесь недалеко... Там будет безопасно. Держись крепче.

И мы полетели, буквально. Он подхватил меня второй рукой за плечо, этой своей
птичьей лапой, с когтями - чтобы я не висел всем весом на одной петле. Но это на
самом деле было недолго.

Я никогда не был на этом терминале – выход из пещеры на край леса; совсем не
такого леса, как я привык. Но до леса еще были – заграждения, и будка сбоку;
дверь открылась, вышел человек, я даже вздрогнул, но это был не Фред, кто-то
из его родни, может быть, даже один из тех, кто приходили ко мне еще тогда...

Осмотрел нас молча, меня больше всего. Проводник кивнул ему.

- Оружие оставьте здесь, - он показал на автомат, который я держал в руке. У
него был свой, хороший, висел небрежно дулом вниз, но рука лежала там где
надо. Нет, он не знал меня, не был, наверное, и среди тех.

Я обернулся к проводнику.

- Ты сказал, тут будет безопасно – что, можно отдать оружие?

- Да, - сказал он, - Тут хорошая охрана, отдай им, я потом заберу.

Мне охрана тоже нравилась. И он не беспокоился здесь о формальностях: оружие
неразрешенное, правила... Место, похоже, со своими правилами; ясно, почему он
не хотел его раскрывать. Я отдал автомат охраннику, и тот вернулся в будку.
Ворота откатились (совсем как на станции), и мы вышли на поляну, уходящую в
лес, под кроны.

                                                                 *
Лес стоял теплый, просторный, высокий, солнце почти не попадало на землю,
искрилось над кронами, когда ветер шевелил листья. Никаких построек. Я уже
примерно понял, у кого мы. Они живут прямо в лесу, не строят себе жилья? Или
это вместо кабинета – закуток под деревьями, на поляне? Я бы сам выбрал эту
поляну тогда еще, в детстве, когда мне хотелось строить шалаш в лесу. Но этот
лес другой, гуще, с углами, где все переплетено, как будто стены стоят. Похоже
на лабиринт; это, наверное, не само так выросло.

Мы прошли немного, шагов двадцать, наверное. Проводник остановился. Вот,
сказал он, смотри, там. Показал движением головы.

Под деревьями, в естественной нише, кто-то был, но я не мог разглядеть, кто -
большая форма неопределенных очертаний, что-то двигалось, шевелилось, но
невозможно понять точнее. И из полумрака глубокого закоулка, оттуда, где
движение, шопот:

- Тпрры тннн...

Потом стало чуть яснее. Действительно, лошадь...

Я когда-то видел ”Гернику” Пикассо; вот такая лошадь. Изломанная. Я начал
видеть, когда понял, что он лежит (сидит?) на чем-то, близком к нему самому
цветом и размером... Суставы не в тех местах, где у лошади, и не в ту сторону.
Лицо тоже как будто из ломаных поверхностей. Голос тихий, как шепот, - ну да,
связки там не подходящие для произнесения слов. Какие у них естественные
звуки? Забыл спросить у Медведя; кажется именно быстро-модулированное что-
то, как труба... С такой-то вытянутой носоглоткой, конечно... Согласные очень
удлинняет. Я не был уверен, что он сказал, что хотел сказать – или это не речь,
какой-то другой звук?

Он пережидал молча, пока я справлюсь со своими впечатлениями.

- Тпрры дннн, - повторил он снова, и еще что-то дальше, чего я совсем не понял.

Что это? Все-таки речь? Добрый день?! Как будто одни согласные - как он их
подряд выговаривает? Но ему это давалось легко, без усилий, а вот гласные
совсем никак. Я как будто пытался увидеть то, что не удавалось услышать.

Нехорошо, наверное, молчать и разглядывать? Я кивнул на всякий случай.

- Добрый...

Он пошевелился, передвинул что-то ближе к себе, опять попробовал издавать
звуки. Стало иначе, отчетливый голос так и не появился, тот же шопот. Но слова
стали различимы. Переводящий аппарат? Или улучшающий выговор? Нам
недоступны красоты риторики, сказал он, через аппарат. Или пения... Фыркнул.
Это смех?... У нас нет даже такого слова, риторика, мы его заимствовали... Мы
много заимствовали... Это устройство тоже. Теперь вам слышно лучше?

- Да, так я слышу хорошо, - сказал я.

И теперь только начал замечать окружение, ландшафт места его... Как будто оно
тоже дошло до восприятия, приобрело смысл как фон для его кубистской фигуры.
Сезанновский ландшафт, или Дерена... Деревья не прямо стоят, ветки во все
стороны, стволы медные до темных фиолетовых, почти синие кусты снизу, и
поверху висячие фисташковые лианы, они колышутся на легком ветру, и птицы
перелетают там, желтыми, красными пятнами, недалеко перелетают, им трудно
летать по-настоящему из-за хвостов, хохлов, гребней; они только перепархивают,
и все что-то щебечут, выкрикивают, щелкают, но негромко.

И, конечно, этот диван его, совсем сюрреалистическая вещь, застывшая капля
чего-то текучего, удобно для него, наверное, углубления где надо, и еще все
пружинит, когда он меняет положение. Общее впечатление – большая ложка, но с
несколькими углублениями.

Он давал мне рассмотреть и то и се, увидел, что я опять смотрю на него, способен
слушать.

- Что я могу предложить вам для сидения, если вы готовы разговаривать?

Я снял с плеча, поставил на землю рюкзак.

- У меня тут есть складной стул, на нем удобно, - отстегнул его, стал складывать
алюминиевые трубки в конструкцию, пошевелил брезентовое сиденье. Земля была
твердая, сухая, стул стоял устойчиво. Птицы щебетали вокруг.

- Мы можем отпустить проводника, - сказал он, - Я заплачу ему за отклонение от
маршрута, и за ожидание... – немного изменил позу, - Если ты подождешь, пока
мы разговариваем.

Я обратил внимание на эту разницу в обращении. Знак социального положения?
Или племенной близости?

- Хорошо, - сказал проводник, - Я подожду. Но я хочу, чтобы ты сказал сейчас,
что у нас не было договора, что я приведу его сюда. На этом можно лицензию
потерять. Я выбрал место, где знал, что будет безопасно для него. Я не хотел
раскрывать это место, но мне пришлось. По его просьбе.

Интересно, что проводник говорит почти чисто, с небольшими придыханиями,
присвистами... Птицы легче справляются с речью гуманоидов...

- Да, ты прав, - сказал гуингм, - Договора не было. Это нужно сказать.

И добавил еще тише, под себя:

- Но нетрудно было предсказать...

Он не стал продолжать.

Он хочет сказать, что это он устроил спектакль с нападением, чтобы...? Или он
знал, что настоящее нападение готовится? Я пока не хотел это обсуждать, и
промолчал. Проводник сказал, что подождет в будке охраны, и ушел. Конечно, он
должен это сказать, произнести. Но это не мешает тому, что они могли
договориться.

- Ну, что же, - сказал он, - Все устроилось к лучшему. Так или иначе.



Эпизод 13. Суета вокруг терминала


Я не хотел задерживаться надолго, и начал сразу со всех сторон.

- Вы говорите только за себя? Или за весь свой народ? Сколько вас всего? Вы
все живете в одном мире? Я очень мало о вас знаю.

Он пережидал вопросы, выбрал тот, на который хотел отвечать.

- Я говорю за тех, кто связан с этой историей, в которой вы тоже участвовали, и
пострадали. Но как один из народа я, конечно, представляю весь народ. Так же
как вы свой.

- Нет, я никого не представляю, мой народ расселился по всей Ойкумене и за ее
пределами, и я не живу как большинство из них. Они занимаются другим,
интересуются другим.

- В чем же ваш интерес?

- Мой интерес сейчас весь в этой истории. Если вы о ней хотите говорить, хорошо.
Если нет, я не знаю, нужно ли мне это.

- Хорошо, - сказал он, - Об этой истории. Вам сказали, что вертолет связан с
нами. Или что мы его послали.

- Да, я знаю, что он связан с вами. И ракета, которая убила Фреда, тоже. Но я
вижу, что человек из его клана у вас в охране. Значит, он не думает, что вы в
этом виноваты? Или уже там какие-то особенные высоты профессионального
нейтралитета.

- Нам приписывают почти все, что делают между собой Толстые и Тощие. Это не
новость. Наш вертолет – достаточно для обвинения. Но комиссар знает, кто его
хотел убить. И тот, кто хотел убить, знает, что мы ни при чем.

- Вы не можете не знать, что ваш вертолет используют.

- Закрыть на это глаза и послать его – это разные вещи.

- Это то же самое, что участие в сговоре.

- Пассивное.

- Мы с Фредом не были пассивными участниками. Мы охраняли комиссара, как
ваш человек из клана Фреда охраняет вас. Вы пассивно убили Фреда, не говоря
обо мне.

- Если бы мы могли не быть пассивны, все было бы иначе. Произошло не то, что
должно было произойти.

- Вы знали, что должно было произойти?

- Да, поэтому и вертолет. Комиссара должны были забрать к нам. – Он не дал мне
задать вопрос. - Охрану должны были усыпить. Вы бы увидели, как вертолет
выпускает ракету, и все. Это даже не ракета, это просто канистра с усыпляющим
газом. Ею стреляют, как гранатой. Но он скорректировал операцию. Договорился с
бизнесом, у которого были напалмовые ракеты, и дал местному отряду эту
базуку...

- Кто это - он?

- Вы знаете, кто. Он решил, что убить комиссара – надежнее: это конкурент. А
виноваты будем мы.

- Почему это надежнее? Я слышал, встреча с вами может означать потерю души.
Какой уж после этого конкурент.

- Они не уверены, что у них получится как надо. Такое качество планирования.
Надежно для них тогда, когда не остается ни участников, ни свидетелей.

То же самое, что Медведь говорил.

- Кто договаривался с вами об операции?

- Не об операции, а о том, что мы не заметим отсутствия вертолета на полчаса. И
что потом на нем привезут кого надо. Его человек. Секретарь. Маска с черными
пучками шерсти по бокам.

Я вспомнил этого секретаря.

- Могло быть и так. Или по-другому. Есть какие-нибудь доказательства? Записи?

- Нет, - сказал он, - Конечно, нет. Но этот охранник из клана Фреда тоже
присутствовал. Он предупредил Фреда. Он для этого присутствовал. Поговорите с
ним на обратном пути.

- Конечно, я поговорю с ним. Но...

Если это так, то Фред ушел в башню и меня увел – чтобы быть выше уровня
земли? И флаг вывесил не для того, чтобы обозначить место, где комиссар, а
наоборот? Для кого? И базуку прибрал... Мне надо будет отдельно это подумать.

- То есть, операцию повернули против вас? Комиссар о ней знал?

- Нет, конечно. Он был ее целью.

- Почему против вас? Проще было подставить местных боевиков.

- Это ни к чему бы не привело. А обвинение против нас, с доказательствами – это
была бы большая удача. Мы слишком много знаем. Если наш политический статус
удалось бы понизить еще больше, нас в конце концов можно было бы не
принимать во внимание вообще. Вместе с тем, что мы говорим или знаем.

- Это возможно?

- Это долгосрочная цель. В этот раз шансы были хорошие. Но комиссар остался
жив. Без жертвы эта интрига не имеет большого значения.

- Зачем же вы рискуете? Зачем договариваетесь с этими людьми?

- У нас нет других, - сказал он, - Мы живем с ними давно, и будем жить дальше.
Нам надо выжить, и продолжать договариваться. Пока мы справлялись.

Он замолчал.

Я тоже молчал. Есть над чем задуматься. Они ищут союзников. Но всем они нужны
только как злодеи. Медведь считает, что их надо демаргинализировать... Это все
потом...

- Хорошо, - сказал я, - Так что с этими людьми, которые ждали нас на терминале
Бробдингнега? Это вы их послали?

Удобная форма вежливого обращения, не то вообще, не то о тебе лично...

- Что бы я ни ответил, это не помешает вам думать иначе, - сказал он, - И я не
хотел бы сейчас направить ваши мысли ни в ту, ни в другую сторону.

В этом тоже что-то есть. Да, они же считаются мастерами, насчет мыслей... Мои
мысли на самом деле еще ни в одну сторону не успели направиться, мне просто
хотелось бы знать – кто?

- Хотя, как я сказал, можно было предвидеть,- добавил он, - Вы не вызывали
службу безопасности терминала?

- Нет.

- Тогда вы, может быть, никогда не узнаете, кто их послал. Они, наверное, уже
разошлись, и вам, я думаю, лучше вернуться на терминал. Чем дольше вас нет,
тем больше будет вопросов и теорий о том, где вы пережидали.

- Я сейчас пойду. Но... – я не мог удержаться, - Я ставлю себя на ваше место...
Вот к вам пришел представитель... И представил - план операции. Это вовлекло
вас в историю, которая сдвинула баланс... всего. Не в вашу пользу. Как бы вы
представляли себе восстановление этого баланса? Не практически, а как мысль,
фантазия, пожелание этому человеку? От чистого сердца. Что бы вы хотели, чтобы
случилось с ним?

Он фыркнул, передвинулся на своей лежанке. Может быть, в такой форме вопрос
ему нравился.

- Как фантазия? Молитва с просьбой?... Если бы тот, кто это сделал, встретился с
нами, даже ненадолго – после этого его слова ничего бы не значили больше для
его людей. И он не смог бы оставаться на своей должности. Не мог бы занимать
никакую должность. Вы знаете об этих предрассудках Тощих и Толстых? Вы их
уже упоминали.

- Да, Медведь рассказал мне.

- Вы были у Медведя? Как он себя чувствует?

- Условия моего визита – я не обсуждаю его лично. Я подписал документы.

И у меня у самого не было желания.

- А... - сказал он, - Вы собирались пробыть там неделю, как мне сказали.

- Да.

Он кивнул молча.

Вот и все. И вот - что бы он хотел для того, с кем договаривался. Не убить в
назидание. Эти назидания не имеют силы с этими людьми, они сами для себя
немного стоят, готовы рисковать собой без долгих раздумий. У него другое на уме,
на самом деле серьезное. Встретиться. Его к ним, или – их к нему. Ненадолго, но
чтобы это стало известно.

Я встал, собрал свой стул, пристроил к рюкзаку.

- Я еще поговорю минуту с вашим охранником, и мы пойдем обратно. Спасибо, что
приняли нас у себя. И за разговор тоже.

Он опять кивнул, и я пошел через поляну к воротам и сторожевой будке. Мой
проводник стоял невдалеке за воротами, ждал там. Охранник вышел, и я опять
вздрогнул от этого сходства. Все-таки я был, наверное, привязан к Фреду
сильнее, чем думал.

Я остановился около него.

- Ты должен был передать Фреду, что готовится операция против комиссара. Мне
сказали, что ты знал о ней.

Он кивнул.

- Да, я передал ему.

- Как?

Он помялся, но недолго. Я думаю, у него было время решить, как отвечать на мои
вопросы. Оставалось только решиться сказать вслух, преодолеть секретность.

- У нас есть адрес, по которому можно передать что-то внутри семьи.

Преодолел. Или, может быть, получил разрешение от семьи.

- Если мне нужно будет передать что-то тебе, могу я им воспользоваться?

- Да, - тут он уже не задерживался, назвал адрес, повторил, я повторил за ним, -
Правильно. Только не записывай.

- На какое имя?

- Напиши – для Фреда, мы поймем.

Я вышел за ворота, проводник присоединился, и мы пошли назад.

                                                                 *
Когда мы снова прибыли на терминал, там было тихо, только два бойца из
секьюрити бродили, смотрели на стены, заглядывали в коридоры. Оглянулись на
нас, как мы выдвигаемся из тьмы на свет божий.

- Что-нибудь случилось? – спросил я.

- Нам сообщили, что была стрельба, - отозвался один.

- Что, на терминале?

Второй подошел, оглядел меня.

- На улице снаружи. Здесь следов не видно.

- Кто в кого стрелял?

- Не знаю, мы никого не застали. Может быть, ждали кого-то.

Они были недовольны. Придется быть внимательнее, больше патрулировать.

- Здесь всегда было безопасно, - сказал я.

- Вот именно. – Они были не в настроении обсуждать это. – А вы откуда?

- Мы с Лапуты сейчас, - сказал я.

Если там были люди, нанятые НГ, чтобы встретить нас, то они сразу разошлись.
Если другие, то чем больше неразберихи в показаниях, тем лучше. Плохим
планированием они и так известны. Пусть думают, что они могли перепутать цель.
Мы задержались, кто-то появился раньше, и ушел от стрельбы обратно...

Он сверился с расписанием на своем гаджете. Мы должны были быть в пределах
ориентировочного интервала прибытия. Камер здесь все равно нет, тут большие
люди бывают, не всем надо все знать. Секьюрити есть, и достаточно.

- Сейчас, мы еще раз посмотрим. Подождите здесь.

Он кивнул напарнику, они вышли на улицу, посканировали одну сторону,
другую... Махнул нам рукой.

- Можно выходить, все чисто.

Мы вышли. Все было чисто.

- Не знаю, зачем устраивать стрельбу здесь, - проворчал он, - Как будто других
мест нету, гораздо удобнее.

Это уже разумная мысль, которую нам не нужно развивать.

Мы распрощались; они пошли в одну сторону, мы в другую.

                              Стасим. Дома. Есть о чем подумать.

Я явился ко входу в квартал, где жили официальные лица Совета Ойкумены.
Показал свою карточку. Началась суета, звонки, вопросы, переговоры. Наконец,
появился какой-то человек (условно говоря). Мы тебя ждали в конце недели, но
это ничего, твои комнаты готовы, они все равно уже год как стоят пустые. Повел
через лужайку за воротами, к жилому зданию, по дороге достал план, показал
место. Завтра будет Секретарь, он тобой займется. Пока отдыхай. Еду можно
заказать в комнаты, или пойти туда поесть, это в другом здании, вот здесь вилки-
ложки нарисованы. Но у тебя такой же телевизор, как там. Твоей карточкой
можно платить за еду, и разные мелочи. Спросишь, тебе скажут.

Никуда я не пошел, даже не стал распаковывать рюкзак, чувство, что надо быть
наготове к движению, вещи держать при себе. Только отмылся, поел, что
принесли, и прилег подумать. Но лежал я недолго.

Главная новость - Фред знал, что будет сонный газ, и залез повыше. Но зачем он
сбивал вертолет? Саламандра, сказал он, там ракеты с напалмом. Что, вертолет с
сонным газом не мог быть Саламандрой? Саламандра сделана специально под
напалмовые ракеты? Поэтому так и называется?

Компьютер в комнате был. Я поднялся, сел искать про Саламандру. Выяснилось
быстро – это модификация именно для напалмовых ракет, и они подвешиваются
снаружи. Никто не хочет их внутри... То есть Фред просто увидел ее, ракету, на
корпусе. Но тогда и НГ должны были знать о ней с самого вылета. Нет, тот сказал,
это просто канистра, не похожа на ракету. Он не стал бы говорить мне в лицо, что
не знал о ракете на борту, это не стоит отрицания. Пусть они на самом деле
отправили его без ракеты... Тогда одна возможность – он взял ее на борт в другом
месте, сделал там остановку, и ему подцепили – люди, с которым Первый
договорился отдельно. И пилот знал, какой у него план. Не газовый сонный, а
напалмовый.

Я стал разбираться с географией добывающего бизнеса Бробдингнега. Если бы
знать время вылета, можно с хорошей точностью найти варианты. Да конечно, это
все уже было сделано. Никто не собирался прятать этот вариант плана, дело
только в людях, которые его осуществили так, а не иначе. Какие у них мотивы?
Кроме денежных. Беспокоило ли пилота, что он свидетель отклонения от плана
сравнительно терпимого в сторону абсолютно смертельного? Ракета, которую он
нес, и готов был выпустить... Я все возвращался к этой ракете, как будто боялся
дотронуться до нее, и ходил вокруг... Конечно, пилот был из тех, кто делает это
за деньги. Бывший военный, скорее всего. Он знал, что летит туда, где для него
не опасно. Деревня, дикари. Кого-то заказали; он мог не знать даже, что это идет
от Первого.

Фред увидел ракету, и решил сбивать, применят или нет. Его право как охраны.
То, что у него оказалась базука, выглядит подсказкой. Не знаю, что он подумал,
когда увидел ее, и послал меня за ней. Меня интересовало другое - зачем он
вывесил флаг на башне? У меня ничего не придумывалось, и я собрал все, что
было невероятно, ненадежно и случайно - в одну цепочку, просто так: он увидел
базуку, она навела его на мысль об оружии против вертолета, он его держал
наготове, использовал, когда увидел ракету. А флаг был у него на уме раньше -
просто странная деталь, в расчете на замешательство, для выигрыша времени.
Пилоту надо было решать, куда пустить ракету. Фред мог даже успеть не дать ему
запустить ее. Флаг мог дать ему лишние секунды. Если бы пилот задумался.
Но пилот действовал по плану, не задумываясь.

Все сработали хорошо, надежно, профессионально, кроме любителя, который
составил план. Который превратился в соревнование между Фредом и пилотом.
Которое они оба проиграли. Не говоря уже обо мне. Не говоря о том, что план не
достиг своей единственной цели. Зачем иметь дело с такими людьми? Мне уже и
это сказали – других нет.

Пилот, скорее всего, не имел дело ни с кем, кроме кого-то из своих, кого он знал
хорошо. Может быть, уже получал такие задания, и выполнял. Для бывшего
военного (какой расы, интересно, и каких войск) это нормальная работа. Если кто
его подставил, это тот, кто не предупредил о риске. Зачем, на самом деле?
Особенно, если ему заплатили. С пилотом мне не о чем думать; раз его уже нет, я
еще услышу о его отрицательных сторонах. Он теперь все стерпит. Пока я просто
поставил на это, поспорил сам с собой.

Достал диск, который комиссар дал тогда еще, в госпитале.

Скорее всего, на нем то, что уже устарело, но мне стоит это прочитать сейчас,
чтобы я мог говорить, что читал его раньше. На самом деле, я к нему так и не
прикоснулся с тех пор. Какая-то психология в этом, наверное – или я думал, что
там все вранье, или не хотел перебирать детали, которые там могли быть. То есть,
я не думал, что там что-то полезное, что пригодится для мести, которая у меня
тогда одна была в голове. И теперь не хотелось читать. Все-таки это из-за того,
что комиссар его дал. Как-то все мое отвращение на нем сошлось... Вот кто
настоящий кандидат на пост главы Ойкумены. Даже не злодей. Медведь сказал,
нынешний Первый при своем предшественнике был на связи с НГ и занимался
именно рабским трафиком. Интересно, что делал в той организации комиссар?

По чтению диска всплыло в памяти, что комиссар сказал во время визита: Тощие
думали, если они покажут, что могут убрать кандидата из Толстых, за нас
(Толстых) будут бояться голосовать. На диске данные к интриге в эту сторону.
Верил он в это, или озвучивал отвлекающую по указанию Первого? Знал он, что
Первый на него покушался? Если и знал, все равно был обязан говорить, что
велели. У них счеты внутри клана, это не для меня. Комиссар остался жив, и для
меня будет новая версия, для которой надо будет собрать и оформить материал
независимо от того, что там найдет или не найдет официальное расследование.

По моей линии – догадки, предположения улицы, анонимные признания, сливы
неудобных фактов, все, что формирует мнение обывателя каждый день. Я знал,
что не буду рад своей новой работе; обещал себе закончить ее как можно
раньше. С этим я в конце концов прилег, включил туристскй канал, вместо сказки,
и заснул.

                                   Эпизод 14. Все люди - братья

Назавтра пришел Секретарь с пучками шерсти. Первые его слова были – ты чего
раньше вернулся? Не выдержал больше наук? Надо было поехать развлечься. Ну,
конечно, сэкономил нам, это хорошо. А у нас с тобой работы - выше головы!

К середине дня он мне уже надоел; куда бы я ни пошел, он был там. Я отвык от
людей. Условно, конечно - что там за его маской с этими пучками по бокам? Я ни
разу не видел его без нее, а по одежде судя, он не из ТиТ. Может быть, так и
надо – чтобы я не мог вычислить его характер, то есть, слабости? Мне с ним еще
работать.

Но вопросов о происшествии на терминале у него не было. Если они знали, то не
видели связи со мной, или держали, все что им надо, при себе. Мне не скажут
ничего лишнего, но для них моя работа может иметь свои точки, после которых
она становится, как Медведь сказал, терминальной. Как у того пилота. Это надо
чувствовать самому – ”Кажется, они поняли, что я веду двойную игру!”... Но у
меня что-то притупилось с этим. Еще и планировать, как обойти этого Секретаря?
Я не видел в нем противника, однообразие его поведения, предсказуемость
успокаивали, гипнотизировали. Я привыкал к нему, быстро. Его можно было почти
не слушать, у него не было идей, инициативы. Скажут ему - всё, он меня уберет,
но до того будет мне и помощником и наставником, до последнего дня. Даже
другом. Мы с ним будем делать, что скажут. Он будет по дороге делиться
мудростью, житейской и всякой. Почему не делиться? У всех накапливается со
временем что сказать. Даже терминальному партнеру. Для него других партнеров
нет...

Первого я не видел, он жил где-то отдельно. Почему было не поручить мои
занятия прямо Секретарю? Потом я сообразил, что задача Секретаря еще и
держать меня около себя, чтобы был на виду и под рукой. Не бродил, куда
придется, не встречался с кем попало. Для присмотра за мной нужен был еще
один отдельный человек. Так это уже имело какой-то смысл. И его это не
утомляло. Оставалось только понять, зачем был нужен я. Но как я успел! То есть,
не я, конечно... Это насчет встречи с лошадью.

Про диск от комиссара он сказал - можешь это больше не читать, теперь уже
нашли, что было на самом деле – пилот имел зуб на комиссара, по старым их
делам. Это дало мне повод спросить, что делал комиссар тогда. Был на связи с
бизнесом здесь в окрестностях. Так вы уже все знаете про это дело, сказал я, что
же мне остается? Я не хотел упустить свой шанс славы. Он махнул рукой –
конечно, детали все известны, это как раз не трудно. Но надо еще... Он сделал
руками округляющий жест: собрать все в общую картину, что от чего пошло,
какие силы стояли за чем... Почему-то им надо было, чтобы это шло от меня. Ну и
хорошо. Мой шанс был еще при мне.

Мы с тобой будем ездить, сказал он, сразу, как только с транспортом устроится.
Куда? Зачем? По разным местам, для расследования. Мне это не понравилось –
такие разъезды очень удобны для нападений и покушений. Но Первый говорил,
что моя работа будет при нем, сказал я, значит, и ездить с ним? Ему не до чего
сейчас, сказал тот, пока он в должность не вступил. Я сам его почти не вижу. А он
еще не вступил разве? Нет, там целая церемония, вот после этого он будет тоже
участвовать. Но к тому времени мы уже должны иметь всю картину.     

                                                                 *
Мы съездили туда, где оперировала компания, за которой числился вертолет.
То есть полетели, на одном из маленьких самолетов, которых у Первого был
целый парк. Понятно, что в этой глуши на нас смотрели косо: нечем заняться,
самолет гоняют, полиция уже все выяснила... Едва нашли для нас полосу.

Там, конечно, никто ничего не знал, и все были очень недовольны (все еще, или
уже заново, при виде нас), что на них висели подозрения. Где-то среди этих
недовольных мог находиться и тот, кто завербовал пилота. Никакого напалма у
нас тут нет. И не было, мы им здесь не пользуемся. А где? На дальней точке, да и
то это давно было, они там на складе лежали, ракеты эти, надежно. Значит, у него
там были помощники? Это еще доказать надо. Кто бы ему дал напалм – он только
для работы, а работы такой не было. Я вспомнил, как Медведь сказал – за ночь
все вырастает заново. Джунгли. Да, выжигали, когда строили выработку, теперь
не нужно, на ней не растет уже... Мог он сам достать ракету со склада, чтобы
никто не заметил, подвесить, и улететь? Нет, конечно, но он ведь не один был,
когда его сбили. А вместе они могли незаметно загрузить ракету? Зависит от
времени дня, и вообще... Знали их там настолько, чтобы не проверять? А вы туда
поезжайте, мы тут о порядках на той точке мало знаем. А кто знает? Начальство
ваше? Нет, оно в городе, оно еще меньше знает. Только люди на месте. Но там
место такое... Не всякие люди согласятся там быть.

Как мы в джунглях сядем? Есть там полоса?

Но оказалось, джунгли внизу, где выработка, а люди на плато, где домики, и
полоса хорошая: много завозить надо, когда добыча делается, и увозить тоже, по
воздуху: оно ценное, объем небольшой. Так что транспортный узел у них был
активный – и вертолеты, и пара самолетов, не такие как наш, бывшие военные
транспортные. И люди... Да, не всякие, но времени на полеты с убийствами у них
не было. Они считали, что помог пилоту его напарник. Они транспортом
занимались, оба, вывозом-доставкой, так вместе и работали. Да, бывшие военные
оба. Оказывается, такое они тоже могли. Непонятно, зачем: деньги и так хорошие.
Ну, что делать. Теперь уже не спросишь.

Список показал, что других бывших военных на этой точке не было. Мы стали
искать, с кем и где они служили. Регулярных армий почти нет, одна охрана, но
там как раз много народа занято, и много перемещений, все ищут, где лучше. У
этих двоих особенных связей по старой службе не было. С комиссаром – да, по
времени было какое-то пересечение, но конфликтов и инцидентов особых не
зафиксировано. Это редко фиксируют, сказал Секретарь, это внутренние дела,
отношения. Я сказал себе – скорее пилота не деньгами купили, а каким-нибудь
старым компроматом из военной его жизни. Секретарь, скорее всего, в курсе.

Мы проводили почти все время в перелетах и встречах. Если оставались дома,
Секретарь возился с записями, собирал данные к интриге. Его интересовало не
как было на самом деле, а как это подает интригу. Если бы я был честным
журналистом, он бы меня превратил бог знает во что. Но мне было безразлично,
как он подгоняет наши материалы. У меня была своя интрига в голове, и она была
мне ясна.

Были покушения? В этих разъездах быстро перестраиваешься на другую жизнь,
полевую, как было в охране. Там все иначе, чем в цивилизации: что-то всегда
ломается, падает, взрывается, не летает. Уровень опасности выше. Но похоже
было, что это не он: падало и взрывалось без нас, он бегал, кричал, ругался. Он
сам устроил бы что-нибудь совсем простое – отравил бы, или змею подложил. Нет,
он пока об этом не думал.

                                        Стасим. И еще такие братья

В один из дней, когда мы вернусь домой, нам сказали, что какие-то люди хотели
меня видеть, недавно, будут здесь скоро, через день-два. Родственники, они
сказали, кузены, братья, двоюродные или что. Человека три-четыре.

Вот кого я совсем не хотел видеть. Но Секретарь заинтересовался, пошел к кому
надо, выяснил все, договорился о помещении, о встрече. Сказал, что хочет тоже
присутствовать. Зачем ему? Хотел узнать о моей семье? Я все равно не мог ему
отказать, я работал на него.

Что им надо? Они у тебя все в бизнесе? Да, но я-то при чем? Что же ты тут не
понимаешь, сказал он, ты теперь большой человек, при Первом должность, как не
сделать визит, узнать, не составишь ли ты им какой протекции. Какая от меня
протекция, не понимал я, они же вообще не здесь со своим бизнесом. А это от
разного зависит, сказал он, голос у него стал мечтательный, он как раз понимал.
Ну, например, под его покровительством для какого-нибудь из его агенств что-
нибудь сделать, что они умеют, а процент от этого пожертвовать, тут и бизнес
надежный, и всем прибыль. Или предложения какие-нибудь. Так ты сам с ними и
поговори об этом, а я – о семейных новостях. Не до того теперь, сказал он с
сожалением. И я думаю, они еще захотят узнать, не стоит ли тебя из-за твоих
связей включить в какой-нибудь из своих советов директоров, если они с
местными торгуют или что – так то ты им нужен.

Вот бы чем ему заниматься на самом деле. Да он и займется, конечно, когда его
служба позволит, еще связей заведет, и займется. В бизнес из политики – милое
дело.

Так что, сказал я, ты хочешь, чтобы я с ними на самом деле встретился, не жалко
тебе времени от нашего расписания? Конечно, сказал он, выделим пол- дня,
посидим, их угощение, наше помещение. Надо встряхнуться. И мы уже почти
закончили с расследованием.

                                                                 *
Приехала целая делегация, шесть человек, двое незнакомые, какие-то лица из
принимающих решения. Четверо моих, я их едва узнал, двоих видел последний
раз десять лет назад – большие мужики стали, одеты, лица без масок, мясистые,
округлились. Другие двое, еще одного папиного брата – сами уехали незадолго до
меня, мы с ними больше по-взрослому уже препирались, переругивались, не как с
первыми двумя – там подростковые разборки были бесконечные. От отцов все, от
их разногласий – но какая разница от чего, ни от тех, ни от других ничего
приятного не вспоминалось.

Но они как будто и не хотели ничего вспоминать; чисто деловой визит, они уже
давно другие люди, я тоже, с ними еще люди, со мной тоже... Мы все сидели в
большой комнате, по диванам и креслам, без формальностей, вокруг большого
низкого стола с едой и напитками. Оглобля этот, что ближе ко мне, нога за ногу,
всегда выигрывал у меня в шахматы: я увлекался и зевал его подкопы... А тот,
мелкий, наоборот, в карты любил, но всегда на деньги, небольшие, но у меня и
таких мало было, и я вечно был в долгу у него. Думаю, и сейчас, если бы мы сели
играть, было бы то же самое. Не знаю, что у них с бизнесом, по-моему, они
больше при отце своем были, чем сами, но вот, тут без него приехали. Или, может
он вместо себя и послал с ними своих людей? Я плохо разбирался, кто у них что.

Двое, что постарше, держались ближе к Секретарю, почуяли все, что им надо...
Разговор шел медленный, осторожный, они представляли свои дела не спеша,
давали время усвоить, оглядывались на помощников за цифрами, лица держали
спокойные, уверенные. Как я понял, бизнес был не один общий, но близкие,
делили сектора, чтобы шире захватилось.

Когда закончили рекламировать себя, стали расспрашивать, как тут что, что в
ходу, что нет, и как моя позиция транслируется в возможности. Тут они стали еще
осторожнее, а за меня больше говорил Секретарь – в том ключе, что когда
расследование закончится, станет ясно, какое положение мне это принесет, и на
что можно будет его употребить. Но уже ясно, сказал он, что сама близость к
Первому – это капитал, который можно во что угодно превратить. Должность
Первого длится долго, его люди за это время вырастали хорошо, если правильно
себя вели. Звучало как приглашение пробовать.

В общем, уперлось в меня. Хотел бы я представлять интересы их бизнеса здесь?
Или свой? Какой тогда? Или я в политику думаю? Или в охрану, может быть? И
все это так легко, между прочим. Секретарь смотрел с интересом, ждал, что я им
скажу. Особенно интересно, если он в душе знает, что мне отведено только до
конца расследования, это должно давать ему особое чувство игры с ситуацией,
власти над будущим, тонкую ауру тщеты планов, или уж что его может потешить –
потому что в этом случае прибыли ему не предвидится.

Я смотрел на них, на всех по очереди, вспоминал старые разговоры, все об
одном. Ничего не изменилось у них; почему они думают, что у меня что-то
изменится? Мне не надо было следить за лицом, маска избавляла от этого, и
давала позицию для изречения моей мудрости, как Секретарь делился со мной
своей, каждый день. Они ждут перемен от меня, почему мне не ждать – от них?

Я спросил их, не готовы ли они уже что-то сделать для Земли? В конце концов,
они всегда слышали от меня именно это. Может быть они думали, что это тест, или
что я дразню их по-старому. Нет, их это не интересовало, они считали, что там все
еще нечем заниматься. Источники добычи в основном недоступны, само сырье
никак не уникально, то есть затраты всегда будут больше дохода. Если уж делать
что-то для Земли, то это укреплять престиж выходцев оттуда в бизнес-кругах.
Повсюду. Что они и делают успешно.

Успешность довольно средняя, подумал я, если сравнить, например, с имиджем НГ
здесь. Если бы у них был такой же – что бы они устроили здесь? И, кстати,
мелькнуло в голове - что бы могли устроить здешние НГ на Земле, с их
репутацией?...

Я сказал им все прямо.

Я не собираюсь делать карьеру здесь, пользуясь положением, которое приобрел.
Я хотел бы вернуться на Землю и, если делать, то там. Они отнеслись к этому так
же спокойно и осторожно. Улыбались. Вот полжительная часть их опыта – они
научились не спорить, не доверять тому, что говорится в лицо. Может быть, я цену
себе нагоняю, или у меня планы уже построены без них, с моими местными
контактами, с Секретарем этим – и он сказал: плети им что-нибудь, пока не
начнут серьезное предлагать. Они просто усваивали, как им представили
ситуацию, что-то там вычисляли для себя.

Для меня это тоже было облегчение – не спорить без конца, как раньше, не
доказывать им, и слушать, как они смеются, и переходить к ругани, иногда до
драки.

Но именно потому, что мне никто не возражал, я стал возражать себе сам, уже
когда мы расходились; Секретарь пошел с ними, устроить им место для жилья на
несколько дней, а я пошел к себе, в комнату, заваленную файлами и данными
расследования. Я возражал себе, и сам отвечал на возражения, как бы если бы у
меня на самом деле был план... И тут я увидел его в первый раз как реальность.
А что бы это на самом деле мог быть за план? Кто еще мог бы участвовать? Как бы
я обсуждал его с ними, что бы говорил? Все, что я слышал от Медведя, от НГ, и о
БМ, о разных ситуациях, об истории – к чему это шло? Повернуть это все в ту
сторону... Что бы я сделал, если бы?... Я до сих пор никогда не обдумывал этого
сам с собой.

И потом сразу – хорошо, что Секретарь услышал. Он, конечно, подозревает меня
в серьезной корысти, скрытой, конечно, пока. Пока. А там, как мы знаем, уже,
может быть, и неважно будет. Конечно, все прослушивается и просматривается,
насчет этих скрытых планов. После моего сегодняшнего объявления он должен
решить, что я или неисправимый идиот, и тогда не опасен практически, или уж
так прячу себя настоящего, что не высунусь до самого конца расследования. А
там, как выше уже – или ишак сдохнет (это я), или... – но это мне неважно.

                                                                 *

История Иосифа, который был не нужен своим братьям, пока не поднялся на
службе. Конечно, тут и братья двоюродные, и служба не такая важная. Но что-то
есть.

                                                                 *
Не удивительно, что с Секретарем отношения еще больше упростились, стали (с
его стороны) фамильярнее. Но не ближе, скорее наоборот. Разговоров стало
менньше. Его задача шла к концу. Братья оказались не демонстрацией силы, не
предупреждением. Обо мне можно уже было начинать забывать. С курицей,
которая будет на обед - не разговаривают, нет смысла.

                                                                 *
После отъезда братьев мы совсем перешли на организацию материала, началась
активность информационная, контакты со средствами массовой информации, со
всеми заинтересованными, беготня по встречам. Ко мне в комнату занесли шкаф с
отделениями для бумаг и носителей, три разных компьютера, для связи, для
организации файлов, для печати и офисных операций. Теперь я уже жалел о
жизни в дороге.

Первый хочет иметь все под рукой за неделю до церемонии, сказал Секретарь, у
него там свои люди в Совете, разговоры, уговоры, ответы на возражения, какие
могут быть в связи с тем эпизодом.

Потом у нас было собрание с Первым по этому поводу. Очевидно, вступление в
должность приближалось. Главный вопрос – нашли мы свои факты? Нет, не так:
построили мы убедительную интригу? Как будто мы сочиняем роман, сценарий для
кино, укрепляем слабые места. Уровень материала соответствовал уровню
литературы в Ойкумене, занятой бизнесом, сплетнями в газетах, или разбором
дел в суде. Мы не поднимались выше того, что было достаточно.

                                                                 *
Мне надо добавить тебя в свой список рассылки, сказал Секретарь, сидя спиной
ко мне над своим компьютером. Какой у тебя адрес? Вот оно... У меня нет своего
отдельного адреса в системе, сказал я, был адрес у Фреда, это был наш общий.
Теперь у меня другой гаджет. Ну, так какой? Он начал стучать по клавишам. Я
продолжал говорить, не останавливался: если завести мне новый, а тот удалить,
можно потерять старую переписку, и он, кстати, наверное, и не удалится, если там
есть документы... А, вот он! - сказал он. Стук по клавишам прекратился. Что ты
говоришь?... Я говорю, если там еще есть документы, изменение адреса надо
согласовывать – проще оставить как есть. Ну, хорошо, сказал он, но мне надо,
чтобы к тебе попадала рассылка. Я тогда к старому адресу Фреда добавлю твой
теперешний, и все, правильно? Конечно. Только надо... Что еще?!... Ну, чтобы
частный адрес взялся, надо ему пассивный статус дать... А, это чтобы он мог
только принимать, и ничего больше? Ты знаешь, где это устанавливать?... Да, это
легко, как откроешь опции, там есть кнопка дополнительных... Слушай, сказал он,
иди сюда, впиши мне адрес сам, чтобы не со слуха, и поставь заодно статус. И
сразу проверим. Я вздохнул, но не слишком, поднялся, подошел, встал за его
спиной, он открыл мне нужный экран, и я ему вписал в рассылку под именем
Фреда тот адрес, который мне продиктовал охранник у ворот к лежбищу НГ.
Буквы, цифры... Пассивный статус. Проверили. Рассылка работала. Тестовый текст
дошел куда надо. Ко мне тоже, конечно - по старому адресу. Ну, и хорошо:
откуда я мог знать, будет ли еще работать старый адрес? Откуда они могли знать,
что адрес, который я вписал, не мой? И все равно, нервы взвинчены. Я не учился,
а шпионаж – это актерство. К счастью, злость очень помогала играть правильно.

                                   Эпизод 15. Mayday, Payday

Была обычная репетиция церемонии вступления Первого в должность, из числа
нескольких положенных по плану, не первая. Мы с Секретарем присутствовали на
всех, вчера пришло мне от него по старой почте извещение, сам он бегал по
делам. Были еще приближенные из своих, кто-то из параллельных ведомств, кому
следует, и охрана, конечно. Не было гостей, которые появятся только на самой
церемонии, и минимум прессы.

В связи с теплым климатом церемония проходит на открытом воздухе, для этого
есть места. Не стадион, конечно, но трибуны, сцена с подиумом, проход и ковер.
Все замкнуто стенами, стойки с цепями, вход один, охранять удобно. Костюмов и
мундиров нет, низкий профиль.

Первый относился к действию серьезно, ругался с распорядителем, остальные
скучали. Было утро, не раннее, но еще не жарко. Облака проплывали не спеша.
После репетиции будет перекус, угощение для всех. Уже скоро.

Музыка начинала и останавливалась, проход, возвращение, все сначала, кто за
кем, кто что несет, позди облака над городом пролетал вертолет, большой, что-то
нес подвешенное, медленно поворачивал, наклонялся на бок. Я смотрел, как он
это делает, что это у него там висит - как будто контейнер, или переносный дом,
какие ставят для временного жилья. Потом вокруг него эти точки, две, три,
четыре... К нам?? Охрана среагировала, когда они уже были большие, быстрые, с
дымными хвостами. Но что они могли сделать? Кричать, вертеться на месте. Кто-то
стрелял по вертолету. Да ну!.. Прикройте Первого! Как его прикроешь? Дым
накрыл площадку, что-то падало, металл звенел, оно кувыркалось, дым валил,
все начали кашлять. Противогазов не было, даже масок каких-нибудь.

А вертолет и сам уже был здесь, опускался сквозь белый дым на площадь перед
входом, люди скользнули вниз по тросам, охрана кинулась им навстречу, хорошо
еще, начальник крикнул не стрелять, своих бы перебили в этом дыму. Четверо, в
масках: двое забрали оружие у охраны, каждого пристегнули одной рукой к
общей связке, там они все и сидели, сбоку от входа, кашляли, терли глаза. Два
других пошли к Первому, один протянул ему маску, другой оглянулся, высмотрел
Секретаря, поманил к себе.

На меня никто не обращал внимания. Секретарь с самого начала было кинулся к
Первому, потом, когда вертолет сел, от него, обратно. Теперь он подошел, взял
маску. Как будто только для них двоих предусмотрено безопасное дыхание. Их
повели к вертолету, они дышали через маски, оглядывались. Пока они шли, дым
начал оседать, почти уже никто и не кашлял, одна охрана, как будто только они
надышались, или больше от нервов. Все, у кого были камеры, конечно, снимали, с
верхних трибун хорошо было видно, а внизу все тянули шеи, вставали на
цыпочки, подпрыгивали, поднимали гаджеты над собой. Люди в масках этому не
мешали, но с площадки никого не выпускали, двое с оружием встали там. Если это
была тренировка отражения нападения, то отражения не получилось, зато
нападение получилось лучше некуда. Только что это они еще привезли?

Прозрачный куб стоял на земле под зависшим, грохочущим вертолетом. Никаких
деталей, только стенки прозрачные, и там внутри было что-то, кто-то. Я пошел
следом за Секретарем; их вывели наружу, мне навстречу боец в маске выставил
ладонь. Темная рука, но не очень, сам роста небольшого, и что-то знакомое в
манере держать оружие. Лица совсем не видно под маской. Я остался у выхода,
он ко мне лицом, смотрел на людей внутри. Те двое, что вели Первого и
Секретаря, открыли вход в куб, каждый со своей стороны, впустили их внутрь,
оставили створки открытыми, сами встали по бокам. Стало видно, что внутри на
большом диване разлегся кто-то, как большая лошадь. Я видел это раньше. Толпа
тоже что-то знала об этой картине – крик пронесся из конца в конец, перекрыл
рев вертолета. Человек в маске в это время сделал два шага вперед, я оказался
позади него - и тогда совершенно автоматически выступил наружу и встал за
столбом арки, увитой искусственной зеленью. Он вернулся на свое место, два
шага назад, я видел его спину рядом. Так делаешь что-то без всяких репетиций.
Зачем я? Чтобы быть ближе к шефу? Потом одни скажут – он вышел с ними
вместе, другие – нет, его не пустили, он остался внутри. Им было на что смотреть
без меня.

И я вспомнил закон – НГ запрещено строжайше ступать на землю там, где живут
ТиТ. Закон исполнялся: на землю никто не ступал, одни гуманоиды.

Отсюда мне было хорошо видно, как Первый и Секретарь опустились на колени
перед ложем гуингма. Конечно, это было видно и всем остальным. Как он
шевелился, как они наклоняли головы, как говорили. Ни звука не было слышно,
конечно, сквозь ровный рев двигателя. Потом один из тех, что у дверей, зашел
внутрь, повозился около ложа, вышел, понес что-то, отдал начальнику охраны.
Отцепил его от связки. Первый с Секретарем вышли, постояли, побрели к людям,
маски все еще в руках. Были они нужны? Двое у входа оставили посты, отступили
дальше назад, все четверо зашли в куб, закрыли за собой двери, и вертолет
взлетел.

Начальник охраны расцеплял своих людей, они поднимались, разбирали оружие.
Первый сел на край лавки у входа, Секретарь стоял рядом, смотрел в сторону.
Начальник охраны забрал у них маски, начал выговаривать своим людям.
Подошел распорядитель церемонии, начальник дал ему то, что получил только
что. Диск. Запись того, что было внутри? Манифест террористов, выступающих
против офиса Первого? Розыгрыш? Нет, только не это.

Первый сидел, сложив руки на коленях, смотрел на землю. Секретарь присел
рядом. Я смотрел на них, прислонясь к столбу. Никто так и не подошел к ним.
Эйфория, давно не испытанная, закипала во мне. Красивая, убедительная,
короткая операця, они ничего не смогли ей противопоставить. Я все видел, и даже
не с кем поделиться!... Вот так это делается. Не связывайтесь с нами. Не
подпускайте нас к себе. Не давайте поручений и работ. Ищите кого-нибудь
другого.

- Эй! – услышал я у себя за спиной, голос был нетерпеливый, хотя пытался
звучать приглушенно, - Эй!!

                                   Антистрофа. Енот-Пандит

Я обернулся. Позади, у выезда из боковой улочки, стоял фургон, разрисованный
пацификами и цветами, с рекламными щитами на крыше. Такие возят по улицам
под музыку мороженое. Рядом с фургоном стоял большой лохматый индивидуум в
цветастой накидке и в шапочке, махал мне рукой в браслетах, звал к себе,
озирался по сторонам. Он что, проезжал и тоже все видел, и хочет спросить, что
тут было?

Я подошел ближе. Если убрать это одеяние, вблизи он был бы похож на Медведя –
тоже шерсть везде, белые зубы... Он что-то пытался вменить мне, махал рукой,
шипел вполголоса... Что он?... Пока они не очнулись... Сейчас полиция будет
здесь... Поехали!...

- Поехали? – переспросил я, - Куда? Зачем? Мне некогда, мне надо возвращаться
обратно.

Мне надо было возвращаться. Я и говорил-то с ним потому, что мне не хотелось
идти, расставаться с этой эйфорией, с этим подъемом, еще немного побыть в нем.
Я оглянулся на арку входа.

- А туда тебе зачем? – вопросил он, даже причмокнул, завертел головой.

- Меня будут искать, - сказал я с сожалением, - У меня там работа.

Хотя какое его дело? Я не мог понять, что он хочет.

Он пошел ко мне, открыл передо мной дверь. Как те им открыли... Почему он так
похож на Медведя? Зачем ему я?

- Тебе туда не надо, - говорил он, - Поедем, пока им не до тебя. Работа твоя там
закончена. Там вообще все закончено, для всех.

Откуда он знает? Я думал, он из любопытства. То, что он говорил, никак не
давало его определить. Я смотрели не понимал. Он опять причмокнул, от того, что
его аргументы не доходят.

- Если тебя будут искать – то как исполнителя. Вернешься – тебя схватят. Тебе это
надо?

- Меня? Почему меня? Это если я не вернусь как раз. Все видели, кто там был
исполнитель.

Он остановился, чтобы посмотреть на меня. Встал столбом. Покачал головой.
Сомнение в умственных моих способностях изобразилось на его морде. Ну просто
вылитый Медведь!...

- Почему тебя? – переспросил он едко, глядя на меня; переждал три секунды
паузы. - А кого-же еще-то!? Как ты думаешь? Ну, кого?

Похоже, он что-то знал об этом деле. Но что он мог в этом понимать?...

- Да кто угодно мог их вызвать.

Он махнул рукой. Безнадежно.

– У тебя сейчас голова не работает, но поэтому здесь я. Ты уже известен этим, –
он снова махнул рукой. Браслеты звякнули.

- Чем? – спросил я, потому что он так и не сказал.

- Тем, что у тебя голова работает странно, как раз когда ей бы лучше работать –
просто работать, - он вызверился на меня, дождался, пока дойдет, расслабил
лицо, - Но зато у тебя в обычное время бывают идеи. Все. Садись. Додумаешь по
дороге – не захочешь, я тебя обратно привезу. Только садись уже, ради бога.
Тебе не понравятся их методы дознания.

- Ты... Откуда ты меня знаешь? Откуда ты вообще?... Ты что, как-то связан с
Медведем? Ты знаешь его?

- О, - сказал он, отправился к своей двери, - Заработало. Мы все связаны. Одна
раса. Я по религиозной части. А это мой храм на колесах, передвижной. Я несу
свет всем, кто во тьме обретается. – Он уселся за руль, - Да, я знаю Медведя,
знаю тебя, всех знаю. Поехали, ради всего святого. Ты мнея в гроб вгонишь!

- Ну, не знаю, - сказал я, залез в фургон, захлопнул дверь.

Мы поехали. Свернули за угол, и он на самом деле включил музыку. Но
разговаривать не перестал.

- Ты помнишь, кто там был? – он смотрел на дорогу, - Если ты все еще не уверен.
Помнишь? Представь себе их.

Я представил, кого помнил – с той стороны, с другой.

- Ну?

- Ну, теперь скажи мне - кто там вызвал бы негуманоидов? Кто? Они их боятся
больше смерти, все. Кроме тебя, может быть. Точно не известно, как у тебя с
ними. Но те-то исключены, все. Поэтому ты один остаешься. Они не знают, как, и
я не знаю, но больше никто не мог. Да? Или нет? – он посмотрел на меня, на
секунду.

- Ну, может быть. А сам-то ты как догадался, что тебе надо там быть?

- Как я сам догадался? – он ухмыльнулся, - Мне не надо догадываться. Мне так
известно. Это мистика, в нее все равно никто не верит. Не стоит и объяснять.
Главное – это все устроено для нас, для нашей расы, это счастливое чувство дано
нам – вселенная говорит, и мы слышим.

Медведь тоже любил нагонять этого.

- Ты на самом деле знаешь Медведя? Что у него там?

- Мы о нем потом поговорим, когда доберемся.

- Куда доберемся?

- Увидишь. Не на улице, не на ходу. Для тебя он Медведь? Хорошо. Тогда я
буду... Например, Енот.

Я посмотрел. Великоват для енота.

- Скорее уж Панда.

- Панда? Еще лучше. Енот-пандит, сокращенно Панда. Договорились.

Мы ехали по улицам, которые я не узнавал. Эйфория моя испарялась, я уже не
мог вернуть того, что меня тогда так радовало. Он сбил меня. Никто кроме меня
не мог... Как это вышло, что я связался с этими несчастными людьми? Тощими, и
Толстыми? Им надо не интриговать, а как-то поумнеть, выучиться чему-нибудь,
кроме этой борьбы за банан. Они и так-то... Не хватает еще меня на их голову.
Ну, да, месть за Фреда, за себя, за все. Месть – это как вначале хотел – убить
всех виновных, без хитрости, и на этом все. Это была бы месть. И будь что будет.
А тут – как будто обманул. Сам в безопасности. В охране мы бы так не сделали.
Ну, мы уже не в охране, конечно. С охраной нашей они как раз и покончили.
Сами остались ни при чем, а я им должен за них найти, кто виноват. Бред. Все
было правильно сделано. Даже не убили их. Хотя следовало... Да сколько можно
уже об этом думать!...

- Куда мы вообще едем?! И почему ты этим занимаешься?

Он ответил сразу, коротко и прямо. Я ждал новых экивоков...

- Мы едем в мою миссию, у меня здесь нет другого места. Оттуда на корабль, он
должен нас взять сегодня. Пока в системе, через день-два можно будет улететь,
когда проводник подойдет.

И, не дожидаясь новых неизбежных вопросов:

- Медведь назначил тебя своим душеприказчиком. Это означает... Это много всего
означает, мы поговорим об этом серьезно на корабле. С документами на руках. И
в любом случае, тоже серьезно, тебе надо убираться отсюда. Совсем. Уносить
ноги.

И он замолчал.

Кажется, если уже он говорит – серьезно, это крайняя степень ситуации. То есть,
это не мои таинственные личные качества привели в действие вселенную. Это от
Медведя идет. Я понятия не имею, докуда это может идти, если от него. Только
эта его станция чего стоит. И вообще...

- Так бы и сказал сразу. А документы только на корабле. Когда уже некуда...

Он молча вытащил из своей хламиды конверт, протянул мне, не глядя. Ко всему
готов, все предвидел. Пресек мой сарказм, прихлопнул, как...

Надписано – Скрибблеру, с которым я имел встречу здесь, на Лапуте, с такого-то
дня по такой-то. В собственные руки. Не заклеено. Внутри бумага, вся в печатях,
и видео-чип. Я включил его. Палата. Медведь на койке, приподнята верхняя
часть. Рядом Армадил и Белка. Качество плохое, прыгает, но понятно. Говорит.
Камера ближе, звук отчетливее. Вот мои свидетели, что я составил и посылаю
тебе... голос прерывается, он дышит, продолжает... в здравом уме и твердой
памяти... доверенность, на устройство моих дел, подробности в других
документах... тебе представят. Махнул рукой, запись кончилась. Пустой экран.
Бумага – о том же, но с подписями, печатями каких-то официальных лиц: кто-то
по организационным делам научного сообщества на Лапуте, и бумага оттуда же,
не простая, водяные знаки кругом.

Я сложил все обратно в конверт, повертел в руках.

- Мне некуда это, пусть пока у тебя будет, ладно? Что с Медведем? Это когда
было записано? Он у них там был, когда я уезжал.

- Потом. На корабле.

На корабле, на корабле...

- Что с моими вещами? – не то, что они мне очень нужны, но...

- Принесут.

Он повернулся ко мне, морда опять перекошена ухмылкой.

- Не так трудно было забрать их из твоей комнаты, пока все смотрели в другую
сторону. Они все были вместе сложены. Ты готовился уходить так или иначе.

Да? Если и так – я сам об этом не знал.

                                              Эпизод 16.  Миссия

Миссия на самом деле была; мы подъехали – квартал почти без окон, одни стены
– поднялась дверь, как в гараже, фургон вкатился под нее, в тесный проезд. В
заднем окне видно было, как опускается позади эта дверь. Потом опустился еще
целый бетонный блок. Мы въехали в помещение с низким потолком, похожее на
подземную парковку.

- Мы когда-то купили это у военных, - кивнул туда Панда, вылезая, - У них тут
командный центр был, а потом им бюджет урезали.

- Мы – это кто?

- Миссия, - сказал он коротко, - Это давно было, лет двести, наверное, назад.

- Станцию Медведю тоже вы купили?

Он засмеялся.

- Ты еще не все видел.

Мы вышли через дверку на воздух, и стало понятно, что до сих пор это были
только внешние стены, а само строение, невзрачное на вид, располагается во
внутреннем дворике отдельно.

- А там у вас еще несколько этажей под землю, - предположил я.

- Откуда ты знаешь? – он изобразил игривое удивление.

- А если бобить будут? – сказал я.

Я не знал, как с ним разговаривать. Я не встречал таких оперативников. Фургон
для мороженого, потом вот это бетонное чудовище. Тут все так по-военному, а он
поехал забирать меня без всякого прикрытия?

Мы зашли внутрь. Несколько небольших помещений, обставленных скудно. В
одном из них стоял у стены мой рюкзак. Кто-то неясной расы сновал туда-сюда,
переговаривался вполголоса по своему мобильному, на нас не смотрел. Это он и
вынес рюкзак из моей комнаты в Секретариате? Значит, миссия состоит не из
одного Панды. Но где они все?

- Ага, - сказал Панда, разглядывая рюкзак, - Уже здесь. У них теперь ничего от
тебя не осталось. Это хорошо. Мы подождем здесь. Ты там так и не поел, на
церемонии этой? Сейчас что-нибудь найдем, и тебе, и мне. Хочешь, пойдем со
мной на кухню, посмотрим?

А потом опять поедем на том же фургоне, но уже на корабль? С музыкой? И с этим
помощником, чтобы фургон вернуть на место?

- Ты уже смирился с тем, что твоя работа здесь закончена? – спросил он.

Мы пересекли коридор, зашли в помещение побольше, окнами во двор; плита,
холодильник, шкафчики...

У меня и не было сомнений, что она закончена. Я просто ждал кого-го другого, не
его, он у меня не вписывался в картину операции. И я не думал, что мне что-то
грозит, настолько, чтобы бежать немедленно, прямо с церемонии.

- Мне казалось, что побег с места происшествия – это признание вины. Но кто-то
скажет, что они меня забрали с собой - из-за того, что я знаю. Раз на меня не
действует магия негуманоидов. Потому что я могу подтвердить их участие в
покушении на Комиссара.

- Наверняка будет и такая версия, - заметил он, начал собирать еду и посуду на
большом столе у окна.

Кстати.

- Что это с ними такое? – спросил я, - С этим непонятным воздействием. Медведь
говорил, но теперь я сам видел, как это работает. Ты что-нибудь знаешь об этом?

- У них бога нет, - сказал он.

- Нет бога? Ну и что?

- Они никогда не видят себя со стороны. Мы пытались это исправить со своей
миссией через приобщение их к религиозному взгляду на мир. Дать свет всем, кто
во тьме обретается. Чтобы они себя увидели. Как раз то, чего у них нет.

- Много обратилось к свету?

- Нуль целых, хрен десятых, - сказал он. Прозвучало очень искренне.

- Что так?

- Они не могут понять, какая им от этого выгода.

Ну, хорошо, а без обращения к свету почему оно работает?

- Я не очень понимаю, какая связь. Они говорят о потере души, я думал – где
душа, там и бог. А ты говоришь, нет бога. И что себя не видят. А я себя вижу?

- Конечно, видишь. И у тебя есть душа. Есть что терять. У них нет. Они все это
понимают наоборот. Говорят, что душу теряют, потому что им сразу хуже жить
становится. Но хорошо им до этого - не от души, а от дурости. Если бы они душу
теряли, как поговорят с лошадью... Ну, такую душу потерять – это как повязку с
глаз. Кляп изо рта. Петлю с горла, которая тебя душит...

- Погоди, - остановил я его, - Я ничего не понимаю. У них на самом деле что-то
делается, когда они поговорят... с лошадью. Можно это как-то определить? Как
реальный процесс? Физиологически? Психологически?

Он вздохнул. Ему не хотелось.

- Ты знаешь, что у Толстых и Тощих нет религии? Не знаешь? Совсем нет, и
никогда не было. У всех есть, даже у великанов какой-то пантеон, герои
мифические. Но не у них.

- Ну, хорошо. А что с лошадью?

Он снова вздохнул.

- Это не физическое, это на самом деле психология какая-то, реакция на других
рядом. Они себя не успели увидеть со стороны, дикие еще были, а когда рядом
появились НГ, в этом застряли, засели, окопались. Те понимали все их желания,
потребности, замыслы. А они не понимали, как это возможно. И подсознательно
старались замкнуться; какой-то невроз невыдачи внутреннего состояния у них
сделался, фобия прозрачности. Заметил, сколько они на себя наматывают? В эту
жару. У них мания замены себя искусственным образом. Все, что они плетут о
политике, идеологии – это тоже ширма, и тоже ничего не прикрывает.

Я представил себе, как они выглядят. И вдруг сообразил, что вокруг меня были
всегда одни Толстые. А Секретарь, который выглядел иначе, конечно, из Тощих,
из немногих, кто выучился, и вписался в образ жизни Толстых...

- А бог – это как раз на себя со стороны, - сказал Панда, - Без бога им не на чем
въехать в сознательное состояние, с критикой его. Процедура с их лошадью для
них как лечение шоком, им приходится осознать то, что они прячут от себя – что
их видно. Они, как перед богом, осознают, что есть еще одно измерение над
ними, выше их. Что их видно снаружи, и их можно судить. И тогда они или
привыкают к этому, осознают себя, становятся как мы с тобой, или уж... Но это
редко, все-таки мозги-то у них не собачьи, от такого поехать.

- Мозги у них как у гиены, - сказал я.

- Не знаю... Гиена – это ваше что-то?

- Да, зверь такой, побольше собаки, и манеры как раз как у них.

- Добрые звери обычно самые простые, - заметил он, - Если они вообще есть. У
ТиТ мозг нормальный, то есть, ближе к вашей гиене. Нормальный мозг обычно
радуется новым возможностям, играет с ними. Но не у них. Я уже думал собрать
прошедших контакт с НГ, сколько найду, и для них устроить религию, на выбор.
Но их мало, и они обычно не держатся здесь, уезжают. Может быть, тяжело им
видеть собратьев своих. А из них бы проповедников сделать... Может быть, у них
бы лучше получилось, чем у меня, со своими-то. Не хотят.

- Это как у Платона, - сказал я, – Кто видел Солнце, не сможет с теми, кто живет
среди теней. И те все равно не поймут. Могут и убить.

- Хороший образ, - сказал он, - Как ты говоришь, Платон? Это ваш? Надо будет
посмотреть. Что-нибудь там и еще найдется полезное, может быть.

- Да, некоторые находят.

Косвенное свидетельство, что у него мозг нормальный...

- А ты можешь сказать, что теперь будет с Первым, и с Секретарем?

Он задумался. На лице промелькнуло несколько мыслей, потом установилась
ухмылка. Не похоже, чтобы он жалел этих насильно обращенных к свету.

- Трудно сказать, - заметил он, - Зависит от индивидуального характера, и от
склонностей, способностей, эмоциональной гибкости. Живы будут, только на
пользу им пойдет. Ну, Первого, скорее всего, свои убьют, если не успеет куда-
нибудь спрятаться. Как твой Платон говорит. А Секретарь – да, интересно было бы
посмотреть, что с ним станет. Не пропадет, он не бедный, связи есть. Может быть,
в шаманы подастся, начнет от духов указания передавать. У него желание
командовать, по-моему, сильнее всего.

Он опять задумался, уже мечтательно.

- Бывали интересные прецеденты. В старое время у них это передавалось как
баснословие, потом уже записали. Я читал. Ехал один на лошади, не то на осле,
слово уже не знают, как переводить, и тот с ним вдруг заговорил. Был большой
угнетатель, сурового нрава человек. Из Тощих, кстати. И после того совершенно
переменился, о любви стал говорить, отказался от должности, прямо там регалии
бросил на дорогу, путешествовать стал, и все к любви призывал, все призывал. С
тех пор у них без этой любви ни одна программа политическая не обходится...
Другой вдруг взялся за экономические реформы. Никто не знает, где его
угораздило. Может быть, и не было лошади, но они на них все всегда списывают,
по традиции. Этот тоже из тирана вдруг стал отцом им всем. Но этот вместо любви
призывал всех правду говорить, вслух. От этого у них гражданская война была...
Еще философ один, у них и это бывает, сам захотел побеседовать с ними, с
лошадьми, как бы откровений каких-то ожидал. Побеседовал, и после этого в
заумь впал, никто его понять не мог, так что он этим прославился. Все бывает,
когда человек божественного прикоснется...

У нас дома в старых отцовских учебниках тоже похожее было - про того мастера с
железной дороги, которому костыль, который держит рельсы на шпалах, через
голову насквозь просвистел. Но чтобы от разговора...

                                                                 *
Панда сделал еду, что-то разогретое из банок, как мы ели за разговорами с
Медведем. Для меня еще чай в кружке, ему что-то свое. Может быть, он как раз
от Медведя узнал, что я ем? Иначе-то как?

После еды – может быть, он добрее будет - я опять попробовал спросить о
Медведе, о его интриге. Нет, потом.

- Лучше ты мне скажи, как тебе было с твоим Секретарем. Я сам с фигурами
такого ранга не общался, мне интересно. В связи с религией. Которой у них нет.

- Что интересно?

- Как они руководят своим населением. Обычно идеология выводится из религии в
терминах добра и зла. Это как бы главные опоры нации. У них этого нет, они
вместо этого промывают народу мозги. То есть, каждый руководитель, как твой
Первый, нанимает помощников, чтобы они его интересы объясняли всем как их
собственные. Но это меняется, вслед за интересами, и тогда начинают объяснять
другое. Где нет религии, там нет постоянного добра и зла. Живут временной
картиной мира – тем, что выгодно их руководителю.

- А я-то что могу об этом рассказать?

Это, в общем, на самом деле и о Земле можно сказать, и обо всех местах, где
слабые или ленивые мозги представлены в населении широко. Но что-то голос
больно назидательный. Кажется, он под видом вопросов – на самом деле меня
просвещает. Привык, наверное, к такой форме, и не может иначе?

- У тебя работа была как раз эта – промывание мозгов обывателей. Ты, как
участник инцидента, очень подходил для того, чтобы доносить до них версию
Первого.

- Ну, я и доносил. Мне надо было время провести, а что делать, мне было не так
важно.

- Вот я и говорю. Самое смешное, что они своих НГ боятся, а сами их имитируют,
это им придает какой-то вес, и загадочность. Секретарь твой, не сомневаюсь,
разговаровал с тобой как НГ с ТиТ говорят, по их понятию. Конечно, другая
ситуация с соотношением интеллектов – и все-таки и ты немного поддался...

- Как это?

- А то, что ты мне говорил – что тебе надо вернуться, у тебя там работа... При том,
что ты сам все сделал, чтобы это развалить. Как будто ты это забыл.

- Да нет, это привычка к рутине, просто легче подстроиться, чем спорить все
время.

- Ну, так это оно и есть. Ты можешь изобразить поведение на уровне ТиТ, потом
привыкаешь незаметно, потом уже тебе так даже удобнее. До того, что трудно
сразу вырваться обратно.

- Да нет, это разные вещи. Я не становлюсь ТиТ от того, что работаю с ними. Это
двойная игра. Как будто во мне два человека. Ты что, не слышал про шпионаж и
работу под прикрытием?

- Под прикрытием? Зачем?

- Ну, как, чтобы прикинуться своим, узнать чужие секреты и использовать против
них. На Земле такая работа была очень широко распространена. И как сюжет
тоже, для книг, и для кино.

- Хм, интересно, надо мне подумать над этим. Может быть, это на самом деле
особенность вашей расы. Как и этот... Ну, ты говорил. Про Солнце.

- Платон?

- Ну да.

- Да, это наша особенность. Способность обманывать. Делать одно, думать другое.
Платон – это тоже противопоставление, идеального реальному.

- Интересно. Это требует особой гибкости, беспрецедентной. И потом – как же с
добром и злом, это же все одновременно?

- А ничего. Просто одно настоящее, а другое – только изображение.

- Что же заставляет людей это делать?

- Простая выгода чаще всего. За это хорошо платят.

- Но... Но тогда как же с добром и злом? Где настоящее?

- Не знаю. Нигде.

- Тогда это то же самое, что ТиТ, без бога, без добра и зла. Ты-то почему стал это
делать? Тебе же не платили.

- Я? От злости. Это моя месть. Я собирался по-прямому. А вышло вот это.

- Месть? Да, тогда это понятно. Наверное. Это тоже плата, как будто.

Расшевелил он опять все это. Да, обманул я их, не убил. И опять бы обманул. Они
должны платить.

- Ну, считаешь ли ты свою месть исполненной? – спросил он, даже немного
торжественно.

- Не знаю. Я так никого и не убил, где-то меня свернули на другое.

Он подумал, покачал головой.

- Ты не совсем понимаешь, может быть. Убить – это просто, их наказание для них
страшнее.

- Да? В чем же оно? Ты мне так и не сказал, что с ними делается.

- Потому что никто не знает. А сами они, когда с ними это бывает, не
рассказывают. Может быть, не помнят, как было. Но со стороны-то видно.

- Что?

- Им открывается другая жизнь. Как ты сказал, они уже видели Солнце. Другой
мир, человеческий, говоря словами твоей расы. Для тебя это не наказание, ты к
такой жизни привык. Но они-то о ней не знали. Они и о тебе не знают, думают, ты
такой же, как они, только глупее. И вдруг – целый чужой мир. Это для них
страшно, мучительно, непонятно, и неизбежно - обратно уже нельзя вернуться.
Нет, это наказание куда хуже простой смерти. Это тоже в потусторонний мир,
только на самом деле. Йеху в них умер, можно не сомневаться, но поверх этого –
еще и проклятье на все их оставшееся время.

Вот, заговорил миссионер, проповедник. Оперативник он только парт-тайм,
поэтому не похож. Вот где он настоящий.

Мурашки прошли у меня по спине от его слов. Дар НГ - превращать йеху в людей?
Но без приложенной привычки? В чужой мир без малейшего утешения? Это на
самом деле хуже смерти.

*

Тот же помощник, что принес мой рюкзак, вошел, шепнул Панде на ухо, сунул в
руку чип. Маленький, с экранчиком для чтения. Кивнул мне, вышел.

- Ну вот, - сказал тот, - Корабль готов. Можно идти. Ты готов? Тогда бери свои
вещи.

Мы вышли во двор, опять зашли в парковку, пересекли ее – он впереди, я за ним,
с рюкзаком на плече. Маленькая дверка, конечно, железная, толстая; он закрыл
ее за нами на запор, и мы стали спускаться по лестнице вниз. Ага, не по улице на
фургоне. Пролет за пролетом; не десять этажей, как я предсказал тогда, но
довольно глубоко.

Внизу открылся тоннель, плохо освещенный, низкий. И, конечно, рельсы, и что-то
на колесах, даже без кабины, только платформа, сидения, мотор, и какое-то
управление, как в трамвае: руля не нужно, рельсы сами направляют. Мы сели, и
оно поехало.

- Ничего себе, - сказал я.

- Да, - отозвался он гордо, - Этим тоннелем мы попадем прямо к доку. Это не
далеко, мы и так на окраине.

Я вспомнил, что эти доки для кораблей везде ставят вокруг города, кольцом,
крайние дома стоят к ним спиной, от шума, света, паров топлива, всего. И все
равно в них никто не живет, конечно, там обычно склады, на несколько
кварталов, только потом жилье. Не дорогое.

- Миссии раньше опаснее были, - сказал Панда, - Религии громили иногда, надо
было иметь куда бежать. Поэтому такую и купили. Медведь тут тоже был одно
время. До меня еще.

И уже в доке, стоя перед посадочным погрузчиком, он спросил снова.

- Считаешь ли ты свою месть исполненной?

- Да. Кажется, ты меня убедил, - сказал я, вспоминая его слова о воздействии
процедуры на ТиТ.

Процедуры, которую я им устроил. Хотя, сколько там было моего? Я, скорее -
только причина того, что с ними стало. Или они сами были этой причиной.

- То есть, ты закончил свои дела здесь, и можешь думать о другом?

- Наверное, - сказал я.

Почему это важно? Звучит так, как будто ему обязательно надо убедиться. И
немного как обещание чего-то.

- Тогда, - сказал он, – Я тебя приглашаю взойти на борт этого воздушного судна и
отправиться со мной. Кстати, можешь теперь забрать у меня тот конверт от
Медведя.

Достал, протянул; я положил его в карман рюкзака.

И мы зашли в подъемник.

                                   Эпизод 17. Почитай что-нибудь пока

Мне понравился мой отсек, небольшой, уютный, две спальные полки одна над
другой; раньше такие отсеки были в поездах, но я застал от них только картинки
и воспоминания. На кораблях, еще с тех пор как они перешли на движение в
надпространстве (другие говорят - подпространство), перестали экономить с
местом для путешествующих – масса там не имеет значения, а команды все равно
нет. Это на челноке ты всегда втиснут куда-то и пристегнут намертво. На кораблях
просторно, по крайней мере, на гуманоидных. Но сам я регулярно летал только во
время учебы, несколько лет назад. Все-таки корабли – для больших групп. С тех
пор я больше ходил коридорами, как все одиночки; не тот комфорт.

Теперь я устраивался не спеша: это все мое, можно запереться и делать что
хочешь. Спать, например. Я затолкнул рюкзак в шкафчик, достал конверт
Медведя и положил на откидной столик в головах полки. В недрах что-то гудело,
не то снизу, не то сбоку, за стенами. Скорее всего, везде сразу.

Прилег со своим гаджетом посмотреть новости: все еще ничего про ту историю.
Может быть, ничего и не будет. Наверняка есть свидетели, что увезли на том же
вертолете. А если и сбежал – фигура не такая важная, лишь бы не повесили на
нее всю эту интригу. Но тогда это уже было бы в новостях.

Я начал дремать, когда Панда пришел за мной; наверное, уже летели, в капсуле
это трудно почувствовать. Да и не все ли равно: ты знаешь, сколько времени это
займет, а детали тебе ни для чего не нужны, и видов за окном нет.

                                                                 *
- Ты до сих пор видел только письмо от Медведя, то есть доверенность – где он
чазначает тебя своим душеприказчиком. Ты пока не отказывался от этого. Но я
обещал объяснить тебе, в чем состоит эта работа. Она в том, чтобы быть
хранителем его документов и распорядителем в том, что с ними связано. Мы до
этого сейчас дойдем.

Он перевел дух.

- Я не говорил с тобой о деталях, потому что еще не было определенности с
состоянием Медведя. Теперь она есть. Некоторое время назад он скончался.

О, господи...

- Некоторое время? Я ведь спрашивал тебя некоторое время назад, что там у
него, и довольно часто...

Он поднял руку.

- Я знаю. Это не так просто с нашим видом. Это у вас – умер и все. Мы не совсем
гуманоиды, и не только в этом дело. В общем, у нас по-всякому бывает. Поэтому
первое известие – еще не повод для официального изменения статуса. Надо
ждать.

- Теперь уже точно?

- Теперь точно, они недавно подтвердили. Да, это точно. Это уже не изменится.

- Что это у него было? Теперь ты уже скажешь?

- Последнее время он страдал неизлечимой болезнью; это даже с нашим видом
случается.

Даже с вашим?!

- Поэтому ему подобрали место для жизни. На Лапуте, ты видел. Чтобы он мог
совмещать это с научными занятиями. Ему лучше всего было уединение. Но и
присмотр.

Ничего себе, подобрали.

- Подожди. Значит, эти его припадки были из-за этой болезни?

- Припадки? Какие припадки?

- То, что было в конце. Когда я вызвал станцию, и они его забрали. Я его с тех
пор не видел, они меня сразу оттуда отправили.

Он выслушал все это.

- Да, я понимаю, о чем ты. Ему приходилось принимать болеутоляющие, и это
выбивало восприятие из баланса.

То есть, глюки делались...

- Этот мох, который он курил?

- Да, по большей части. Еще ваши какие-то плоды, забыл название, они на
пальме растут - тоже помогали. Он это когда-то давно узнал, когда это только
начиналось.

- Финики?!

- Может быть. Да, кажется, так. Но мох лучше всего. Дозировку трудно найти, она
очень индивидуальная; когда надо подавить сильные боли, это может вывести за
пределы стабильности. Он сам искал свои дозы. Поэтому лучше было, чтобы
посторонние не могли стать свидетелями.

Теперь понятно хоть что-то.

- Поэтому сам и выращивал. Я ему собирал его, он не мог, со своими когтями.

Я посмотрел на когти Панды. Гораздо короче. Он их стрижет? Маникюр?...

- Очень эффективное средство для нашей расы, - сказал он, - К сожалению, оно
везде под запретом... На большинство рас оно плохо действует.

Ага. На Лапуте правила легче. Кури что хочешь, но попробуй не так оформить
статью...

- Место, конечно, хорошее, все эти озера, заросли. Ты говоришь, подобрали. Кто?
Это же безумные деньги.

Он помялся. Мой практицизм его коробил? Или моя наивность?

- Деньги – это только средство. То, что он делал, дороже. Для тех, кому это
нужно. Он смог прожить довольно долго на этих озерах, не теряя способности
работать. Это как раз то, с чем тебе надо познакомиться. Его дела.

Для тех, кому это нужно?

- Это что, научная какая-то организация? Она купила ему землю на Лапуте?

Разве такое бывает?

- Он сам когда-то и начал эту организацию, - сказал он снисходительно, - Он, в
общем, и был этой организацией, пока... Но это все есть в документах, незачем
это пересказывать.

- И твоя миссия?... Ты говоришь, он в ней тоже был.

- Часть, одна из частей. Того же самого.

Организация, которая располагает такими ресурсами... Но больше всего меня
утешило, что Медведь все-таки не просто предавался у себя на озерах порокам
эксцентрика с научным уклоном. Теперь это встало на место, и его настроения, и
все непонятное тогда... Но при чем тут я? Он меня знал неделю. Меньше...

- Скажи мне по-простому, какое у меня отношение ко всему этому? Каким боком
я? Почему я именно? Он ничего не говорил, ни об организации, ни о чем.

- Это от тебя зависит, каким ты боком, - сказал он, - Медведь за тебя поручился.
Как бы. Я не стану комментировать его выбор. Не потому что не одобряю. Это его
интуиция, я не могу судить. Захочешь ты заниматься его делами – будешь
заниматься. Не захочешь – отвезешь его архив куда надо, и свободен. Может
быть, он и не угадал. Твои обязанности – только продолжение твоих желаний. Это
не административная организация. И не научная.

- А какая?

- Монашеский орден, - сказал он, - Что-то такое. У вас раньше были похожие.
Розенкрейцеры... И еще...

Ничего себе.

- А документы откуда? Они при нем были? На станции?

- Нет, он держал их в миссии, с тех пор еще, когда работал там. Это надежнее.

Он ждал. Больше вопросов у меня пока не было. Он понял, кивнул.

- Документов много. Это архив, его научная работа, и не только. Материалы на
разных носителях. Несколько ящиков. Это за год не перечитать.

- Я читал его книги... Я потому к нему поехал тогда...

- Здесь гораздо больше всего. Есть публикации, а есть документы... для ордена,
не только его, то, что он собрал из разных мест. Ты можешь успеть просмотреть
только часть, пока мы не довезем это до места постоянного хранения.

- Куда это?

- К биомехам.

Ну, конечно, так и должно быть, ведь он говорил.

- Это с ними мы встречаемся?

- Да. Мы ждем проводника, он отведет нас к месту встречи. Мы не знаем, где это
место. Он покажет. Мы перегрузим документы, ты тоже перейдешь туда. Дальше –
твои дела с ними, как я сказал. Ты встречался раньше с биомехами?

- Нет, никогда.

- Тебе понравится. Да, с документами. Есть путеводитель по ним, его Медведь
начал составлять, это как оглавление с комментариями, получилось длинно, он
все не успел. Что-то вроде завещания получилось. Это на видео-чипе, там и он
сам, и его объяснения. С этим легче подступаться к архиву.

Он вздохнул.

- Понятно было, что это когда-то кончится, но... Это целая эпоха кончилась – или
начинается. Все теперь по-другому. Пойдем... Покажу тебе. Это рядом с твоим
отсеком.

Он встал, пошел в коридор, я за ним.

- Подожди, - сказал я, в спину ему, - Один только вопрос. Орден этот, для чего он
сделан, чего хочет? Если коротко.

- Вернуть Землю, - сказал он, не оборачиваясь, - Может быть, поэтому и ты.

- Вернуть Землю?! Медведь хотел этого?

- Среди прочего. Он видел там у вас что-то особенное, уникальное. Заходи.

Он толкнул дверь, пропустил меня вперед. Я задержался перед дверью.

- А подписку о неразглашении? Как на станции с меня взяли.

Он покосился на меня, фыркнул.

- Кому ты будешь рассказывать? Кто тебя слушать станет? Там ничего нет ни о
бизнесе, ни о выгодах... Да еще с твоей историей.

Да, с моей историей... Чтобы меня слушали, мне уже нужно другую историю.

                                                                 *
Ящиков было не так много, но это по объему, а сколько там слов внутри?

- Вот, видишь, в них разделы с номерами. Чип с путеводителем на столе, - он
помедлил, - Я бы тебе дал совет, но ты как хочешь. Я не знаю, как ты привык
работать.

Я молчал. Дал бы, так давай...

- Чтения тут на самом деле много. Через день-два проводник придет; сколько ты
успеешь? Я бы не зарывался в это. Главное ты уже знаешь. Тебя не спросят, что
ты прочел, только что ты сам думаешь, что хочешь.

Он еще постоял, махнул рукой, и вышел.

Просунул голову обратно.

- Ты видел мой отсек. Если что надо, приходи. Еда на кухне, найдешь.

Дверь закрылась.

                                                                 *
Глядя на эти ящики, я думал, как мало времени у меня было с Медведем; а
теперь вместо него у меня вот это? Лучше было бы с ним самим, как тогда. Но он
же сказал – на чипе есть сам Медведь, он там рассказывает что-то.

Я взял чип. Основное оглавление... Ага, в каждом ящике чипы отдельно, бумага
отдельно. Я поднял крышку одного наугад – да, вот лоханка с чипами, по своим
ячейкам, вот фолдеры на рельсах. Почти как было у меня в комнате в последнее
время. Пусть лежат.

По оглавлению видно, что языки разные, но немного, три-четыре, и все
стандартные. С этим я справлюсь. А, вот и презентации. Стоят по хронологии. Вот
на этой что, на первой?

...Медведь стоял перед столом, на котором навалены книги, проектор, провода.
Где это? Похоже на станцию, кажется. И он выглядит как будто моложе. Нет, это
движения другие. Я его видел среди кустов, как он шел по склону, как вылезал
из пещеры, сидел в воде. В помещении никогда. Передвигается иначе. В камеру
не смотрит, перебирает вещи, перечисляет, как будто для себя... Промотал еще
вперед. Сидит в кресле, точно я это кресло видел на станции, у Белки - мне бы
низко было, а ему как раз, задние ноги короче. Умер, не умер, а вот же он...
Сидит, рассказывает, ухмыляется.

...откуда столько ящиков? Я не писал столько, это они свое подкладывают, что у
них больше нигде не берут...

Я пошел заглядывать в записи его презентаций, одну за другой, с любого места.

...а у БМ с Землей на самом деле проблема, исходная популяция была очень
небольшая, им приходится принимать из других рас, там, где они устроились. На
Земле они все еще под запретом, и во всей системе там, хотя за этими законами
уже ничего не стоит – но столкнись они с патрулем, я не знаю, как с ними будут
обращаться. Просто примут за элиенсов, и дальше что угодно. Они из-за этого там
не бывают в открытую, как я понял. Это опасно не для них, для патруля...

...Им нужна партия сторонников на Земле, чтобы рассказывать про них,
напоминать, чтобы все знали про их внешний вид, возможности, историю. Они не
хотят... Вот здесь все об этом, законы, история отношений с Землей. Не знаю, есть
ли в этом уже что-то, кроме истории. Не знаю даже, есть ли еще патруль в
системе... Они не хотят туда только потому, что уже некому возразить. Они хотят,
чтобы их позвали. У них лояльность не к Земле. Формально они даже не
гуманоиды... И там гордыня сатанинская... Да, да, похоже на их священную
историю, похоже. У них всегда были мысли об этом, это в культуре, они думали,
что их создал бог-отец, и дал закон. Все расы, которые сами дошли до разумной
жизни, думают, что их создали и обучили. Самоорганизация – такая идея, которая
не может сама организоваться в ранней культуре. Там порядок должен быть
вечный, он именно как бог-отец: не может перемениться или уступить. Тут еще
гео-центристская позиция, остатки ее. Потом восстание ангелов. Только старый
порядок здесь низверг сам себя. Само-распустился. А их незвергли уже в другую
сторону, прямо в небеса... Какая-то анти-Библия.

... люди - удивительная раса, нервная; последние двести лет не могут решить,
хотят ли они сохранить то, что им досталось... Раньше так не было, может быть,
это временное у них, какой-то кризис веры, конфликт в семье. И хоть бы из-за
веры на самом деле, как были религиозные войны... Нет, это за копейку просто,
никогда раньше до такого не доходило... И скусственное разделение популяции
на осторожных и бесшабашных, терпеливых и непоседливых, скромных, тихих и
разумных - и амбициозных и рисковых, и в этом они застряли... Образованные
лидеры покинули их ради бизнеса в других мирах. Замок на молнии потерялся, и
некому их застегнуть, соединить...

...культуру популяции нельзя вывезти из среды, которая ее породила, но тем, кто
остался, она не нужна. Это слишком дорого будет потерять. Пока они со своей
обратной селекцией не зашли необратимо далеко, кто-то должен решить, как
восстановить среду для нее. Хирургия не может ждать пациента без критики
состояния... Я легко впадаю в этот комплекс; надо бы – им, но они думают, как
это сделать через насилие. Я думаю, им надо другое. Это не организационная
задача, а мистическая. Где мистика их расы? Им пригодилось бы чудо. Раньше им
было думать об этом - легко...

Я остановил запись.

Нет, мне не нужно слушать это так между прочим, я еще не привык. Надо с этим
побыть, чтобы привыкнуть. Медведь уже сколько лет этим занимается? И у него
есть еще кто-то? Для них это академические дела, как для папы? Или штабная
рутина? У них есть планы кампании? Они регулярно посылают оперативников с
заданиями, и те между завтраком и обедом летят, что-то делают, и обратно, кино
смотреть. Для меня это не реально, сколько ни повторяй – вернуть Землю, орден
розенкрейцеров...

Это у него заговор какой-то? Который он направляет? Направлял. Так про что он –
про насилие или чудо? Или это у него было только в голове? Насочинять я бы
тоже мог, со слогом у меня не так хорошо, но думать на эту тему я тоже думаю...
Нет, так я не мог бы, с анализом, и со всем. Для меня это просто внутри. Мне не
нравится то, что делается на Земле – это все, что я могу сказать. Нужно еще что-
то, если хочешь менять.

Я пошел посмотреть, что в ящике, где истории БМ и отношений - с точки зрения
Земли. До сих пор я слышал ее от Медведя, скорее от лица БМ. Теперь прочитал
от той стороны. И мне опять стало не по себе. Земля способна выкинуть даже то,
без чего не сможет жить. Погибнуть, но не договариваться. Какая-то инерция
неостановимая. А что тогда? Если ни организационного, ни военного, ни чуда? Он
должен был сказать, что тогда. Что он думал? Это всегда неизбежно думает себя
само. Есть это где-нибудь? Вернулся к путеводителю, искал, перебрал все; нашел,
у самого конца. Медведь говорит медленно, нехотя...

...если никому на Земле не надо? Я не верю в это, найдутся, если не на Земле, то
там, где они бродят теперь. В широком мире, при бизнесах, я не знаю. Мы ищем
таких. Если нет? То есть, будет обязательно, так устроено – но если до того уже
доходит до критической массы артефактов. Тогда тот же план, но не для людей, а
для участников только, – он поднял голову, посмотрел в камеру. Тогда на Земле
музей ее культуры. Это все не вывезешь. Мнением людей, которые там, придется
пренебречь. И так уже две трети территории никто не контролирует. Место есть.
Людям придется, может быть, потесниться. Интервенция... Не в их дела, а для
музея. Мне это не нравится, и я не верю, что до этого дойдет. Но мы не знаем, где
у них предел упрямства. БМ в этом случае оставят этику. Договариваться не
будут, даже разговаривать просто, только чистить. Договариваются с теми, кому
что-то надо. Иначе план Маршалла. Тогда проблема нынешней популяции получит
второй приоритет. Культура важнее, это все, что осталось от той популяции. Ее
тоже надо спасать.

Да, вот этого я еще не слышал. Для участников только... Кем для участников
будут люди? Те, что еще остались в Крепостях? После чистки всего остального.
Кем будут, такое и отношение к ним будет. Йеху. Все люди, братья мои, и по
семье, и так. Это как-то отразится на их статусе повсюду. Все равно отразится,
рано или поздно. На бизнесе тоже.

И это конец надежды на естественное восстановление. Где те, кто мог бы этим
заниматься? Кто где, и их просто так не собрать. Они были в естественной
системе. Без системы их не видно. Где все пилоты, когда самолетов нет вообще?
Если система восстанавливается, полезные люди могут вернуться в нее. Нужны
они в музее? Обратимо ли понижение статуса системы и людей? Из людей в йеху -
да. Можно ли обратно?

Потом я остановил себя.

Я, наверное, зря паникую. Он же сказал, план Маршалла. Система, наверное,
сможет восстановиться, просто надо сначала зафиксировать – музей. Артефакты
без музея легко выветриваются. У греков половина ушла. А система все равно
восстановилась, много раз восстанавливалась. Но сначала унижение. И блудные
люди, с посохом и в пыльных сандалиях. Подметки пыльные, сам на коленях. Те,
кто не захочет остаться экс-патриотом навсегда, где-нибудь со своим бзнесом.

Я пошел, на кухню, один; поел. Никого нет, корабль гудит. Пошел спать. Утром
оно реальнее будет.

                                   Эпизод 18. Мыслей много…

Сна настоящего не было, меня мотало по его поверхности, как худое судно в
шторм, я нырял, всплывал, погружался, выскакивал обратно. Швы на лице опять
начали зудеть, было жарко, неловко, беспокойно.

Я почувствовал себя ближе к ТиТ. Удивительно, как эфемерно ощущение статуса
своей расы, только что не сомневался в нем, и вдруг все зашаталось. Я мало
думал о Земле до сих пор, больше о своей семье и только уже сквозь это. Да, это
тянется, и будет тянуться еще всю мою жизнь и дальше. Может быть, и нет.
Другие думали лучше меня, и видели много неприятного. Опасного. Я что-то из
этого только сейчас увидел.

Может быть, из-за моих последних дел, у меня внутри перемешались Земля, ТиТ,
йеху, и просто люди, и тут же, позади них – наблюдатели, не то участники: БМ,
Медведь с Пандой и лошади-НГ. Тоже опасные... Моя картина не совсем та, что у
Медведя – в том, что я успел у него увидеть.

Но что-то было там и хорошее, нет, странное, что-то про НГ и йеху, уже из моих с
ним разговоров на Лапуте, или еще откуда-то. Я несколько раз терял нить в
темных волнах сна. Ах, да, вот оно: Панда сказал, НГ способны включать в йеху
человечность. Человечность в йеху – о которой они не знают, не могут ее хотеть.
Не знают, что с ней делать, если получают. Непрошенная человечность, клеймо
или проклятие на всю жизнь. Почему-то это было связано с проблемой Земли, но
как-то наоборот... Господи, как побороть эту сонную маяту? Ну же... Формула...
НГ включают человечность. Но это для диких, как ТиТ были когда-то. На Земле
уже цивилизация. Формула наоборот - для цивилизации. Я ее знал... Изгнание из
рая... Да, вот - тяготы цивилизации, культура заела правилами, естественные
люди благородны, счастливые поселяне не знают забот. Люди и с самого начала
не хотели ни закона, ни ответственности, возвращались к идолам, снова и снова.

Цивилизованные люди тоже не хотят старой куьтуры на Земле, почему-то. Она их
заела, без нее лучше... Если НГ могут очеловечить диких, то... Вот оно... Как бы
вернуть к заботам тех, кто в цивилизации уходит от них. Как бы вернуть их к
тяготам цивилизации, сделать их опять желанными.

Грубо говоря, Земля все дальше заселяется толпой йеху по обе стороны стены.
Снаружи еще нет человечности, изнутри она потерялась, завалилась где-то, и
втайне они рады. Обратно к идолам... Да, да, Маммона – первый идол, золотой
телец. Надо находить тех, кто хочет тягот цивилизации, по обе стороны. Теперь
уже по обе. НГ могут, но только тем, диким. Кто может помочь вернуть ее этим, в
Крепостях?

Я ухватился за это, почти выбрался из сна, не открывая глаз.

Я до сих пор строил жизнь на отношениях с йеху. Гуингм сказал – других нет. И я
так думал. Но теперь я знаю, что есть другие. Я как будто не искал их, они сами
как-то вокруг меня собрались, начиная с Медведя. Когда я уже знаю, что они
есть, для меня иметь с ними дело - неизбежно. Если бы гуингмы знали о других,
хотели бы они с ними иметь дело? Или они, как мои братья, думают о бизнесе?
Братья не видят ни нужы, ни практической возможности изменений на Земле, по
материальным соображениям. Люди, с которыми я хочу иметь дело, видят эти
возможности (наверное; по словам Медведя так, я сам их не слышал), по не-
материальным соображениям.

Конечно еще надо иметь ресурсы. Но главное – иметь желание вложить их не в
бизнес, а в дела ордена. Братья никогда не потратили бы ресурсы на это. Как у
Медведя сказано: хотя бы за идею или за веру, а то за копейку просто. Идея или
вера дороже? Конечно, дороже. Копейка раньше вырастала из жизни популяции.
Когда цивилизация еще заедала. Нет, они не дураки, они не в пустое мечтание
ресурсы хотят вкладывать. В настоящую Землю. Из них копейка снова вырастет
потом; это не аскетизм монашеский, это разумное планирование.

Надо только, чтобы цивилизация снова заела. Кто это хочет, где они? Увидим.
Сначала чистка. Те, кто хотят чистку, те и будут готовы, чтобы цивилизация их
заела. Это параллельно. Чистку должны делать те, кто видит в ней религиозное
действо. В форме военной операции. Им нужна человечность, для них это благо
сверх всяких иных. Даже у ТиТ были такие, которые искали – как поговорить с
лошадью. Пусть на свою голову. Их мало. Но для них это благо. Для остальных это
насилие. Они уходили и уходили от этого насилия... Но с ресурсами БМ...

Теперь уже только через насилие. Да, тяжело в цивилизации, и нужно снова
сделать, чтобы было тяжело. А то мне, например, совсем непереносимо. Йеху и
должно быть тяжело. Зачем стадам дары свободы. Но это только такая видимость
сейчас, на самом деле должны быть те, кому тяжесть цивилизации нужна. Даже и
за пределами Крепостей, может быть.

Кажется, я выпутался из сонной неопределенности, разложил это по местам.
Теперь можно еще немного поспать нормально. Всегда это перед утром.

                                                            *
Интересная мы раса, как Медведь говорит. Нервная – это вежливо. Есть другое
слово.

Получается, что мы сами залезли так, что вытаскивать нас нужны другие, даже не
гуманоиды. Действительно, интересная раса. Ради выгоды мы еще как-то сами, но
дальше нам тяжело.

Интересно, что и раньше так бывало: что-то из забытой мифологии - те, кто вел
нас за пределы выгоды, часто были существа не человеческого облика. НГ, если
по простому сказать. В Финикии и Шумере учитель выходил из моря. Не то рыба,
не то дельфин. Дагон принес алфавит. У греков... Кентавры. Хирон учил их всех.
То же и Гулливер рассказывал. Гуингмы и кентавры – одно и то же? У кентавров
человеческий торс. А если бы я был грек тогда еще? Как бы я описал гуингма?
Говорящая лошадь? Если говорит, голова человеческая должна быть. Вот и торс.
Реальный кентавр – нонсенс, две разных пищеварительных системы, не говоря о
всем другом. Нет, это метафора соединения лошади и человеческого разума...
Может быть, на Земле когда-то гуингмы тоже пасли своих йеху?... Кентаврами?
Несли им человечность?

Дальше я не помню, сон, наконец, пришел вслед за мифами, избавил меня от
мыслей, от их тяжкой маяты.

                                                                 *
Утром я пошел искать Панду. В отсеке его не было: я понял это, несколько раз
потолкавши огромный ворох на спальной полке, свернутый в рулон, или свитый в
гнездо - осторожно, потом все сильнее. Бесполезно, он там не замотан, или так
спит, что мне его не растолкать.

Но он оказался на кухне, сидел, чавкал чем-то из корытца.

- Заходи, заходи! Я не прячусь. Я знаю, что надо серебряной вилкой, но я еще не
научился. И куда ее совать? Если спереди, я не достаю, она коротка, а сбоку
проношу насквозь.

Он утерся салфеткой, воззрился. Какой вопрос?

- Твой проводник еще не появился?

- Нет. А что?

В глазах промелькнула мысль, смешная, наверное: может быть, что я все-таки
решил вернуться на свою работу. Он ее не высказал, ждал, что я скажу.

- Пока мы еще в системе, могу я заглянуть к НГ, к лошадям?

- Ну, в общем... А где они?

- Я не знаю, но у меня есть адрес их охраны.

Он фыркнул.

- Тот самый адрес, который изменил историю ТиТ...

- Тот самый. Если ты пошлешь запрос на визит от Скрибблера, а они укажут место
встречи? Они поймут, с кем я хочу повидаться. Это недолго. Я им должен за
операцию, надо поблагодарить. И у меня вопрос к ним. По этому проекту.

- От чтения всегда вопросы. Хорошо, давай попробуем. Проводник все равно не
знает, где мы будем. Он нас найдет везде. У него тоже адрес есть. Давай твой.

- Сейчас принесу.

- А, так я пока доем.

И он вернулся к корытцу.

Странно вообще, что мы после такой операции еще не встретились. Ни слова ни с
одной стороны. Как будто мы ни при чем друг к другу. Конечно, они себя не
рекламируют. Но в той операции все было странно. Как Панда туда подъехал.
Откуда он узнал? Он так и не сказал. Есть, наверное, и у него свой контакт, и он
его тоже не рекламирует...

Я сходил к себе, достал чип. Он уже ждал в коридоре.

- Давай. Я тебе скажу, когда будет ответ. Если проводник не появится первым. Но
не думаю. Что ты раньше не сказал?

- Раньше я не знал.

Он остановился напротив меня с чипом в руке. На корабле стало особенно
заметно, насколько он крупнее меня.

- А что ты вообще собирался делать после того, как операция закончится?

То есть, если бы он там не появился. Тоже хороший вопрос.

- Откуда я знал, что она закончится.

Он вздохнул.

- Ладно. Я дам тебе знать.

Спохватился.

- Но я не поеду, мне надо здесь быть. Ты с челноком сумеешь справиться?

- Конечно. Меня учили.

Хоть что-то я умею.

     

                                   Строфа. Ищите лошадь

Панда принес чип.

- Он сказал, здесь все есть. Маяк, и все это.

- Кто это он?

- Не знаю, кто был по адресу. Посмотри на чипе, он там объясняет. Так ты
поедешь? Сейчас?

- Да. Только оденусь. Где здесь челноки?

- Я тебя провожу.

Он прислонился к стене, стал разглядывать потолок.

Через десять минут я уже сидел, привязанный и пристегнутый. Вставил чип. На
экране появился знакомый охранник. Насколько я могу судить. Но он понимал мои
затруднения. То же общество, сказал он, маяк будет разговаривать с чипом,
приведет тебя к месту, оставь его вложенным. Это на спутнике. Там увидимся.

На спутнике?! Я думал, место будет скорее всего другое, чтобы они могли все
поместиться, устроиться. Я думал, их больше придет. Но на поверхности. Думал,
доверия станет больше. Получается, наоборот, как будто... Как будто они хотят
сократить контакт. На спутнике. Прячут? Даже от своих?...

Когда с НГ выходит понятно, ты говоришь – ну, а как иначе. Когда не понятно, не
знаешь, что сказать, где искать объяснение. На самом деле и в первом случае
объяснение отсутствует.

Я не представляю, какое положение занимает тот, с кем я говорил в тот раз. Не
представляю, как узнать, тот же там сейчас меня ждет, или другой. На нем не
было ничего, чтобы запомнить. По голосу? Никак. По цвету шкуры? Носят ли они
вообще что-нибудь? Я представлял себе большую поляну, и целая группа,
конечно, как-то прикрытые, на ногах, как Медведь с Пандой больше на ногах. С
приборами, как у того, или лучше. У них ведь не копыта на передних, на руках,
они не лошади на самом деле, только похожи. Потому и выглядят для лошадей
уродливо... А различаешь по индивидуальности, она в манерах, в речи. Ничего
этого я не успел заметить.

Могут и не одеваться, конечно. Некоторые расы одеваются не от стыда (как
Медведю не надо было из-за шерсти), а чтобы не отвлекать друг друга, когда
делом надо заниматься. Медведь говорил, их гложет вина перед ТиТ, которых они
тогда использовали. И до сих пор... Но операцию-то они сделали, прямо с
полуслова. Перед этими они не чувствовали вины? Похоже, наоборот.

Хотел еще с охранником поговорить, хотя бы и на ходу, но все-таки... Почему
Фред допустил то, что потом вышло, это же не охрана уже, а риск серьезного
боестолкновения в невыгодной позиции? Это выше обязанностей охраны. Видно,
там такие большие деньги решались, что устроители перестали оглядываться на
уровень жертв. Он же должен был понимать, что с ним расчитаются. Первый, то
есть. И расчитались... Теперь и не поговорить будет. Как-то я это все иначе
видел.

                                                                 *
Спутник был как все спутники – тесно, темно, металлические конструкции, стадии
протокола причаливания, потом по переходам, которые того гляди провалятся под
тобой прямо в пространство; холодно, хорошо еще костюм для челнока такой.
Потому и такой. Нет, это не то что на поляне в лесу, на солнце. Охранник идет
впереди, не оглядывается; какие разговоры.

Помещение за стеклянной перегородкой, сизый свет, опять какая-то лежанка у
него, понятия не имею, тот ли это индивидуум. Тот же ”добрый день” хриплым
шопотом, аппарат не лучше. Надо, наверное, как-то отметиться с операцией, и я
говорю, как чисто было сделано, большое впечатление. Реакции почти никакой.
Да, да, удачно, что получилось закрыть этот вопрос. И ждет – что я тут вообще?
Не поощряют тебя к обсуждению этой темы. Да что я у вас, денег пришел просить,
что ли? За операцию эту. Или место?

Они считают свою месть исполненной? Хотят закрыть это? Очень хорошо. А я – не
исполнил еще свою, даже близко, внезапно понимаю я. Нет, не внезапно, я это
еще вчера понял: еще много нужно сделать, чтобы моя потребность мстить
успокоилась. Мой список – вон он, еще весь передо мной.

Не хотите про операцию – и не надо. У меня к вам совершенно другой вопрос.

- У меня вопрос был – не возьметесь ли вы за контракт на работу на Земле? Это
моя планета, не знаю, слышали вы о ней или нет. Единственная изначально
обитаемая в моей системе. Но там сейчас есть проблемы. Интересует ли вас
контракт на работу там?

- Мы слышали о Земле, - говорит он, и повторяет, для уверенности, - Да, мы
знаем о Земле. Что за контракт?

Как мне объяснить ему, что за контракт? Я думал, их будет много, и вопросов
будет много, разных, и я выберу, на какой отвечать. Сейчас мне совершенно
другое пришло в голову.

- Вы слышали, даже знаете? А не было у вашей расы контактов с Землей раньше?

Поэтому и знают. Иначе - откуда бы?

- Раньше? Когда раньше?

- Четыреста-пятьсот лет назад, земных, - и чем черт не шутит, - Или даже еще
раньше, три тысячи лет назад.

Это уже о кентаврах. Сколько есть рас, похожих на лошадей? Столько же, сколько
похожих на медведей, наверное. Гуманоидов больше, но эти не так уж далеко.
Антропоморфизм помогает конструировать такие воспоминания.

Он фыркает. Это может быть и смех, но скорее что-то эмоциональное. В тот раз
мне показалось, скорее одобрительное.

- Я не могу сказать наверняка, можно посмотреть в истории. Наш народ весь
разбросан, часто небольшими группами. Коленами... Что за контракт сейчас?

- Какой у вас был здесь с ТиТ, - от кого, кстати? – Присматривать за добычей, но
еще много сверх этого. Здесь вы этого не делали, кажется.

- Что это?

- Выявлять тех, кого можно превратить в людей. Выявлять способных, по разным
критериям, в группы собирать, учить... Добыча, шахты, копи, карьеры – для тех,
кого нельзя.

Он снова фыркнул. Забавляют его мои планы? Или он их одобряет?

- Какой размер группы, с которой работать?

- Сначала немного, десятки, сотни. Потом – до сотни тысяч, может быть, больше.
Размер групп – какой хотите. Просто столько будет и групп. Их никто не считал.
Не только добыча, но и поселения, подсобные производства, строительство –
жилье, школы, колодцы, все это. Тюрьмы тоже. Запрет на оружие. Надолго.

- Для этого контракта нужны ресурсы, - сказал он, - У тебя их нет. Сейчас нет.

Он сам не знает, вопрос ли это. Но это не отказ, по-моему.

- У меня их нет сейчас, и никогда не будет. Они не мои. Мой – только план. Но
ресурсы есть. Какой бы ни был план, он будет близким к этому. Я спрашиваю,
интересует ли вас контракт на участие. Когда план будет готов, вам дадут знать.
Если вас это интересует. Если ты можешь говорить за свой народ. Если я могу
говорить за мой. Если, если...

- Да. Мы это можем, - сказал он.

И больше ничего.

- Хорошо, - сказал я, и поднялся.

- Тебя проводят.

Охранник кивнул, и опять пошел впереди, в обратную сторону.

...Я ничего не сказал ему о неразглашении. Как Панда ничего не сказал мне о
неразглашении с документами. Наши разговоры даже для разведки ничего не
значат, в них нет самого главного – участника с ресурсами.

План Маршалла для йеху. Вне стен и Крепостей. Это не мой план. Медведь все это
придумал. И не просто придумал – как-то уговорил меня, что это реально. Моя -
месть, как я хотел бы ее видеть. Сохранить генофонд, сколько получится.
Остальных загнать, как они нас загнали. Они нас – в Крепости. Мы их – под
землю. Во всех смыслах.

Мы дошли до тамбура причала. Охранник повернулся ко мне, протянул руку. Как
я понимаю, у племени Фреда не принято рукопожатие. Это наш жест. Я пожал его
руку. Он хлопнул меня по плечу, подмигнул, расплылся в улыбке. Нажал мне
кнопку двери тамбура. Еще одна раса оптимистов. Надо мне о себе задуматься.
     

                              Антистрофа: к участнику с ресурсами

Пока меня не было, появился проводник, гуманоид, или даже человек, как я
понимаю - из тех, кто живет с БМ. Он знает, где их найти, пусть даже одного. Это
только свои могут знать. Я из того мира, где о них ничего не известно. Что-то об
истории, от Медведя, но о нынешних делах - ничего.

Но планы я уже строю. Чем меньше знаешь, тем легче строить планы.

Проводника я видел только мельком, он пошел с Пандой, а я к себе, складывать
вещи. Но я до своих и не дотрагивался, занимался ящиками. Как они их-то будут
перегружать? Оказалось – просто. Я выглянул на шум за дверью: Панда катил
тележку на колесиках. Заехал, покидал на нее ящики, огляделся - все ли тут?

- Ты думаешь, я один под кроватью спрятал? А куда ты их повезешь?

- На челнок. – Коротко и очень решительно. Волнуется? Он? На самом деле, эти
БМ - серьезная компания.

- Чип с описью у тебя? Сколько их должно быть?

Я достал чип, показал ему. Он пересчитал еще раз.

- Давай свой рюкзак. Положи сверху.

Покатил по коридорам. Я сзади. Доехали до отсека с челноками. Проводник ждал
там. Взял телегу, закатил, стал снимать ящики и распихивать в грузовые ячейки.
Не знаю, считал ли он их. Панда смотрел на это сквозь дверь. Мы оба стояли
перед этой дверью, по разные стороны.

- Ну ладно, - сказал он мне, - Будь здоров. Чтобы у тебя все было в порядке.

Нагнулся, облапил. Еще чуть-чуть, и у меня бы даже голова не высовывалась из
этой шерсти. Осторожно похлопал по спине.

- Ты куда, обратно в миссию?

- Пока туда, а так не знаю, посмотрим.

Проводник высунулся.

- Поехали?

- Ну, пока.

- Пока.

Проводник сел за руль. Панда задраил люк со своей стороны. Примотки,
пристежки. Отделение, форсаж, и – куда-то в темноту.

                                                  Эпизод 20. БМ

Так и до самого конца пути в темноте. Кроме звезд, конечно. Обычно, когда
челнок выходит по маяку на точку встречи, видишь впереди огни; да, в общем,
все время видишь их издалека, они отличаются от звезд – цветные, мигают, или
комбинация. Здесь никаких огней не было, но челнок сманеврировал и причалил.
К чему?

- Ты на месте, - сказал проводник, - Сейчас он тебе какой-нибудь свет даст, и
можешь выходить. Возьми только свои вещи. Я сам выгружу ящики и верну
челнок. Ты дальше вы между собой будете. Вот, уже... Рад был встретиться с
тобой.

Он протянул руку, совсем как тот охранник недавно. Я пожал ее скорее
машинально – бледно-зеленоватый свет начал разливаться над прозрачным
колпаком челнока, где-то высоко, я невольно повернулся туда, где он очерчивал
пространство, большое, по сравнению с теснотой обычных причалов – пещера,
купол, ангар, каким словом это назвать? – очерчивал и перемещался, бледные
блики на стенах, или что это... Я так ждал первых впечатлений от встречи с
настоящим БМ, что торопился найти для них правильные слова.

- Когда ты выйдешь, я отчалю, - сказал проводник, - Он тебя проводит...

- Да, да, - сказал я, - Спасибо.

Спохватился.

- Так ящики не сюда пойдут?

- Нет, они будут отдельно.

Я выбрался из челнока в бледно-зеленой полутьме, встал на чем-то твердом; под
ногами тьма, свет был сверху, и он двигался там, вдоль свода, медленно, в
дальние части объема.

- Отойди еще немного назад, я его отправлю, - сказал голос, кажется, сверху, как
будто свет заговорил.

Я отошел, шагов на пять, все время хотелось оглянуться, но там было совсем
темно. Что-то разошлось вокруг челнока, он ушел вниз, мелькнули звезды, и оно
сомкнулось обратно.

- Свет покажет тебе вход, - сказал голос, - Иди за ним. Там ровно... По крайней
мере, я старался.

Я представил себе, как он старался – чтобы выровнять поверхность... Чего?
Шевелился, чтобы она натянулась? Какая там анатомия? Откуда идет голос?
Резонирует через тело? Голос без источника. Как будто разговариваешь с
призраками в темноте. Откуда такое большое пустое темное пространство?

- Это я как бы... Как Иона в чреве кита? – сказал я в это пространство.

- Нет, кит сказал бы - это не чрево мое, - отозвался голос со смешком, - Это моя
внешняя поверхность. Ты внутри, потому что... Представь себе надутый шар – не
до конца надутый. Его можно вмять внутрь. Ты в такой вмятине.

- Ага, понятно, - сказал я, - Почему-то я думал, что это должно быть внутри...

Еще один смешок.

- Не бойся, наступай как следует. По этой поверхности гусеничные машины
ездили, не так давно.

Но он слышит, что я ступаю осторожно?

- Иона – это голубь, - сказал я, больше себе под нос, - Он так и ступает.

- Да, да, голубь, - отозвался голос рассеянно, - Почтовый. Видишь вход?

Свет все скользил по куполу, опустился уже почти до моей высоты. Я подходил
все ближе туда. Там открывалось – как это назвать? Устье?

- Здесь?

- Да, заходи. Там для тебя жилой отсек поставили.

Я зашел. Там тоже было темно. Тут я вспомнил.

- Ты не один прилетел, да? Со мной документы были; их кто-то другой забирает?
Он сказал – выгрузит их. И улетел.

- У меня мало места, - сказал он.

Помолчал, не дождался ответа, добавил:

- Ты подумаешь, что я тебя обманываю. У тебя другое впечатление. Это юмор...
На скорую руку... Мы ничего не делаем поодиночке. Мало ли что... Документы не
боятся перегрузок. Мы с тобой полетим медленнее. Документы полетят быстрее.

Решился все-таки что-то доверить?

- У тебя, наверное, есть какой-нибудь фонарь? – сказал голос, - У меня везде так
со светом – небольшая люминисценция, и все. Не знаю, как тебе оттенок.

- Розовый был бы хуже, - сказал я.

- Ну, хорошо, - голос сыграл облегчение, - найди там выключатель. В отсеке свет
от батарей. И насчет приватности... Чтобы ты знал наверняка. В отсеке ты сам по
себе. Это просто модуль, для сна, еды, работы. Умывальная с туалетом. Внутри я
тебя не вижу. Вне модулей – я всегда и везде. Голос без фигуры и без имени... –
смешок, - Похоже, да? Людям нужен гомункулус. Переодеться к обеду и в кают-
компании с капитаном Немо... Мы думали о голографических образах, когда-то,
потом бросили. Все привыкают. Я бы на твоем месте поспал. А я тебя разбужу
перед подходом. Там особенно не на что смотреть, станция и все, но там будут
люди.

- Хорошо, - сказал я, - Спасибо.

Медведь говорил – как будто там где-то человек спрятан, и разговаривает. У меня
было то же самое впечатление; и - достаточный комфорт в общении. Я зашел в
отсек, зажег свет. Парадокс: БМ отличаются от меня гораздо больше, чем ТиТ или
Панда. Но ощущение своего. Откуда оно? Устроил рюкзак в шкафу, осмотрелся,
снова погасил свет. Человек спрятан... Человек – это как думает, а не как
выглядит. Снаружи оставалось небольшое свечение; я снял маску, положил на
стол, лег на койку. Интерпретация важнее перцепции. Разговор – это чистая
интерпретация, можно с закрытыми глазами...

Наверное, он помогал мне, потому что я заснул моментально.

                                                                 *
Никто меня не будил. Или он умел делать это незметно, как и погружение в сон.
Сколько я спал? Можно бы было понять, на какое расстояние мы удалились от
системы Бробдингнега... Да нет, расстояния в над-пространстве зависят от того,
как сложены части, примерно знаешь окрестности, в которых бываешь, а другие –
нет. И я не знаю, сколько времени прошло. Часы лежат в рюкзаке, я надеваю их
только когда долго на одном месте. Я не смогу сказать ничего ни о расстоянии, ни
о времени. Поэтому он и хотел, чтобы я спал?

Я выбрался из отсека, постоял в зеленоватом свете. Позвал:

- Капитан Немо...

- Здесь, - отозвался голос, довольно отрешенно, как будто он был чем-то занят, и
уделял мне только часть своего внимания.

- Где мы? Долго я спал?

- Мы уже в пространстве, только что. Наверное, ты от этого и проснулся. Долго ли
– не могу сказать, это субъективно, часа два-три... И еще лететь будем.

- Разговаривать можешь?

- Да, пока не около места. Там лучше не отвлекаться. Здесь еще – на здоровье.

Я прислонился к косяку двери отсека.

- Ты сказал, документы полетят быстрее, они перегрузок не боятся... Разве ты в
под-пространстве двигаешься не так же, как проводники в коридорах, когда они
ведут? Что они пешком, что ты летаешь. Или я тут с совой ходил, он тоже летал.
Но ведь это не по-настоящему?

- Да, - сказал он, так же рассеянно, - Наверное, ты прав. Это в восприятии. Те,
кто может, все чувствуют это по-своему. Ускорение – это уже после выхода.

- То есть, у тебя это врожденное? Медведь мне так говорил.

- Движение в коридорах? Да. И много других невероятных способностей.

- На что они для тебя похожи? Я у всех спрашиваю. Я там вижу проходы в земле
прорытые. Если бы я здесь мог выглянуть наружу, я бы, наверное, то же самое
увидел?

- Наверное. Надо мне было дать тебе посмотреть через швартовочный шлюз. В
другой раз будешь с кем-нибудь из наших. А я... Нет, я ничего не вижу, только
темнота. Как будто из одной комнаты надо пройти в другую, через еще одну,
совсем темную. Я знаю, что я приду к двери, и там будет еще комната. Где опять
можно быть.

- Пространаство как комната? Обычное пространство? А между ними тьма?

- Да.

Это имеет смысл. Если бы я был такой большой, и жил бы в этом пространстве –
большую часть жизни...

- Ты на Земле был?

- Конечно. Мы все были, по многу раз.

- Но ведь...

Я не хотел говорить о запрете. Но ведь это значит, что они не могут просто
приземлиться там, где корабли принимают. Их засекут. Таких мест вообще
немного осталось. Он понял.

- Земля большая, - сказал он, - Когда я подхожу из коридора – зачем мне на
орбиту, рассказывать кому-то, что я здесь, просить разрешения. – голос стал
тверже, раздельнее, отчужденнее, - Я выхожу в двух метрах над поверхностью,
ночью, и сажусь на грунт. Можно и на крыльях, но так проще, даже разгон не
успевает, это как спрыгнуть с табуретки... Корабли так не делают, это опасно, они
могут как птица. Я могу. Как тебе на пересеченой местности интереснее, чем на
ровной дороге... Выше и ниже экватора огромные пространства, где никого нет.
Все заросло, звери, птицы, красиво. Я могу там быть неделями, и никто не узнает.
А если кто увидит, из этих - что он подумает? Большинство на наркоте
регулярно...

Голос замолчал, заговорил снова, опять легко, рассенно.

- Мы много где бываем, работа разная. В системах, где тысячи кораблей - там
интересно навигацией заниматься, маневрирование сложное, тоже делаешь по
чувству, это легко, всего три измерения. Это игра... Кстати. Я читал твой файл,
там сказано непонятно... Ойкумена – это что, галактика? Или что это?

- Нет, конечно. Это одна система, а слово красивое - для звука. Вернее так – это
большая система, там много рас, и они как-то договариваются о централизации
функций. А есть еще области, до которых легко добраться коридорами, там есть
свои системы, но если они слабые, они рады присоединиться, и их включают в эту
Ойкумену. Или как с Лапутой – уже они сами ищут дружбы, это им полезно. Вот и
получается – много систем вместе. Транспортные потоки по коридорам не очень
большие, но название звучит солидно. Совет Представителей Ойкумены... На
самом деле это только посредники и лоббисты, бизнес и рынок, как везде.

Но я хотел о своем.

- Так вы на Земле просто для себя бываете?

- Нет. Есть еще работа. Там агенты, вещи покупают, для сохранения, - голос опять
напрягся, - И людей разыскивают. Это вывозить надо. И есть военные миссии.

- И это тоже без ведома властей?

- Конечно.

- То есть, вы с Землей все время в контакте? И давно... Когда я там еще был – я
ничего не слышал об этом... Я не знаю, что можно спрашивать, что нет. Скажи, я
не обижусь, но я до Медведя и его документов думал, что Земля сама по себе,
никто ею больше не занимается. Извне, я имею в виду.

- Я не знаю, что тебе можно, - сказал он, - Если ты летишь со мной туда, куда мы
летим... Значит, тебе, наверное, все можно. Кстати – все, что про нас и про Землю
– никто не отличит правду от легенды.

Мне показалось, что он вздохнул. Или зевнул?!

- Хорошо, - сказал я, - Тогда - я, может быть, глупость спрошу. Я тебя даже не
видел снаружи. Вы ведь все разные, правильно? Как же вы между собой? Хотя вот
я даже не знаю, какой ты, и мне это не мешает, я уже забыл, надо ли мне это
знать.

Он засмеялся.

- Глупость? Я тебе тоже глупостью отвечу. Ты привык искать внешний облик, тебе
это как-то помогает. Мы привыкли избегать этого. В пространстве, издали, ты
только точка, как бы ты ни выглядел вблизи. Общение начинается издалека.
Когда вы сблизились, вы уже знаете друг друга. Вы ищете друг друга не по
внешности. Мы все завтра будем выглядеть иначе для другой миссии. Это как
одежда, но только когда кроме одежды, ничего нет. Для вас еще лица имеют
значение. У нас нет лиц, нет имен. У нас платонические отношения – норма, а вы
только мечтали о них, и так и не смогли отвлечься от внешности.

Он снова засмеялся, беззлобно, но как будто с нотой превосходства.

- Платонические отношения, - промолвил он, - Это прямо между одной душой и
другой, идеальный контакт. А душу мы узнаем, как и ты – по голосу, по манере
говорить. По делам, конечно, по истории их. Нам это дано; для тебя это был бы
страшный сон.

- Почему это?

- Потому что ты ищешь лицо, и внешность. Тебя заставляет сексуальный отбор.
Как павлина. Без этого ты бы потерялся. Ты раб лампы.

- А ты нет?

- Нет. Я не раб эволюции. Я не успел. Она у меня была искусственная, и очень
стимулированная. Ты как-нибудь сможешь узнать, как это было, если захочешь. У
тебя была естественная, и ты ее раб. Она выжгла это на тебе. Это не упрек. Это
объективно.

- Но тебе нравится об этом напоминать.

- У нас тоже есть свои проблемы. Мы их сейчас не будем обсуждать. Мы обязаны
людям, и мы лояльны к ним. Очень лояльны. Но в платонических отношениях мы
их превосходим.

- Да, мне говорили, что геном в основе наш, и это видно. Платонизм, конечно.
Но узнаваемые черты – они сомнений не оставляют.

- Какие это?

- Вредность обезьянья.

Он захохотал. В пустом темном пространстве это звучало громоподобно.

- Ну, ты меня уел, Скрибблер, - сказал он, - Я расскажу своим. Но вообще-то это
правда, это у нас близко к религии, если ты хочешь с этой стороны смотреть. Мы
на самом деле верим, что душа не зависит от тела. Медведь с этим соглашался.
Жизнь - это жизнь души, тело только несет ее. Жизнь тела – это механика. Душа
имеет первородство, даже если тело было раньше, как у вас, например. Она
забрала его себе. У нас она была первой сразу.

- Ты думаешь, у вас с душой не так, как у людей?

- Если душа важнее тела, без нее никак. Мы не представляем себе, как бы это
могло быть. Люди жили какое-то время без души, может быть поэтому она у них
не так прочно соединена с телом. Люди умеют от нее избавляться, возращаться к
тому состоянию, когда были без нее. Один продал, другой еще как-то. Мы их
видели. У нас есть эта претензия к людям, не только лояльность. Если бы не это, с
душой у них, мы бы все жили в хорошем мире.

Он еще помолчал.

- Нет, - сказал он, - Неправда. Если бы не это, нас бы не было. Вот это правда.
Мы не от хорошей жизни появились, а из-за проблем между людьми. Я не знаю
даже, нужны ли мы при хорошей жизни.

- Платоническая душа, - сказал я, - Это не то, чем бросаются, при любой жизни.
Я не знал, что это бывает живьем, но я уже вижу полезные следствия...

- Ну, спасибо, - сказал он, - Следствия потом. Мы уже подходим, я с сожалением
прекращаю дозволенные речи... Потом про высадку объясню.

И он замолчал.

                                                            *
Маневрирование начало ощущаться, хотя, как он и сказал, без перегрузок. На
челноке я бы уже запеленался. А так – зашел в отсек и лег в койку, буквально,
она как корыто, с бортиками, чтобы не съехать вместе с матрасом на пол. БМ
заворачивал по широкой дуге и одновременно тормозил, меня прижимало все
время в одну сторону. Потом это кончилось, отпустило.

- Когда атмосфера выравняется, я тебя выпущу, - сказал голос снаружи, - Твой
выход будет там, где челнок причаливал. Шлем не нужен будет. Там вроде ферм
металлических, вниз, к кольцевому проходу. Увидишь.

- Спасибо, - сказал я, - Очень нтересно все было. Думаешь, увидимся еще?

- Может быть, - сказал он, - Вот тогда и узнаем, можешь ли ты запомнить и узнать
- без внешнего вида.

- Я же тебя, наверное, увижу снаружи, наконец - когда вылезу.

- Только части. И я, наверное, встану на реконфигурацию. Через пару месяцев
буду совсем другим. Уже можно выходить. Вещи не забудь, а то куда я их дену?
Придется переваривать.

И он сделал глотательный звук. Отталкивающе. Если бы я это слышал раньше, я
бы не мог в нем спать. Мне раньше не приходило в голову, что у них должен быть
метаболизм... Устье приоткрылось, я вышел. То же помещение, пещера, но
тусклый серый свет просачивался через раскрытый причальный люк. В этом свете
поверхность пола и стен (так сказать) выглядела довольно ровно, но не совсем –
как кожа жабы, пришло мне в голову; хорошо, что он мыслей моих не слышит,
они приходят раньше, чем я успеваю цензуру. А почему не слышит?

Причальный люк плотно охватывал что-то – конец конструкции вроде ажурной (в
перспективе) фермы, как он и говорил. Я заглянул туда, и полез в середину –
поперечник достаточный, чтобы я мог повернуться и рюкзак не цеплялся... Но
когда голова опустилась ниже пола... Оп! Все в глазах перевернулось: я лез
куда-то вверх ногами, посреди пустоты по бокам, к еще одной конструкции,
которая занимала все небо над головой... Конечно, он сказал, кольцевое что-то.
Это спутник, или станция... Где? Я повертел головой. Ничего не видно. Где-то
посреди чего-то - как астероид на своей орбите в системе, или вообще бог знает
где в пространстве. Ничего кроме звезд. Я чуть не забыл посмотреть снаружи на
своего, как это... Возницу?

И опять ничего не смог разглядеть, кроме черного бока, который загораживал
звезды с одной стороны. Все-таки он очень большой, трудно его сравнивать с
другими... Кит у Ионы не был такой. Левиафан... Хорошее имя. Но он уже
называл себя – Немо. Голос без фигуры и имени. Голос платонической души.

Я долез до конца (начала?) фермы, и уже опять все перевернулось – он был
сверху, на конце спицы, которя торчала из кольца... Не как кольцо Сатурна, а как
цилиндр, завернутый в кольцо. Я был внутри коридора, там все было прямое,
стены, пол, потолок (прозрачный), прозрачные перегородки секций - только
поворот остался, и он быстро терялся в перспективе деталей и огней, их
отражений в материале всего этого. Куда мне? Я огляделся, побрел наугад. Но
потеряться мне было не суждено, я скоро дошел до перегородки, по ту сторону
которой кто-то сидел на лавке спиной к стене, и ко мне тоже. Я подошел,
постучал в перегородку. Он встал, кивнул, открыл мне дверь. Что-то зашипело,
замигало, когда я проходил. Сканировали меня? Или обеззараживали? Через
шипение говорить было невозможно. Когда оно кончилось, провожатый
ухмыльнулся одной стороной лица, махнул рукой:

- Пойдем.

Я думал, это он из-за технических деталей их жилья, не сразу осознал, что это,
наверное, про мою маску, которую я надел все-таки перед выходом. У них не
принято? Тут не Ойкумена? Но лицо мое могло испугать сильнее, чем маска
развеселить. Платонизм еще не стал у них нормой жизни, несмотря на близость к
БМ? Да бог с ним, какая разница.

В отсутствии помпы, в сдержанности протокола встречи чувствовалось что-то
военное, демократизм манер, все это. Мне это нравилось, не мешало смотреть по
сторонам, не требовало участия головы. Показали, где спать, поставили на паек,
что еще надо. Единственная разница, напомнил я себе, как Панда сказал – это не
армия, это монашеский орден. Воинственный монашеский орден. Как-то связанный
с Землей. Интересно, как у них с безбрачием? Едва ли это разумно в их
популяции. Хотя что я знаю об их популяции.

                                             Эпизод 21. Магистр

Провожатый вел и вел меня по коридорам, проходам, сворачивал, открывал
двери, иногда оглядывался, и улыбался. Он немного напоминал Фреда: смуглый,
не темный, скорее желтоватый, но побольше; совсем молодой мальчишка, и вот
эта манера улыбаться, как будто все на свете прекрасно...

Я улыбался в ответ, и опять вспоминал, что в маске это пропадает для него. Но
лучше мне ее не снимать. Коридоры и проходы были обычные, офисного вида.
Наконец он привел меня к двери; ключ торчал снаружи, он вытащил его и вручил
мне.

- Это твоё, - опять улыбнулся, - Ключ с маяком, не потеряешься.

Показал на дверь на другой стороне коридора, немного впереди.

- Когда будешь готов, постучись туда, там тебя ждут. Лучше не очень долго.

Помахал рукой, и ушел куда-то вслед за изгибом коридора. Если это жилое
кольцо, то, действительно, потеряться трудно.

Я зашел. Еще один отсек. Положил рюкзак в шкаф. Посидел у стола. Окно
выходило в большое пространство, полное зелени, свет сверху, не слишком
яркий. Оранжерея. Очень хорошо после моих путешествий. Не совсем тут все
офисное или техническое... Получается - БМ на наружной стороне кольца, люди
внутри? Гуманоиды, поправил я себя. Мальчишка... Хотя кто его знает. Я прикрыл
жалюзи, открыл снова. Больше делать было нечего. Я проверил, что ключ при
мне, вышел, прикрыл дверь, перешел коридор наискосок, постучал, как было
сказано.

- Да, да – отозвался голос изнутри, - Заходите.

Человек сидел за столом, рука на раскрытой книге, рядом листки, стило, стакан.
Смотрел на меня поверх очков. Лоб немного наморщен. Вообще много морщин на
лице, жесткие седые волосы, короткие, не очень приглаженные. Руки старые,
тонкая кожа, как будто не совсем прилегающая. Почему-то мне надо было еще и
еще смотреть... Что-то... Рубашка клетчатая, загорелая морщинистая шея в
незастегнутом вороте... Нет, не это. Он напоминал мне отца. Этим взглядом, да, и
еще – этим ожиданием.

Он пошевелился, рука приподнялась, показала на стул напротив.

- Вы так и носите маску?

Я опять успел забыть об этом.

- Там, где я был, все носят маски, как общий знаменатель рас. Я уже не помню о
ней, когда надену.

Я сел напротив него.

- Снимите, - сказал он, - Лицо еще не зажило?

Я снял маску, положил перед собой на стол внутренней стороной кверху. Он так и
смотрел, исподлобья, взгляд не передвинулся.

- Мы можем поправить вам лицо, - сказал он, потом усмешка пробежала по его
лицу, - Можем сделать любое, по образцу, по фотографии.

Роль комивояжера его развлекала.

- Сколько недель после операции? – голос вернулся к нейтральному; у него
нейтральность была ближе к командирской, - Пять, шесть? Эта маска вам еще
процедуры делает, верно?

Он протянул руку, наклонил маску к себе, заглянул внутрь, отпустил.

- Три, по-моему,- сказал я, - Три недели.

Неужели всего три? С того дня в башне?

- Неплохо, - сказал он, дернул головой, фыкнул недоверчиво, - Носите и дальше,
если хотите. Или, как я сказал, мы можем его поправить. Здесь маска напоминает
о карнавале, или о театре. Но они тоже привыкнут.

Они? Почему не мы?

- Я буду здесь долго?

- Не знаю, - отозвался он сразу, - А, что привыкнут... Их не так много, где бы вы
ни были, вы обычно вместе.

- Где мы сейчас, это что – спутник, астероид? Я имею в виду орбиту, вокруг чего
оно...

- Это остров между мирами. Обитаемый остров, - он скривил рот, - Они толкают
его с места на место.

Миры? Или БМ, которые снаружи?

- Ну, хорошо, - сказал он, закрыл книгу, собрал листки, отложил в сторону, -
Давайте съедим что-нибудь. Или вы ели по дороге?

- Нет, я спал.

Он свистнул негромко.

- Ого. Это часов десять. Вы привыкли к нерегулярному в походах. Но сейчас уже
пора. И мне тоже.

За спиной у него был кухонный уголок с холодильником и всем остальным. Он
поднялся и отправился туда.

- Он сказал, часa два-три, - сказал я ему в спину.

Спина была сутулая и узковатая. И сам он довольно тощий.

- Привычка, - отозвался он не совсем понятно, - Идите сюда. Что вы будете?

Он открыл холодильник. Там были чудеса – настоящая человеческая еда.

- Курятина устраивает? И оливье?

Я не смог ответить внятно, только хрюкнул.

- У вас что тут, картошка растет?

Он удивился, даже обернулся.

- А что? БМ выращивают у себя, пока на реконфиге. А что вы там ели, где вы
были?

И я понял, что не сумею объяснить.

- Консервы, - сказал я, как тот людоед.

Он сунул мне в руки одну миску, другую, сам взял еще две, поставил на стол.

- Сейчас чайник будет. У меня чай хороший. Или вам кофе?

- Лучше чай. Спасибо.

- Да на здоровье, - он еще порылся в шкафчиках, достал вилки, ложки, - Почему
не есть нормально...

Поставил передо мной тарелку, положил рядом вилку.

- Кладите себе сами. Потом я тоже, - он помешкал, понизил голос, - Ел бы и ел.
Апетит с годами не уходит, наоборот. Уходит чувство юмора, сарказм приходит.
Уходит вежливость, уважение к социальным ценностям туда же: они столько раз
менялись у них, и всегда на противоположные. К счастью, метаболизм можно
подрегулировать, чтобы не разнесло. Остальное – только регистрировать.

- Сколько вам? – спросил я из вежливости, и начал наворачивать.

- На вид около семидесяти, - он поднялся, принес что-то еще, поставил на стол, -
Я из первой команды, которая на Земле строила БМ.

- На Земле?! Еще до... - я перестал есть, считал, - Больше ста?

- Из первой команды, - повторил он, - Это под двести. Я струльдбруг. Мне надо в
документы заглянуть, чтобы точно сказать.

- Свой год рождения... – начал я, осекся; что-то было не так, не могло быть так.

Он ухмыльнулся. Сел за стол, сложил руки перед собой. Мы сидели, смотрели друг
на друга.

- Когда я говорю вам – мы можем поправить вам лицо, - сказал он, - Это не о
косметической хирургии, вам только этого не хватает после всего того, - махнул
рукой, как будто разгонял туман той жизни, - Вы ешьте, никакой драмы нет.
Домашняя еда...

Верно... Я вернулся к тарелке, рядом с ней все драмы рассеивались.

- Поэтому на вы, - дошло до меня.

- Наверное, - он пожал одним плечом, не то головой кивнул, - Не отвыкнуть
никак, только совсем со своими.

- Есть еще?...

- Есть... Так вот, мы с вами говорим о регенерации. Управляемой. Можно
активизировать генный план, почти для всего. В этом проект БМ. Возьмите
зародыш, или еще раньше, совсем рано, там нервная система первой
закладывается после хорды, как в доме проводку делают раньше, чем стены.
Периферию можете по своему капризу устроить. БМ начинались с человеческой
нервной системы, потом кое-что подкрутить в программе развития, вставить куски,
добавить библиотеки по выбору. Для людей эта техника тоже работает, но мы не
притрагивались к евгенике: нельзя предсказать далекие последствия, вильнет
эволюция, и поминай вид как звали. Но локальная генерация... Лицо... У вас есть
внутри принтер, среди прочего, он сделает, что ему скажут. Это не операция,
это... Есть техника, растормаживание и активизация. Это даже не болезненно
обычно, хотя чувство необычное; никого нет, а тебя трогает что-то, как скульптор
настойчивый, лепит и лепит. Два-три дня скучно, подвижность ограничена. И все.
А возраст... Это наоборот. Торможение, обращение иногда. Свой год рождения я
помню, но что толку. Они говорят, удобно, чтобы человек держал в памяти всю
картину. Поэтому... Не один человек, конечно.

Я не знал, что сказать.

- Да, я знаю, что наша реклама звучит анти-научно. Много возражений можно
привести. Но результат уже давно с нами. Если бы дело было только в технике...

Он повернулся к окну, открыл жалюзи. В окне был пасмурный день, кусты на
ветру качались, то как будто дождь начинался, то просвет между бегущими
облаками снова светлел, но ненадолго. Он прикрыл жалюзи, повернулся к столу.
Я бы тоже позволял себе смотреть на это только недолго, чтобы оно не могло стать
привычным. Моя оранжерея, наверное, такая же? Но дело не в этом, сам пейзаж-
то настоящий... Средняя полоса...

- Яркое солнце не передать на экране, - сказал он, - Не дождусь устроиться на
базе на Земле, надолго. Но этого пока не видно. Ну, как еда? Как этот пейзаж?

Я кивнул.

- Ну, вот, - сказал он, - Как же вы низменное приравниваете к высокому? Вас это
не беспокоит?

- Нет, - сказал я, - Высокое бывает только состояние духа. У меня и от еды, и от
пейзажа высокое. Источник один, у того и другого.

- Ностальгия?... – он опять скривил рот, - Они в Крепостях уже духи так
называют. Опошляющее дыхание коммерции... Когда наши друзья начнут делать
ракеты, способные залетать за стены, они будут по ним моторы для взбивалок
называть. И так мы будем знать, что у них еще все в порядке. Но как дальше?

- У вас такие ресурсы в руках, - сказал я.

Если он это начинал, не мне напоминать ему историю.

Он вдруг улыбнулся, светло, искренне. Прямо как осветился изнутри.

- И вы думаете об этом с тех пор, как узнали. Мне это снится до сих пор. Вам
Медведь рассказал, конечно. Истории победного насилия утешают бесконечно.
Для него это особенно многозначительно было, с его религиозным отношением к
историям. Рассказал?

- Да, про уничтожение авиации, и как спутник с орбиты столкнули...

- Мурашки по спине... К сожалению, есть предел тому, что можно делать, имея
ресурсы. Когда это касается людей.

- Вы имеете в виду людей вне Крепостей?

- Да, я понимаю, что их можно не считать людьми. Стереть с лица земли, и все. Но
это опасно для генетической статистики. Моральная проблема геноцида нас бы не
остановила – не убрать этих, они съедят тех, что в Крепостях. Там и так уже
десятая часть осталась, уехали все. Видите, уберите этих снаружи, и можно
погубить генофонд вида, что там популяции, всего вида. А удерживая руку, мы
можем придти к тому же самому, но со второй половиной, с ее остатками. Нам
нужны обе, чтобы вид не выродился. Мы уже были на грани тридцать тысяч лет
назад; тогда пронесло, едва-едва. Потом потоп библейский... Может быть, это то,
что сейчас. Не обязательно вода, чистая или соленая; здесь эволюционную
канализацию прорвало, волна биомассы... Убить всех у нас есть ресурс, но как,
если не убивать? Усыпить? Тоже можно. А потом? Посадить в большую тюрьму?
Для этого у нас ресурса нет. Нужны надсмотрщики, и это все равно тупик. Их уже
кормили, и вот... Они хотят быть главными. Что скажете?

- Может быть, дать им быть главными. Они населят Землю, сравняют Крепости,
генофонд объединят, как умеют. Начнется новый цикл. Когда-то цивилизация
поднимется, какая-то. Мы сами довели до этого. Были уже темные века, после
того потопа.

- Оставались нетронутые места, сейчас их нет. Тогда они взяли там и куросов, и
математику, алфавит, торговлю, философию. Критская культура не вернулась.
Жалко ее. Сейчас им негде будет брать, они уничтожат культуру, гуманитарную
совсем, кроме Буше, только из технологии что-то останется. Вы хотите это отдать?

- Нет. Медведь говорит, ни у кого такого нет. Он говорил, музыку не может
слушать долго, разваливаться начнает, даже плачет.

- Да, - засмеялся он, - Я помню. Вы тоже свою музыку возите с собой? У нас есть
разные хранилища, для всего. Мы вывозим, но это на время. Говорили – музей на
Земле сделть. Но это может остаться живым только если используется, не в музее.
Так что делать?

- После темных веков греки стали людьми.

- Мы не знаем, кто там кем стал. И соседи были, как я сказал. С культурой.

- Они далеко обошли соседей.

- У меня есть что сказать об этом, - возразил он, - Но не сейчас. У них был обмен,
у них все еще был обмен, учителя. Их – да, можно превзойти, нужно даже, но без
них нет гарантий.

- У вас же есть какая-то своя популяция? Медведь говорил, но очень туманно.
Выпустите их, когда вычистите тех, они подхватят культуру...

- Это не наш генофонд, получится искусственная популяция. А людей тогда не
уговорить вернуться. Их уже слишком мало. И чужой генофонд не соединится с
культурой.

- Куда уже искусственнее, чем биомехи, а с ними у вас нет проблем. И разве
культура не отдельно живет, на любом генофонде?

- Нет, нет, - он скривился, замахал руками, - У вас какая-то каша, путаница.
Биомехи – не искусственные. С ними получилось удивительно хорошо, мы об этом
не очень думали, это отец-основатель, который на спутнике тогда... Их эволюция,
безумно ускоренная, все равно попала в какую-то колею. Как это объяснить?
Если бы их популяция могла естественно возникнуть в открытом космосе - я не
знаю, от органики на кометах, если это бывает - она, может быть, была бы очень
похожа на то, что мы сделали. Их конфигурации подкрепляются потребностями,
иначе это развалилось бы, а у них – стабилизируется. Мы мерили, мы знаем... Мы
набрели на квази-естественную систему. Мы сами – планетарный вариант
реализации такой же системы... Я не буду об этом сейчас. Они люди ментально,
просто выглядят иначе, и могут больше, чем мы. Ну... Вот как собаки – тоже все
разные. А культура, если естественная, она отдельно от генофонда живет,
конечно, но она на восприятии и интерпретации, а те уже – от генофонда, от
механизмов перцепции. Наша новая популяция годится здесь, где мы сейчас, но
не для Земли. Все вкось пойдет. Может быть война. На Земле может доминировать
только то, что на ней же завелось.

- Включая биомехов? Они бы могли справиться. И учителями тоже.

Он не отвечал, смотрел на стол перед собой; посуда загромождала его, и все
остальное.

- Давайте немного приберемся, - сказал он, - Если вы посуду снесете в мойку, я
уберу, что надо, в холодильник. И можно будет чаю попить.

Он решил замять вопрос? Оказалось, это просто пауза была.

- С биомехами на Земле проблем не будет, вы правы, - сказал он, стоя перед
открытым холодильником, - Но у них есть такая полу-религиозная идеология,
которую они не любят обсуждать. У них не накопилось привычки, как у нас,
столетиями пререкаться о философии. Они стесняются помпы, серьезности, но у
них это есть глубоко внутри: они видели своего создателя, знают, кому обязаны.
Они не хотят ни заменить людей на Земле, ни навязывать им свое участие в их
делах. Они слишком много могут, и не хотят нечаянно перехватить инициативу,
начать управлять ситуацией. Они хотят оставаться младшими, исполнителями,
солдатами. Они хотят, чтобы люди их пригласили, попросили, сказали, что им
нужно, включили сами в свою популяцию. Если нам это нужно. У них много
своего. Они, как ваши греки, далеко пойдут. Если пойдут...

Он закрыл холодильник, начал расставлять чашки, раскладывать ложки. Опять
остановился.

- Я не скажу точно, но, по-моему, они не уверены, что они будут нужны, если все
устроится, наладится. У них есть какая-то эсхатология: вот Земля вернется людям,
и бог знает, что за жизнь их может ждать, и нужна ли она; то ли лечь в анабиоз,
то ли уйти в патрулировние дальних границ системы. Эсхатология, да? Что делать,
если будет хорошо. Не знаю, это темно. Им не будет хорошо, пока нам плохо.
Будет им плохо, если нам станет хорошо?... Они создавались как оружие
последней линии защиты, не для мира и благоденствия. О мире тогда не думали.
Но он, вообще-то, обычно никогда и не приходит. У всех есть этот миф, про
защитника, который спит где-то, и встанет, если дойдет до крайности. Никто не
говорит, что с ним будет, когда опасность отступит.

Он разлил чай, и мы снова присели к столу. Он смотрел на меня вопросительно.

- Вот печенье, попробуйте. Тут джем какой-то есть, не знаю, как вам покажется.

Так бабушка угощает внука, перед тем как он пойдет к своим игрушкам, а она – к
своим делам. Мне хотелось бы сказать ему что-нибудь этакое. Но что?

- Вы мне говорите – вот, сделайте мне что-нибудь с Землей, но без геноцида, и
без замены генофонда. А если не сделаете, вид опустится ниже горизонта
численности и выродится. Военные и технические ресурсы – неограничены, но
больше никаких нет.

Он слушал, вежливо, благожелательно, без интереса. Наверное, в сотый раз.

- По-моему, у меня только одна возможность, - сказал я, - Я должен работать с
той частью популяции, от которой исходит опасность. От них нельзя избавиться,
от всех сразу, хотя от многих – можно. Необходимо. Но я не о том.

- Так, - сказал он, глядя в свою ложку.

- Некоторые из них могли бы стать людьми, - сказал я, - Не в этом окружении, в
котором они сейчас. Сейчас это викинги, их учили только брать чужое. Скифы и
монголы такими были. На месте скандинавских викингов были потом неплохие
страны. Способные жить по закону. Но не там, где фермеры, которых грабили
викинги, или скифы с монголами. Те места так и остались фермерскими. Лицо
агрессивной популяции меняется, выходят Ибсены с Андерсенами, Боры и
Керкьегоры. Но не у фермерской. Или русские, там те и другие вместе. Люди
выходят из викингов как-то. И из фермеров, но им труднее. Как выходят? Это есть
в них, вот и все. Что там действует? Я должен действовать подобно. И очень
быстро. Как вы сделали быструю эволюцию для БМ. Если я хочу пасти это стадо,
которое за Крепостями, я должен дать тем, кто может стать людьми – на что им
опереться. Чтобы стать. Мне неприятно думать о том, чтобы лезть в эту массу
руками. Они мне неприятны физически. Но начнешь, и как-то привыкаешь.
Миссионерство... Режим военно-жреческий... Бессмысленно фантазировать, надо
пробовать.

- Да? – сказал он, пожевал губами, - У вас есть какой-то опыт, я знаю... Давайте
мы сейчас поменяем предмет, и о другом поговорим. Расскажите мне, как у вас
было с Медведем. Я как будто тут и там слышу его - сквозь то, что вы говорите. Я
хочу это поймать. Только пойдемте куда-нибудь. Вы думали, оранжерея у вас за
окном – как мои пейзажи здесь? Нет, она настоящая. Пошли, посидим там... Вы
ведь военный человек по занятию. Почему вы к нему поехали?

- Это само получилось, - сказал я.

                              Стасим. Медвежья этнография

- Я Медведя знаю давно, - сказал он, - Мы с ним ровестники, почти, я немного
младше.

- Младше?!

- Это еще случается.

Мы брели по дорожке между высоких деревьев, лианы свисали и покачивались,
птицы подавали голоса откуда-то из гущи веток, листьев, цветов сверху. Эхо не
как в лесу, потолок высоко над сплетением ветвей отражал звук, воздух был в
движении, гладил лицо. Маску я нес пока в руке.

- Он был на Земле еще до всех наших приключений, хотя уже видно было, куда
идет. Потом он был у нас здесь. Не здесь, конечно, на предыдущем месте. Тогда
мы с ним познакомились. У нас был тяжелый период. Он меня очень развлекал.

Он ухмыльнулся, покосился на меня.

- Вы примерно понимаете, что я имею в виду. И я уже был для него младшим
товарищем. Не знаю, кто кого больше забавлял.

- Он долго пробыл с вами?

- Несколько лет. Он увлекся нашими проблемами. Да и как было не увлечься.

- Вы купили ему место на Лапуте? Никто больше не смог бы.

- Это когда уже он был болен.

- Почему вы его не починили?

Он засмеялся.

- Вы уже думаете о нас как о мастерской при заправочной станции. Полчаса назад
вас удивляла сама возможность.

- Но вы бы могли, наверное.

- Наверное. Он не захотел. И он считал, что мы не сможем.

- Почему? Это ведь тоже ДНК? Или нет? Он сказал, он гуманоид.

- Да, да, ДНК. Но это такая раса: механика молекул нужна, конечно, но их жизнь
имеет мистическую примесь, элан виталь, и она определяет их судьбу. Упрямые
религиозные эксцентрики. Не сопротивляться судьбе – она имеет свои причины
для хорошего и для плохого. Здоровье – это так обыкновенно. Починить – и что-то
важное потеряется... Ну, вот, не было бы у вас встречи на Лапуте. Наверное, он
считал ее важной, если назначил вас своим душеприказчиком. Вы его зовете
Медведем. Назвал ли он вам какое-нибудь другое имя?

- Он сказал, что есть еще настоящее. Не знаю, сумею ли я правильно повторить.

- Попробуйте.

Я попробовал.

- Достаточно хорошо. Видите, он считал, что вы не случайно там. Он дал вам свое
настояее имя. Это как пароль.

- Он хотел переправить к вам свои документы, а я это мог. И я с Земли, редкое
совпадение. Мы с ним провели вместе три дня!

- Нет, нет, конечно, он знал о вас раньше.

- Откуда?

- От связного. А когда понял, что это вы и есть, он, конечно, собрал о вас все, что
мог.

На станцию каждое утро...

- Я уверен, что он увидел в этом перст той самой судьбы, - сказал он.

- Я не хочу возражать вам, и ему тоже. Но три дня – это немного шатко.

Не говоря о том, что он был уже так болен.

- Посмотрим, - сказал он, - Он так хотел сохранить естественный порядок своей
судьбы, что отказался от лечения.

- Вы так доверяли ему, что не пожалели средств на целый участок на Лапуте.

- Да, - сказал он, - Интересно. Я не думал об этом с этой стороны. Он нас как-то
заговорил. Мы не видели другого выхода. Средства - не имеют значения. БМ так
эффективны в добыче редких металлов... У них была тогда большая дружба, они
за него фактически и заплатили. Им это ничего не стоило. Мы были довольно
нервная компания. Медведь светился добродушием, посмотришь на него и ясно,
что в мире все на месте, не может быть иначе.

- Я такого не заметил.

- Ну, конечно. – он покачал головой, - Я не знаю, как он справлялся, с судьбой
этой.

- Он себе какой-то опиум выращивал.

- А... Это на него похоже, изобрести себе ритуал. У них то, что у людей идет как
школы мысли - складывается в религиозные секты, не резонами держится, а
верой и ритуалами. Вера дает им душевный покой, равновесие, они, как он
говорил, все веселые, жизнерадостные звери. И у них нет темных культов, одни
вариации хорошего. Хозяйство вялое, прирост населения небольшой, а
продолжительность жизни, как вы уже знаете, высокая. Давайте присядем...

Скамейка с удобной спинкой между корнями дерева, ниже ручей, мох, черепаха
проковыляла по берегу, бултыхнулась, поплыла, выбралась на той стороне,
скрылась в папоротнике.

- Чем для вас Медведь так важен? Кроме того, что он вас развлекал.

- Мне еще пока не надо было над этим задумываться, - сказал он, - Не знаю...
Может быть, мы его глазами видели себя со стороны. Нам это нужно было. У него
умная голова, он ученый, это редкость у них. Почти рациональный наблюдатель.
Он замечал в наших делах то, что у нас проскальзывало мимо внимания, сейчас
не вспомнить, этого много было. И во всем он находил тайный смысл и замысел.
Когда он уехал, нам его не хватало. Я сейчас больше помню его собственные
затруднения. Как его поразила наша противоречивость в культуре - все на
конфликтах. Но он справился, при его однополярной ментальности это
достижение. Начал ценить темную сторону вещей. В своей ситуации тоже. Он
говорил с вами о негуманоидах?

- Да, они его интересовали, я не успел понять, как.

- У него это началось с БМ, хотя он их не считал настоящими НГ. Он говорил – вы
скрытые гуманоиды.

- Да, он говорил – там где-то люди спрятаны.

- Именно. Он допытывался, во что они верят. При том, как они не любят об этом
рассуждать, а он только это понимает, получались уморительные диалоги. Но он
раскопал много. Как я понимаю, в мирах, связанных с Лапутой, у него таки был
выбор негуманоидных рас. То, что он искал, еще один подарок судьбы.

- Да, их там много. Он вам что-то говорил о них? Что он искал?

- Коммуникация сократилась, конечно. Но он присылал свои заметки, то, что он
называл статьями – не то эссе, не то эпифании, то, что, он считал, будет важно
для нас. Больше всего о расе НГ, похожей на наших лошадей. Что-то его мучило
там, но невнятно. Может быть, параллели с БМ. Опять какой-то религиозный
комплекс. Вы что-нибудь знаете?

- Именно невнятно. Он сам с ними не имел дела, но дал мне какие-то понятия. И
наставления. Там была связь с моим делом, как будто НГ приложили к нему руку.
Я потом сам с ними виделся. Сначала по их приглашению, потом по моей просьбе.

- Вот как? Это ближе. Какой был повод для приглашения?

- Они объяснили мне, как закончить мое дело, как привести наказание на
виновных без формального суда, который был мне не по силам. Подождите, разве
вы не знаете? Кто тогда послал Панду встретить меня после операции?

- Не мы. Кто это Панда?

- Еще один медвежьей расы, в миссии на Бробдингнеге.

- А, этот. Нет, миссия и все это – через Медведя шло, это его дела. Мы имели
контакт только с ним самим.

Я воззрился на него. Темнит? Он смотрел на меня чистыми невинными глазами.
Двухсот-летняя невинность?

- Да нет, правда, - сказал он, - Тут нечего скрывать, я сам ясности ищу. И мне
ясно, что только организатор операции мог известить вашего Панду. Он, кстати,
кузен Медведя. Молодой кузен... Ваши НГ продемонстрировали планирование на
трех уровнях. Неплохо. Вам стоит составить отчет об обстоятельствах той
операции. Вы сами можете найти там новое для себя. И нам бы хотелось это знать.
Хорошо?

Я пожал плечами, - Хорошо.

- А что со второй встречей? Когда вы успели? Этот Панда должен был сразу
переправить вас к нам.

- Вы говорите, у вас нет с ним связи.

- Не было. Но был связной с Медведем. Он провожал вас на борт БМ.

- А, так он сам не летел? Погрузил документы на второго БМ и вернулся к Панде?

- Да. Он пока там. Но все-таки, как вы успели устроить встречу? Проводник пока
договаривался с Пандой. А вы ждали в пространстве. Как вы это сделали?...

- Они встретились со мной на спутнике. И теперь я уже думаю...

- Что?

- Я думал сначала, что это знак низкого профиля встречи. А теперь думаю, что это
они подстроились под мою ситуацию. Они видели, что я собираюсь покинуть
систему, и дали мне возможность встретиться быстро, пока обстоятельства не
вмешались. Они были заинтересованы...

- Может быть. Зачем вы просили о встрече? Сказать спасибо за операцию?

Он состроил кривую улыбку. Он не думал, что это была причина.

- Это мне позже пришло в голову. Но я читал всю ночь документы Медведя, и мне
захотелось спросить...

- И что они сказали?

- Да. Они сказали – да.

- Какой был вопрос?

- Не возьмутся ли они за проект на Земле, похожий на то, что они делали с ТиТ.
Вы знаете, что они с ними делали?

- Конечно. От Медведя. Но это давняя история. Как вы сформулировали проект?

- Просто: добыча, строительство инфраструктуры, образовательные части, и
информационные, конечно. Если бы их воздействие на ТиТ работало и на наших
йеху... Те и другие гуманоиды. Много общего...

- Йеху?

- Я привык для краткости пользоваться свифтовскими терминами. Кто-то еще до
меня начал давать эти названия. Бробдингнег, великаны... Похоже. Потом лошади,
гуингмы - тогда уже и йеху.

- Из тех совпадений, которые Медведь ценил. И они сказали...

- Мы это можем. Больше ничего. На этом мы расстались.

- Подождите... А вы только спросили, могут ли они, и все. Никаких условий,
обязательств?

- Нет, конечно. Что я мог, кроме вопроса. А что, Медведь никогда не говорил, что
они могли бы работать на Земле как у себя?

- Нет, не говорил. Не знаю, думал ли он об этом. Нельзя думать на пустом месте.
Он с ними не общался, он не путешествовал с тех пор, как устроился на Лапуте.
Изучал издалека, собирал, что мог. Для него эти НГ были мрачная компания, не
очень надежная, и еще отягченная религиозным комплексом. Вы про это знаете?

- Да, он рассказывал.

- Но вы им доверяете?

- Религия сама по себе; у них оперативное мышление хорошее.

- Ах, да, это военное. Оперативное мышление говорит о ясном разуме. А как же
мрачная религия с этим соединяется?

- А мрачная религия говорит о совести. Она вся вокруг чувства вины, которую они
не хотят признать перед ТиТ и переносят на свою мистическую вину перед богом.
Так я понял. Если бы вы не изобрели БМ, а вместо этого изобрели бы способ
волнового разрушения протеинов, и пошли перебили всех боевиков вне
Крепостей, а потом бы вас мучило, что вы их беззащитных...

- Ладно, ладно, - сказал он, - Я понял вашу мысль. Но меня бы не мучило, я бы со
слезами радости просыпался.

- Да, я помню, вас останавливает только плохая генная статистика. Больше
ничего. А у этих НГ, у лошадей, совесть не может угомониться, предположим.
Тогда эта работа для них - искупление, она не на рабство ведет йеху, цель у нее
положительная.

Он вздохнул.

- Давайте, я вас провожу. Мы уже много наговорили. Надо подумать.

Мы поднялись, пошли по дорожкам, к выходу, в коридор... Что-то было не
досказано, чего-то не хватало.

- Так хорошо, - сказал я, - Вы меня ждали, чтобы что-то услышать? Вы так ничего
полезного и не услышали? Или вы не хотите говорить?

- Да нет, - сказал он с досадой, - Что тут темнить. Медведь вас рекомендовал, но
не сказал, для чего. Он что-то почувствовал. Я согласен, у вас есть эта аура, но
нужно понять, как она подходит к нашей проблеме. Как жалко, что нельзя с ним
поговорить. Он ничего не сказал, и мы все тут мучаемся немотой.

                                                                 *
Я остался в отсеке один, постоял у двери. Занятия в голову не приходили, чувство
небольшой выпотрошенности... Много впечатлений. Едва ли я сейчас засну, если и
лечь. Начну перебирать. Если бы это чем-то кончилось... А так перебирать –
лучше не надо. У меня был в рюкзаке чип с детективными историями с участием
инопланетян, которые замышляли... Что-то замышляли, как всегда, уже не помню.
Чтение для таких ожиданий, когда не знаешь, чего ждешь.

Достал, вытянул экран побольше, чтобы страница помещалась, сел за стол.
Домашняя еда с непривычки напоминала о себе, но не сильно. Ну, конечно, опять
термоядерные установки, все инопланетяне их хотят, особенно на необитаемых
спутниках. Интриги, шейпшифтеры, коды. Не помню, где я читал в прошлый раз.
Как раз то, что надо. В следующий раз опять не смогу вспомнить, что они
замышляли. Но по дороге даже интересно, действие достоверное.

                                                                 *
Стук в дверь. Полчаса, наверное, прошло.

- Можно?

Зашел, уселся на угол кровати, у двери, лицом к комнате.

- В продолжение того разговора... А, кстати, и оранжерея тут у вас, как будто и
не уходили, - повернул голову ко мне, уставился, глаза за очками большие,
совиные, - Я понял.

- Что?

- Всё понял.

- Вы умнее меня, - сказал я, - Я еще даже не пробовал.

- Ну как же, - сказал он, - Медведь искал формулу, и послал вас к лошадям. Сам
он не мог поехать. А главное, ему не с чем было. У вас было. И вы привезли мне
рассказ о своих встречах с ними, и свою историю до и после Медведя. Вы его
работу закончили за него.

- Какую работу?

Он пошевелился, пересел удобнее.

- Смотрите. Он видел то, что вы тоже увидели: мы не можем заниматься Землей,
мы можем только военные операции, а нужна консолидация. Он сам не взялся бы
за это – там не тот контингент. Кто мог бы кондиционировать этот сброд за стенами
Крепостей? Я имею в виду снаружи. НГ навели его со своей религией -он ухватил,
что решение должно быть противоречивым – не благостным, но и не
терминальным. Он искал формулу. Он искал тех, кто может терпеть эту работу, и
не скатиться в геноцид. Монахи этим занимались раньше – работать и терпеть. У
БМ были намеки, интересные для него, но НГ явно были ближе к тому, что он
искал.

- И что это?

- Судя по тому, что он вам сказал – это их идеологическая или религиозная
ситуация. Заинтересованность в положительном результате.

- Или их практический опыт.

- Едва ли.

- Как же нет? НГ пасут йеху. Уже делали это, и этим известны.

- Пасут-то пасут, но как это выглядит ежедневно? Точнее, как бы он хотел это в
нашем случае? Он увидел это в настроениях НГ, лошадей ваших. У него была на
подходе формула, но он не дожил. Передал ли он ее вам? Да, передал. Потому
что я услышал. Сейчас мы с вами ее скажем вместе.

- Я готов, - сказал я.

Он кивнул.

- Вы говорите – приставить их к добыче, а к ним – надсмотрщиков. Чтобы они
глупостями не занимались. Искать среди них людей, учить, и отделять. Хорошо.
Я говорю – это можно сделать только как религиозный проект. Перехватить их
собственную религию, повернуть ее в другую сторону, развести индоктринацию.
Ваши лошади хотят доказать себе, что их практический опыт может работать на
пользу йеху, а не для порабощения их. У них есть терпение для этого. Вы сказали
– у них хорошее оперативное мышление. Значит, они смогут делать сложный
проект. Я говорю – они будут, как с ТиТ, надсмотрщиками над рабами, их это не
остановит; но они ищут и моральную сторону. Не наивно моральную - простим
всех и будем им служить, а библейски моральную - одни подходящие заполнят
землю, неподходящие пойдут в рабство, без сожалений. Они могут обе стороны, и
темную, и светлую. Подходящим можно помочь только если ты готов убивать
неподходящих. Они как никто должны это понимать.

- Это ниоткуда не следует. Они только что сломали карьеру главного чиновника
Ойкумены, вместе с секретарем. Не знаю, что там с душой... Я ничего не говорю,
им полагалось, но что тут морального? Это опять все то же порабощение. Где вы
видите другое?

- Вы сами это же говорили только что: некоторых необходимо убрать. На тебя
замахнулись – ты убиваешь. Иначе тебя не будут бояться. Они живут посреди этой
морали. Но им это не интересно. Они хотят другого.

- Откуда это следует? Я не вижу. Оперативная хитрость – да, но не мораль. Я бы
рад был это увидеть, но не вижу.

- И не увидете. Где вам это увидеть? В их истории? Там этого еще нет. Вы сами,
может быть, пришли дать им первый такой шанс. Но есть неоспоримые признаки.
Интерес Медведя. Их религиозный комплекс. Ваш опыт с ними. Да бог с вами,
куда же больше? Разве вы сами не слышите? Почему вы к ним поехали вдруг со
своим вопросом? Слышите... Но надо же получить подтверждение! - он махнул
рукой, - Да нет, тут все ясно. Оно вокруг них так и гудит. Мне этого хватает. Вы
просто не привыкли, что планы можно строить на этом. И военные операции.

Да, если бы командиры принимали такие обоснования операций...

- Если бы мы действовали только в однозначных ситуациях... – он махнул рукой,
- Да вы сами... Как вы с ними договорились в первый раз о той операции? Ни
одного слова не было сказано. Вы так мне рассказывали. Для вас это было
нормально...

- Одно дело самому рисковать со своей интуицией, другое... Скажите мне еще
раз, как это выглядит оперативно. По-вашему.

- Как театр, и как навязывание нового религиозного режима силой, и прямой
демонстрацией. У них уже есть религия. Им нужно сказать, что ими недовольны,
что на них пришел суд, что им дадут этику, через показательные награды и
наказания. От имени судьи, который свыше, который сильнее, с которым не
спорят, потому что все равно будет как он скажет. Правильная религия теперь
будет та, которую он сформулирует. Им нужен стимул для внутренних перемен.
Насилие они лучше всего понимают. Их викинговское время кончилось. Они
пойдут или в рай, или в ад, не по делам, а по устройству души. Работать на
добыче придется все равно: надо платить за грехи, и окупать себя. Но одни там и
останутся, а другие, может быть, выйдут в жизнь иную. Когда они усвоят эту
религию, их можно будет выпускать жить, нести генофонд. Если ваши лошади
могут узнавать душу, читать в ней, менять ее, они сделают это.

- Они могли с ТиТ, но те верили в это. Я не знаю, есть ли там настоящий животный
магнетизм, гипноз, или что это.

- Значит, нужно, чтобы и эти поверили. Нет – что мы теряем? Надо начинать на
малой группе, а может быть, на большой толпе и лучше. Надо смотреть, учиться.
Завезем лошадей, сколько пойдут. У вас с ними контакт, это на вас. Они вам
сказали, что они это могут. И инженерные работы. Это займет пару месяцев.

- Вы услышали больше, чем я вам сказал... Я думал, вам надо было со своими
посоветоваться, и вы к ним пошли.

- Нет, я здесь один из старой команды, не с кем советоваться. Но мы увидимся, и
я скажу им. Им понравится. На религиозное мышление нас Медведь тренировал.
Тут все так и есть, как вы сказали, - он помолчал, ухмыльнулся, - И возражения
ваши я ценю. Но если бы и нет... Уже поздно: мне нравится этот проект, мы его
будем делать. Это долгожданное разнообразие. Пока отдыхайте, завтра вам
скажут, когда мы вылетаем.

- Куда?

- На Землю. Определить места. Строить базу. Оттуда вы летите к лошадям. И у
меня для вас есть интересная роль в этом проекте, пока не скажу... Да, я забыл
спросить, вы сами-то хотите участвовать? Ладно, я лучше завтра вас спрошу.
Мало ли что вам до завтра придет в голову.

                                             Эпизод 22. Земля

В этом лагере все как обычно, как и в других.

Новобранцы бредут с утренних занятий, поесть, и на дневные. БМ садятся и
взлетают, вернее, выпрыгивают. На них снабжение сюда, вывоз туда, плюс
боевые операции, плюс разведка, контакты с агентами, с Крепостями – много
всего. Мы, медлительные существа, передвигаемся на БМП и другом транспорте.
Нашлось кое-что на старых базах, не распроданное за эти годы любителями мира
и хорошего дохода, хоть бы и не глобально, а в тесной Крепости; но уж сколько
есть...

Общий вид лагеря – бараки, забор, склады, антенна, радар. Это все ветераны
строили, первый призыв, самые надежные, они тут и управляются. НГ здесь нет,
только те, что прибыли или уезжают. Таких тут мало, они все на островах. Здесь
им все неудобно, поэтому для них устроено отдельное помещение, как мотель.
Или конюшня. Здесь и для людей мало удобств.

Я все еще записываю, когда есть время - заметки по проекту, просто для памяти,
и свои впечатления, чтобы не зависеть потом от чьих-нибудь. Я уже так привык к
этому на службе у Первого, что не могу остановиться; все кажется, что это или
мне самому, или кому-то еще пригодится. Или Магистр потом скажет – хорошо бы
отчет.

География здесь, на юге Европы, простая: и рай и ад - на греческих островах, их
много. Ад восточнее, потому что ближе к выработкам, рай чаще на Эгейских, и
все достаточно далеко от любой земли. Зачем рай? Это условно. Некоторым дают
увидеть хорошее первый раз в жизни – и их это меняет. Есть и чистилище – уже
для людей: населенные пункты, куда выпускают тех, кого выпускают, тоже под
наблюдением, им это теперь на несколько поколений. Там они с семьями, у кого
есть. Обстановка не их традиционная: дома щитовые, все удобства, одни дворы
как были дома. Хотя многие из городов, где они видели в основном многоэтажки
или их развалины. Это все не считая поселений при горных выработках, но те
обычная каторга. Тех, с кем уже можно разговаривать, предупредили, что свобда
выбора образа жизни ждет их гораздо позже, и зависит от них. И что отклонения
или не дай бог рецидивы приведут они знают куда. Не славная смерть, но ад
среди ифритов, и пожизненное изнурение. Угроза физической работы имеет такую
силу с ними – кто бы мог подумать...

Я их видел, выпускников наших, люди как люди, мало еще, но становится больше
постепенно, по одному. Каждый все еще под присмотром, но это тоже
добровольно: кто не хочет, может продолжать добывать таллий хоть до конца
жизни. Там и молиться можно, и даже имамы есть, они тоже добывают. Но это для
безнадежных. Тем, что в чистилищах, религию поменяли. Это тоже еще все только
устанавливается. Мы почти уверены, что все они на самом деле хотят перемен и
другой жизни. Тех, кто обманывает, НГ выявляют заранее, все у них действует
здесь, как и с ТиТ там. На самом деле они видят душу, или мы сумели внушить
йеху веру в это, никто не знает до сих пор. Наверное, помогает и мое лицо Судьи.

На людей цивилизованых НГ так не действуют. Или умеют сдерживать действие.
Значит, их выпускники, если дойдут до цивилизации (а куда они денутся,
адаптация идет быстро) – должны тоже терять восприимчивость к чарам НГ. На их
место должен встать контроль изнутри, интроспекция. Вот мы и посмотрим. Кто-
нибудь из них рано или поздно напишет, как это было для них. Если
книгопечатание и книжный рынок когда-нибудь вернутся.

Территория делится на еще зараженную, уже вычищенную и промежуточную. За
пределами Крепостей и раньше была чересполосица: боевикам не нужна земля
как таковая, только те места, где они собирают дань. Но их набралось много за
четыре поколения, весь средний пояс, где всегда было фермерство, вся Африка,
почти вся Азия. Япония не строила крепостей, она на островах, но она должна
была идти в союз с коммунистическими и полу-коммунистическими соседями, и
никто по-настоящему не знает, что там у них делается. Международный обмен
новостями больше похож на дезинформацию, или на легенды. Сколько его есть, он
нацелен на создание впечатления для боевиков, что туда незачем рваться. Мы
туда тоже не рвемся, в средней и южной Азии самый рассадник.

В остальных местах запустение, население сократилось очень сильно. В Европе
особенно: в четырех поколениях рождаемость сократилась резко. Многие, пока
могли, перебрались через океан и в Крепость, а оттуда – куда глаза глядят, как
мои братья. Северные части Европы пустуют, жителей мало, боевики туда почти
не заглядывают, кроме старых промышленных центров. Там холодно, растет не то,
что они едят – зачем им репа, когда вся Азия дает им рис, Афганистан – мак,
Турция овощи и пшеницу. И баранину они предпочитают. Но в Европе еще есть
действующие заводы, где они делают и ремонтируют оружие. В Азии один
текстиль; с Китаем никто не знает, что там на самом деле, говорят, они
откупаются оружием и гаджетами за относительную независимость. И на их
станках только они сами могут работать. Не знаю. БМ рассказывал со слов
агентов, которые покупают у йеху искусство за оружие, как бы украденное из
Крепостей... Буше из Лувра висит в кабинетах атаманов, стоят женские статуи,
разрисованные для натуральности, как у греков когда-то. Порно они тоже любят,
но не везде уже есть электричество, и с батареями сложно.

Америку вычистили первой, Северную, конечно, в Южной Хизбалла начинала, и
там до сих пор плохо, как и в Калифорнии было до нашего прихода: на всех
виллах у южных пляжей жили потомки тех, кому там было близко. Похоже на
Испанию после седьмого века, до широт, где еще можно разводить овец. Новая
Англия до самых Великих Озер опустела: все в городские в Крепости, остались
только фермеры, воплощают истории Лавкрафта. Мы собираем последних йеху с
севера на Карибских островах, там легче поддерживать жизнь - и перевозим в
Европу: там шахты. Но их никогда и не было слишком много: южнее Крепости
ничейный пояс идет от Скалистых гор и до Мексики; промышленность оттуда давно
ушла, и для них там ничего нет - хлопковые плантации и нефть на юге. Поэтому и
Крепость жила сравнительно спокойно, почти как раньше, даже торговала с
Айовой, которая сама посылала дань урожаем на юг. То же самое в Европе, но
без Крепости. Поэтому в Европе нет ни правительства, ни даже небольшого
Совета. Одни фермеры на хуторах. Злые на всех, с патрулями и пулеметами.

Именно потому, что в Европе боевиков меньше, и они здесь скорее по делам, чем
постоянно, удается теперь очищать от них большие области на север от
Средиземного моря и до Германии. Таллиевые шахты все в Македонии. Там же и
Эгейские острова пригодились: мореходы они плохие, плавать не любят, и мы их
топим, когда они пробуют.

У нас здесь несколько баз, БМ перелетают с одной на другую ночными рейсами:
перемещают бойцов, привозят снабжение, забирают то, что идет на продажу за
пределы системы, и то, что нужно вывезти в Крепость. Обмен наладился, хотя и не
прямой, есть места, куда ходит из Крепости регулярный транспорт. Так было при
викингах до римского вторжения. Фиксированные места и дни для торговли.
Агенты занимаются этим. БМ не любят показываться публике. Нарушать запрет -
ниже их достоинства. Не хотите нас, и не увидите.

*

Для добровольцев из Крепости путешествия на БМ были большим сюрпризом, как
и вообще весь проект. Им его открывали постепенно; сначала агенты сказали, что
вне Крепостей есть сопротивление, где принимают людей. Те, кто пошел, скоро
получили больше информации. Чем раньше, тем больше. Те, кто идет в
сопротивление сейчас, это уже остатки, наполовину ради будущих благ. Они уже
думают, что мы преуспеем, и что члены партии получат больше. По крайней мере,
не пойдут на рудники, о которых в Крепостях говорят шопотом. Кто боится, тот
знает почему. Но это им между собой разбираться.

Про меня знают только несколько ветеранов, для них я один из тех, кто пришел с
БМ, но и с ними я не открываю лицо, с которым появляюсь среди йеху, лицо
Судьи. Я хожу в простой маске, это считается моей особенностью. Некоторые тоже
стали носить маски, по своим причинам. Лицо Судьи знают только БМ (которым не
очень важно) и компания Магистра - они его придумали. И йеху, которые видят
его во время операции. Если останутся живу. На папу это лицо произвело
впечатление примерно как и на них. Магистр сказал, что лицо Судьи - это не
навсегда, его можно будет потом поменять на другое, например, на мое старое.
Только тогда я согласился. Если я хорошо справлюсь, заметил он после этого.
Старый шантажист. Он от Медведя этих манер набрался? Или наоборот. Нет,
Медведь же старше...

Сегодня он улетает в Метрополию, не знаю, на сколько. Имя Метрополии – для
острова между мирами, который меняет положение. Но так они его зовут. Может
быть, ему стало здесь скучно. Он ведет себя так. Это может быть и игра, а на
самом деле он готовит какие-то новые ходы для проекта, и для этого ему нужно
отлучиться. Едва ли он потеряет интерес к Земле. Но он не может, как кажется,
смириться с формулой проекта, какой она сложилась после папиного визита.
Посмотрим.

                                                                 *
Когда папу привезли – агенты все устроили, запись моего голоса его убедила, а
уже на месте ему сказали о проекте, на первой нашей базе это было, недалеко от
Крепости, на машине везли – он не мог поверить, что это я, особенно с этим
лицом. Кто вы на самом деле? Я заговорил, и тогда он подошел, так не решался,
протянул руки, я дал свои, но они все в шрамах, их не исправляли, зачем? Ни по
лицу, ни по рукам он не мог... Но голос-то, сказал он, голос его. Хотя – и голос
изменился как-то. Папа, пять лет прошло, как мы расстались, сказал я, я сам,
может быть, изменился. И я ведь не говорил ему толком ничего о той истории с
напалмом. Он только теперь начал понимать, докуда там дошло. Глядя на руки.
Хорошо, что он не видел того, что стало с лицом. Магистр настоял, чтобы я был не
в маске, а с лицом Судьи, не сказал, почему.

Папа нервничал, не мог найти правильный тон, вообще никакого не мог найти,
голос его не слушался; и то, что он говорил, не было похоже на него. Я немного
злился, что меня заставили участвовать в какой-то политике, вместо просто
встречи с отцом. Но я ее не устраивал.

Магистр повел нас к себе, как обычно, кормить, здесь ему легче стало, за столом
с домашней едой, экзотика и шок как-то сгладились, и он стал немного отходить:
сарказм начал возвращаться, но он все взглядывал украдкой на это лицо. За едой
Магистр рассказывал про проект, проверял на нем - про НГ, про мою роль...

Ага, сказал папа, вот это что - новое укрощение Измаила, после того, как он чуть
не вернул себе первородство, отпихнул обоих, и Иакова с идеями, и Исава с его
бизнесом...

По-моему, он очень хорошо понял, как меня занесло в этот проект. До сих пор он
всегда считал компанию БМ авантюристами, и я не хотел, чтобы Магистр это
увидел. Но одно дело говорить дома, а другое – приехать и увидеть самому; что-
то заставляло его быть осторожным: или зрелище БМ вокруг лагеря, или аура
Магистра, или сами масштабы проекта. Не было его обычной скептической
агрессии, он слушал, почти не говорил.

Наконец, Магистр нашел, как его вытащить наружу. Ему надо было услышать его
мнение; он пробовал то одно, то другое, и таки нашел.

- Если это получится, - сказал он, - А получиться должно так или иначе - то ведь
есть еще люди в Крепостях. Это с них началось, они не хотели даже небольшого
контроля, и кончилось большим некотролируемым несчастьем. Что нам с ними
делать? Я для них маньяк, потому что занимаюсь тем, что для них давно прошло.
Шесть поколений, четыре уже без нас. У них бизнес по всей вселенной, на Земле
столько не было. На Земле у них скоро совсем ничего не будет. Я как будто для
них это делаю, а им, скорее всего, это не нужно. Может быть, оставить их, как
они есть? Попробовать заселить землю другими людьми?

У папы к этим людям претензий было не меньше. И до них, наконец, дошли руки у
кого-то...

- Конечно, оставьте их, - сказал папа, и я услышал наконец тот голос, - Не потому
что у вас не получится, если вы возьметесь за них. Наверное, и они в конце
концов пойдут вам навстречу. Они к чему угодно приспособятся. Но на вопрос -
что делать с ними - пока вы еще не начали, лучший ответ – ничего. Для них
лучший. Вы хотите, чтобы они перешли на другую идеологию, в которую вы
верите. А она потом окажется кругом неверной. Это видно по предыдущей – она
им казалась такой правильной. И вот – они едва выжили. Не убивайте дракона.
Вы знаете, что тогда бывает. Совсем не подходите к нему.

- Так может и весь проект не нужен?

Но папа уже очнулся, и он вовсе не звал устраняться...

- Нет, нет, - он отмел этот вопрос движением руки, - Ваш проект – это то, что надо
было делать с самого начала, просто это затянулось на сто лет. Вы ведь и тогда не
с властями хотели воевать. Из-за этого и ушли...

Магистр фыркнул.

- Мы все знаем, почему так получилось, - сказал папа, - Лишь бы уже не поздно
было. Этого Измаила надо приводить в порядок, он мешает. Любыми мерами. И
там нет социальной системы, там нечего терять. Вы еще хотите вытащить оттуда
людей – благо вам. Но в Крепости, в обеих, социальная система есть. Для нее
лучшее – дать ей возможность стать естественной. Сейчас она от этого далека. Эта
идиотская тирания добра... Это общество оппортунистов, тихих людей. Оно не
будет воевать, и никому не даст, будет платить, чтобы его оставили в покое. А
покой для него – в регулярном рынке...

Магистр повернулся ко мне.

- Это ведь ты сказал мне про викингов и фермеров? Я теперь знаю, где ты это
взял.

- Ну, конечно, - сказал папа, - Их всех нарядили фермерами. Но они не все
тихие, просто других не слышно. Они молчат, потому что не знают, что с ними
тогда будет. И с семьями. Кормить перестанут, или вышлют. А другие – это как раз
те, которые в естественном режиме обычно впереди. И наверху...

- Так что же нам делать? – спросил Магистр, - Чтобы их социальная система
вернулась к естественной? Без прикладывания рук. Как этот трюк делается?

- Сломайте им стену, - сказал папа.

Я не знаю, серьезно ли он это предлагал, или бросил нам парадокс. Магистр не
стал переспрашивать. Время кончалось, мы хотели, чтобы его визит остался в
секрете, и папу отвезли обратно в Крепость. После этого мы разговаривали уже по
связи.

Потом мы сломали им стену.

                                                                 *
Я помню, как Немо сказал мне, когда мы полетели за НГ, и когда не пререкались
о платонизме – Это наше геройское уничтожение самолетов тогда... Оно имело
свой небольшой эффект вначале, когда они еще наносили удары с воздуха. Но
авиация требует технической культуры, персонала, планового технического
обслуживания, дисциплины... Их авиации все равно не хватило бы надолго с их
анархией. Несколько месяцев, может быть. Убрать ракеты было важнее, но они
быстро сделали новые.

То же самое с атакой на правительственные учереждения. Мы убили их лидеров,
это были наши враги, они погубили нашего предводителя... И на их место сразу
встали вторые лица, которые и не надеялись стать первыми так скоро. А пока их
дело было - слушаться, а не лидировать. И они стали отстранять всех, кто мог
стать лидерами лучше них. Мы понизили класс первых лиц. Мы увидели все это
только потом.

Мы хорошо умеем мстить, сказал он, но для перемен в социальном устройстве у
нас нет ничего. Они не делаются с орбиты.

И Магистр однажды в разговоре сказал: да, йеху в Крепостях наша главная и
неразрешимая проблема. С боевиками мы можем справиться, с теми людьми мы не
знаем, как. Их мы ненавидим больше, чем этих дикарей. Увидел, что я удивился,
и сказал - я думал, это для тебя понятно. Мы не говорим об этом не потому, что у
нас этого нет в мыслях, а потому что ничего не можем сделать. Наш проект
кончается у этих стен. Мы уже имели с ними дело, и ты знаешь, чем это
кончилось. Мы ушли, с потерями. Их потери были больше, но их они не беспокоят.

Папа сдвинул его с этой мертвой точки. Или он сам уже все понял, а папа сказал
это вслух, или заставил его сказать себе. Как вмешаться в социальную систему с
орбиты? Как сдвинуть ее, не прикасаясь, не агитируя, без единого слова? Как этот
трюк делается? Теперь он знал. Обратить их на себя. Всего сто лет понадобилось.

Нет, конечно. Сто лет назад решения не было. Не было правильных условий.
Теперь они были. Йеху помогли, привели Землю в такой вид, когда то решение
уже могло работать сколько угодно. Магистр, наконец, услышал то, что ему было
нужно.

- Ну, твой папа тоже экземпляр в своем роде, - сказал он мне, - Это ведь как раз
то, что мы умеем так хорошо.

- Что это? – спросил я на всякий случай.

- Кризис, катастрофа, коллапс власти. И все одним простым ходом. Сломать им
стену. Ну, не просто сломать. Это в широком смысле. Там еще кое-что надо будет.
Прежде всего, спрятать наше участие. Устроить им внутренний кризис. Но это мы
умеем. Это уже можно обдумывать.

И это был его последний интерес в этом деле. Когда и это было сделано, он стал
собираться домой.

- Теперь надо ждать, долго. У меня нет этого времени. Я люблю фейерверки. А ты,
конечно, останешься.

- Конечно. Я люблю когда это медленно и долго. И я еще пока Судья. А то вы мне
мое лицо не вернете.

- Ну, ладно, - сказал он, - Когда наиграешься, мы тебе его вернем. Или сделаем
какое-нибудь еще. Немо останется с тобой – так ты его зовешь? И еще кто-то... И
у тебя есть твои ветераны. И гуингмы эти, конечно. Может быть, их насовсем
здесь оставить? Как альтернативу? Если снова потом... Или просто заминировать
где надо, чтобы можно было потом издалека? Нет, лучше я уеду...

От соблазна. Ему, наверное, хотелось настоящего – военный переворот, арест
временного правительства, вихрь социальных перемен. Но папа сказал – дракон
не воюет, он перетекает, перебирается... Лучше от него подальше.

                                                                 *
Чего у нас много, это трофейного оружия. Оно и пошло тем, кто начал выходить из
Крепости, когда сломали стену. Не всю, конечно, сломали, но сделали брешей
достаточно, чтобы можно было соединить дороги. Когда они послали людей чинить
стену, началась стрельба; их отогнали. Они стали посылать охрану, как всегда,
мало, и без разрешения вступать в бой. Починка застопорилась. Люди стали
выходить. Из охраны, и так.

Сломать стену недолго. Но, как Магистр сказал, там еще кое-что надо.

Еще сюрприз для добровольцев: они привыкли к доброжелательности на каждом
шагу, ждали похвалы, и привычного военно-спортивного товарищества. Им дали
понять, что их считают ответственными за то, что произошло, за сдачу земли, за
уход в Крепости, за то, что прогнали БМ. Все грехи, сказали им, на них, им надо
теперь доказать БМ, что они не те, что выпихнули их отсюда. Убедить, что они
стоят помощи.

Кого-то это разочаровало. Но нам нужны были не те, кто искал приключений, а
будущие лидеры, люди, готовые тащить на себе ответственность. Они и стали
ветеранами. Они потом будут думать, что им делать со своими йеху в Крепостях.
Когда помогут разобраться с дикой разновидностью.

Их не так сильно обманывали, когда говорили, что за стеной началось, наконец,
сопротивление, вылазки с ничейной территории, и что боевики в ответ на это
нарушение статус кво пришли и обрушили стену. Это сделало сопротивление
предметом новостей, отрицательным, конечно: они безответственно подвергают
риску мирное население. Так о нем узнали все. Потом попытки чинить, стрельба,
охрана... От стрельбы мало кто пострадал, но охрана стала выходить наружу, с
ней установили контакт, и через нее пошла агитация - листовки, манифесты, папа
вносил вклад изнутри, был нашей пятой колонной, и не он один.

Когда добровольцы стали появляться, им сказали, что успехи у сопротивления на
самом деле больше, чем говорят в новостях. Что территория почти вся уже
вычищена. Что боевики взорвали только небольшую секцию в одном месте, и это
навело на мысль; остальное работа сопротивления. Что это сделано, чтобы люди
из Крепости к ним присоединялись...

Но нас же мало... Конечно, но есть слух о возвращении БМ, а это сила. История
вспоминается, осмысливается, планы обсуждаются. Но из сопротивления всегда
видны только отдельные агенты. Где сами отряды? Они южнее, где граница
соприкосновения. С самого начала инициатива шла вся от них, от людей из
Крепости. Им давали организоваться. Давали оружие и инструкторов (тех же
агентов <человека, который собирал артефакты>). Только потом они узнавали
правду о проекте. Большинство шло в Европу, где зачистка шла всерьез.

Крепость так и не знала пока ничего. Сопротивление стало для нее такой же
частью жизни, как и боевики. То есть оно мало влияло на ежедневные дела.
Кроме небольшого постоянного потока волонтеров наружу, для сопротивления.
Когда этот поток попытались останавливать изнутри, Совет предупредили. Не
помогло. Передали ультиматум: ваше дело - уборка мусора и транспорт, и чтобы
магазины работали. Ваша политическая власть ограничивается. Никто не будет
делать переворота, пока вы не мешаете. Сидите. Будете мешать - вас сместят. Вы
не знаете нашей настоящей силы... И поползли слухи о возвращении БМ уже
всерьез.

Папа был прав – дракон не стал воевать, он начал приспосабливаться. Никто не
знал, что будет, если сейчас разозлить БМ. Тут и там находились люди, которые
клялись, что видели их своими глазами.

                                                                 *
Когда воюешь с драконом, сам можешь им стать. Пока освобождаешь йеху, сам
можешь стать йеху. Они везде, их большинство; втягиваешься в их дела, видишь
их глазами. Когда НГ согласились с ними работать, первая мысль была: ну, вот,
генофонд сохранится. А те за стенами как хотят, БМ рады были держаться от них
подальше. Вторая мысль - это напрасный труд: как только они будут готовы
влиться в цивилизацию – где ее взять? Послать их за стены? Чтобы они стали
такими же, как те, что привели к этому всему?

Зачем помогать им, работать на них? Выход один - дать возможность социальной
системе опять стать естественной, как папа сказал. Естественная социальная
система – это естественные цели и ценности. Они идут от тех, кто способен
лидировать, показал это своими действиями. Остальные будут жить с тем, что
сделают эти. Цели и ценности – не из вечных, а из сегодняшних. Мы можем им
только помочь. Мы/они [группа Магистра] не такие, как они, ничего
естественного, мы/они - узкоий круг элиты с общим интересом и занятием. Это
элитарная затея. Но если она закончится успехом, элитарный элемент уйдет. Все
вернется к естественному.

А пока – как задумал хитрый Магистр: естественно – это не то, когда люди
предоставлены сами себе и случаю – а когда люди думают, что они только случаю
предоставлены. Их ситуацию можно направлять, но не говорить им. Как мы не
говорим йеху, что мы на самом деле не высшие силы, а образованные
авантюристы. Сила, о которой не знают, выглядит частью естественного, не
вызывает подозрений, что у нее свой личный интерес. Никто вам не поверит, если
вы им скажете, что ваш интерес – их благополучие. А после этого вы и вообще
уйдете со сцены, даже на набив карманы. Такого не бывает.

Кто это не так давно поминал розенкрейцеров?

                                                                 *
Что все-таки делают НГ, какая физическая основа у их воздействия? По-моему,
никакой; это просто волшебная сила веры, которая сама создает реальность –
любого воздействия. Отчасти в этом надежда на то, что внутри боевиков где-то
скрыты люди. Я слышал мнения, что НГ когда-то были сами очень похожи на тех, с
кем имеют дело, и их воздействие интимно связано с их историческим
подсознанием. Простым языком – они знают тех, с кем говорят, знают, какие
слова сказать. Интересно, что, если и так, они действуют всегда устрашением. Не
ублаготворением (я не знаю правильного слова), оно не в их характере. Почему-
то. Хотя некоторые острова отведены под рай, их очень немного. А в устрашении
я сам принимаю участие. И даже не слышу в себе того осадка, как было в
операции с Первым тогда: обманул невежественных людей... Наоборот, остался
осадок хорошего театра, из которого зрители вышли в приподнятом (духовно)
состоянии. Как должно быть – катарсис, все это. Расположенные к возвышенному.
Потому что настоящее искусство состоялось.

Мы выбрали самых неприятных боевиков: если хочешь поставить себя, это надо
делать перед самыми крутыми. Эти отличались особым разгулом садизма, но без
глубины этической или религиозной, а для развлечения. Нашли друг друга,
сбились в кучу; и при этом оперативно превосходили другие группы. Холодная
душа сопутствует интеллекту, ее не обманывают чувства. Мы хотели, чтобы
эффект был, но чтобы жертв не было жалко как материал. Эти как человеческий
материал были безнадежны. Выжившие должны были рассказывать. На рудниках и
везде.

Я шел впереди один, других людей не было; за мной, справа и слева, уродливые
лошади. Молча. На мне была не библейского покроя белая хламида, а простая
одежда, какую носят сами боевики – свободная перепоясанная рубаха, штаны
тоже свободные, широкие и короткие (кто-то не очень искусный их шьет, но
помногу: в полевых условиях все очень изнашивается).

У них было время отдыха, кто у костра, кто чистил оружие, кто-то в палатках или
у машин, довольно много их было там, сотни две-три, наверное. Группа при
атамане держалась вместе, эти как раз у костра были. Мы подошли, встали не
доходя до лагеря, оружия у нас не было, тревога не поднялась, только лица
обратились в нашу сторону.

Я выкликнул несколько имен, атамана и приближенных, не знаю, насколько это
аутентично прозвучало, нас это не беспокоило, как и язык – я говорил на совсем
стандартном, который понимают все. Культурный контакт нам был не нужен, даже
наоборот. Важнее было лицо. Я дал им разглядеть себя, кто-то поднялся, подошел
ближе. Они были обвешаны оружием, но нас это тоже не беспокоило.

Я выучил свой текст, конечно. Мы долго обсуждали его, репетировали. Какие-то
обороты библейского звучания мы вставили тут и там, но не усердствовали. Я
повторил имена, кто-то еще поднялся; кто-то слушал, кто-то смеялся... Ваши
дела, сказал я им, привлекли, наконец, внимание тех, кого это касается, и кому
это надоело. Смотрите на меня, я ваш Судья, я пришел сказать, что ваше время
кончилось, мой суд пришел на вас, вы больше не будете свободными людьми, вы
этого не заслуживаете. Мне не нужно ваше покаяние, я его не приму. Теперь
Ифриты будут командовать вами, и что будет дальше, вы узнаете из опыта...

Оружие уже передергивалось, шум поднимался, но атаман еще на сказал свое
слово. Я поднял руки. Люди начали ронять оружие, вскрикивать, падать; я не
знаю, как БМ делают это с орбиты, но они делают, что-то вроде больших
снайперских приспособлений, оптика, лазеры, все что надо. Одновременно ветер
начал поднимать пыль, но как-то странно, только кругами вокруг лагеря. Люди
засуетились, видимость ухудшалась. Атаман, наконец, прокричал приказ; я сделал
рукой резкий сметающий жест, что-то ударило в центр лагеря, налетел вихрь,
упал с грохотом, видимость изчезла, но сразу вернулась, и стало видно, что там
больше ничего нет, одна пыль. Нет ни воронки, ни разрушений. Ни людей. Гром
пропал, стало тихо; и в этот момент уродливые лошади кинулись на оставшихся
среди пылевой завесы людей. Люди побежали, лошади их догоняли, хватали,
валили, волокли. Крик ужаса висел в воздухе, кто-то сумел завести несколько
машин, кто-то сумел увернуться от лошадей. Какое-то количество свидетелей
избежало распыления и плена. Какое-то количество захваченных боевиков через
сортировочный центр отправили в подготовленные места содержания. Чтобы они
несли слово.

Мы повторили действие несколько раз. Потом нам уже не удавалось их застать;
они заметили, что наше появление связано с передвижениями воздушных китов
(мне тоже это сравнение пришло первым при встрече), стали разбегаться, когда
замечали их. Собственно, это стало их единственным занятием – высматривать
китов над головой. Мы действовали на ограниченной территории; операции
боевиков прекратились, послание дошло, вместе с рассказами очевидцев. Они
уходили в другие места. Мы их не пропускали. Они шли по одиночке в темноте.
Мы стали ловить их ночью. Они пытались спрятаться, слиться с населением. Но
население было злое, оно сдавало их или убивало. Очищение территории от
боевиков работало. Их занятие вдруг стало непопулярным, много дезертиров
металось повсюду, но они были заметны. Фермеры занимались местью. Так это
началось.

Что еще нужно было, чтобы воздействие НГ заработало?

                                                                 *
В религии боевиков быстро формировалась своя эсхатологическая секта. Часть
имамов кончила плохо, потому что хотела препятствовать этому. На самом деле
есть что-то глубоко общее между поведением йеху и людей в Крепости, хотя мы
думаем, что цивилизация ушла от них далеко. Они жили рядом, не могли не взять
что-то друг от друга. Даже в их религии есть какая-то этика, это не шаманство, ее
можно сравнивать с идеологией Крепости. Не знаю, это для папы вопрос, я не
специалист. Но я подозреваю, что наша вера в то, что в йеху можно найти людей,
идет от чувства, что те и другие - это в основе одно и то же.

Викинги (как и греки) грабили, но у них были барды. Медичи спонсировали
культуру. Пруссак Фридрих Великий играл на флейте. И фермеры не все были
бессловесными, если протестанты всем миром повернулись спиной к Риму. Мы
очень неоднозначные, мы легко меняем настроение, бываем упрямыми,
бессловесными, дикими. Или вдохновляемся идеей, музыкой, становимся
аскетами, подвижниками, масонами и розенкрейцерами.

Медведь не упустил свою судьбу – его душа перешла в этот проект, в его дух. Это
я говорю как его душеприказчик. Он ухватил свое бессмертие.
 

                                             Эксод. Романтический

Мы едем в кузове армейского грузовика, одного из тех, что попали к боевикам
неисповедимыми путями контрабандной торговли. Кроме меня, еще несколько
ветеранов, у которых дела на той базе, с которой сегодня БМ забирает Магистра.

Дороги здесь безопасные, и люди расслаблены, перекидываются впечатлениями,
замечаниями обо всем: о противной стороне (игра слов, уже в фольклоре), о
погоде; меня они не стесняются, может быть, потому, что мало знают. Когда-то это
были вежливые, приветливые, спокойные люди, сегодня этого нет и следа. Усилия
наши приносят плоды.

Грузовик въезжает в ворота, разворачивается на площади, опять пыль (везде
здесь пыль), люди спрыгивают, подхватывают оружие, ящики, расходятся кто
куда, группами, перекрикиваются о планах на потом. Главный план – встреча в
баре, о котором мечтают в поле, иногда неделями.

Я иду вокруг казарм, обхожу бар (я о нем тоже думаю, но это потом), склады и
подземные емкости с горючим – одни краны и счетчики наверху – иду туда, где
над крышей возвышается спина БМ. Этот больше похож не на кита, а на морского
ежа. Приветствия, светский разговор, где был в последнее время, что там, общие
знакомые. С этим я еще, кажется, не встречался. Но он меня знает; я популярен.

Магистр возится со своими вещами, согнувшись над незавязанным мешком около
устья БМ (как это правильно называть?). Дашь ему двести лет? А <Sleezy>?
Оглядывается, машет рукой, когда я выхожу из-за бока ежа. Я останавливаюсь
рядом. Больше провожающих нет; из персонала, близкого к нему, все уже
улетели раньше, он последний.

- Вы все-таки еще вернетесь, или проект перешел в низкий профиль?

Он выпрямляется, смотрит на крыши базы. Он или не знает, или не хочет сказать.

- У нас все на редкость хорошо получается, - он пожимает плечами, - Я не знаю,
зачем нам здесь так много командиров. Их надо охранять. И кормить.

- Хорошо получается, когда придумано хорошо. А хорошо придумывают как раз
такие, которых надо охранять и кормить.

Он машет рукой.

- Если бы система не была готова развалиться, ничего бы не было так легко; мы
переоценили их со страху, а они уже давно ничего не хотели, жили спокойно. Те и
другие. В Крепости их держала вместе только необходимость защищаться. Стена,
то есть. Так они думали. Оказалось, и она была не нужна.

Папа-то, может быть, тогда фигурально сказал насчет сломать...

- Не думаю.

- Что?

- Что у них было готово развалиться.

- А что ты думаешь?

Он оставил в покое свой мешок, повернулся лицом. Он слушает. Мне этого будет
не хватать. Если он не вернется опять в скором времени.

- Я думаю, мы нагнали им такую эсхатологию – заслуга НГ, конечно – что она
въедается во всех. Атмосфера такая. Вы тоже подхватываете это чувство конца. У
БМ оно всегда было. Но это не у вас кончается. А вы все только и говорите –
уйти, уйти.

- А что надо? Думаешь, если не уходишь, так остаешься?

- Да нет. Но почему - от проекта, или, не дай бог, из жизни. Людей, я имею в
виду, не своей. Не надо из жизни, можно наверх.

- Как это?

- Наверх – это в небеса, в потустороннее.

Он посмотрел еще, наклонил голову набок.

- Это интересная идея. Откуда?

- От Медведя слышал когда-то. Что люди тогда вытолкнули БМ не просто так, а
наверх. И буквально, и по-всякому... Вы сейчас для всех здесь – сила свыше. Для
йеху – буквально.

Он ухмыльнулся.

- Мы, значит, в небесные пределы? А ты остаешься из-за своего романтизма. Тебя
эсхатология не берет. Тебе все нипочем. Ты романтизируешь все, чего касаешься.

- Когда это вы видели?

- Да только что. Правильно мы тебя Судьей определили. Ну, будь здоров. Еще
увидимся. Папе привет передавай. Он-то что собирается делать?

- Он? Отдыхать. От всех. Теперь он может себе позволить. Присматривает место.
Места много теперь.

- Вот видишь, и он. Нет, в этом есть что-то. Всем хочется со старым закончить.
Просто про новое еще никто не думает. Надо кому-то начинать уже.

Облапил, притиснул.

- Пока.

Подхватил мешок, прошел в чрево кита. Так уже местный фольклор это зовет.

                                                                 *
Новое? Что может быть нового в разрушенной жизни? Дай бог вернуться к какому-
то уровню. Конечно, если бы БМ помогали, уровень мог бы быть и быстрее. Пока
этого не видно. Не знаю, я о новом еще не думаю.

А Магистр... Все реформаторы рано или поздно видят: хорошо замышлять
революции, ждать возможности, даже и ударить, победить, увидеть, как сбылось...
На самом деле жизнь состоит из ежедневных мелочей, и революция волнует
гораздо больше издали, в планах, потом в новостях, или когда о ней прочитаешь в
авантюрном романе.

Он в Метрополии мечтал пожить среди земного ландшафта, настоящего, не на
экране. А здесь так руки и не дошли. Но они никогда не доходят; такие как он, не
могут жить в домике среди природы, как папа собирается – не знаю, как сможет.

Почему же я не чувствую этой потребности устраниться? Наверное, не развит
эмоционально, застрял в юношеском идеализме, не могу выбраться в
объективное? У людей реальные мотивы для активности: (а) поставить на своем,
(б) довести начатое до конца. Понимая это, теряешь интерес. Поэтому вовремя
устраниться для них - значит сохранить свой начальный романтический взгляд. Не
успеешь - надо брать на себя управление, а это - нет скучнее.

А я, может быть, думаю, что через эти ежедневные занятия приношу пользу?
Польза - это материя розенкрейцеров, на самом деле. И поэтому могу не скучать и
не устраняться? С этими праздными мыслями я брел, как оказалось, в сторону
бара, как та извозщичья лошадь. Кстати, наших лошадей не встретишь в баре.
Они не интересуются алкоголем. Или я не все о них знаю.

В баре еще почти никого не было – проводы Магистра не заняли много времени,
остальные еще не закончили свои дела. Я устроился сбоку у стойки, где темнее:
привычка прятать лицо.

Нет, это не романтизм, просто мне нравится это делать. Не для них, а для себя.
Не наведение муниципального порядка, а жизнь с викингами мне нравится, с
такими как Магистр, как мои ветераны: именно их нехватка привела и к застою
буржуазно-муниципальному, и к разгулу боевиков - к распаду вида на лагеря и
крепости.

А после этого социальная интеграция уже не идет без насилия, когда одни в
Крепости, а другие боевики. Это уже не викинги, у тех барды были, эти умеют
только грабить, вешать Буше из Лувра и раскрашивать статуи. Можно добиться
победы малой группы розенкрейцеров, если она сильная, но большинство будет
только присоединяться, чтобы жить спокойнее. С ними нечего делать вместе.
А те пойдут в рудники добывать таллий, потому что их уже нельзя выпускать к
людям.

Сколько таких, как Магистр, среди тех, кто выходит из Крепости на войну?
Сколько всегда и везде, десять процентов. Это с ними я хочу остаться, даже
скучное делать. У них не бывает скучного. А у настоящих викингов когда-то,
сколько было таких - не садистов, не профитиров, не других еще всяких? Они
их, наверно, и называли бардами.

И те, которые из крепости выходят – надо их не просто военному делу учить, а
бардов выращивать, воспламенять, как Медведь меня рассказами. С ними можно
будет оставаться, неважно что делать, важно с кем. Нужно, чтобы здесь осталась
смесь, в идеале, из викингов, которые не порабощают фермеров, только пугают,
и фермеров, которым не дают занудить викингов. Это и будет после-потопная
история той популяции, что получится. Если получится. А нет, так опять все
съедет в одну сторону, опять какие-нибудь розенкрейцеры будут вытаскивать
этот воз. Если найдутся. Найдутся, конечно.

Контраст возвышеного с практическим и беспощадным – это как раз эстетика для
истории, постоянная, неотвратимая. Я вспомнил, как Медведь сказал мне с самого
начала – не обманывай себя, тебе просто поэзии не хватает. я только не знал, в
чем она. Теперь знаю.

Но я еще жду, какой следующий проект придумает Магистр.